Именно он эти стихи и написал.». Старик завершил свою речь не так, как начал, а с некоторой неуверенностью, хотя и был кругом прав. «Гете как раз здесь их написал, стоя на этой тропе и глядя вниз», — равнодушно заметила гидша.
Она дождалась и досказала положенное.
Автор бестселлера взял с собой фотоаппарат и все время щелкал, и все время ворчал, что снимать нечего. То ли дело Израиль. Там можно поплавать с маской, вкусно покушать и увидеть всякую экзотику. Я автоматически съязвил: «Ну да. Гроб Господень». И пожалел о сказанном, ведь нам еще вместе жить, зачем ссориться. Но тот ничуть не обиделся, а, наоборот, обрадовался подсказке: «Вот это — то я и называю экзотикой!»
Первым сдался старик по рыбе. Его подкосил итальянский ландшафт. И древние греки, и византийцы, и средневековые испанцы, — все строили на горе. Нас возили от церкви к замку, от одного античного храма к другому, но восходить к ним надо было самостоятельно. А храмов античных на Сицилии — тьма, и все они красавцы, все V века до н. э. Замминистра, грезивший когда — то о Сицилии над вверенной ему рыбой, теперь всякий раз норовил остаться внизу: я это уже видел. Автор бестселлера честно подымался, но по сторонам не глядел, на новые впечатления не тратился, он был переполнен старыми. Поход к храму или в замок вдохновлял его на рассказ о фильме «Титаник»: как рыдал он, как рыдала жена. Приходилось останавливаться из вежливости. Всем, но не Милок. Она бежала наверх в огромных белых, или розовых, или сиреневых трусах в полоску, легко, как Анна Каренина, неся свое полное тело и таща за собой писателя с воспоминаниями. Он жаловался, что нечего щелкать. Как нечего? Милок на развалине; Милок с колонной; Милок с карабинером, который прошел мимо; со старухой — она в таком платке, в таком платке; с негром — посмотрите, какой он черный; на фоне свадебного кортежа, приехавшего в замок, — ой, мамочки, как красиво; между женихом и невестой — пустите, я встану.
В одном из замков была удивительная вещь — мужской пояс верности. Это громоздкое и ржавое металлическое сооружение когда — то предназначалось на пытку священнику: отправляясь в крестовый поход, рыцарь хотел быть уверенным, что никто не посягнет на его даму. Смотреть на пояс было болезненно, Милок жадно на него кинулась. Она хотела фотографироваться с поясом во что бы то ни стало. Как нельзя, да почему?!! Не вдаваясь в объяснения, писатель отложил в сторону мыльницу, снял со стенда висящую там шпагу и начал фехтовать сам с собою. В сущности, он был добрый малый. Но меня передернуло: хозяин замка что — то объясняет неведомым ему русским, старается, говорит по — английски, а это хамло… Ну, не скандалить же с ним, в самом деле? А писатель все поражал невидимого врага, шепча: «Жопа!» «Целую ваши ручки», — сказал я, взглянув на Милок. «Как не стыдно! Вы оба — не мужчины», — прошипел старик по рыбе.
Перед тем, как идти на виллу Палагония, писатель высказался. Нет, он не сдвинется с места, не нужна ему эта Палагония, незачем тратить на нее пленку, надоели ему церкви до воя. Это не церковь? Какая разница! Все равно его журнал такого не напечатает, он по туризму, а не по музеям. У одной из дам адски разболелась голова: вы идите, идите, а я здесь посижу. Но никто не захотел об этом слышать. Как?! Мы пойдем наслаждаться искусством, а она останется в мрачном автобусе? Нет, мы — группа, мы всегда вместе, или вместе идем, или вместе сидим, и вообще мало ли что случится. Кто — то со словами «Господи, надо же что — то делать!» ринулся на поиски аптеки, за ним увязался второй, третий. Замминистра — туда же. Он хоть и не знал ни одного слова ни на одном языке и вообще был не ходок на длинные дистанции, но ничего не попишешь, они купят не то лекарство, сами видите, какие это люди. На виллу пошли мы с Милок.
Созданная в XVIII веке каким — то сумасшедшим аристократом вилла Палагония возмутила Гете: он не мог принять такого наглого парада уродов, такого безоговорочного триумфа монстров. От скульптуры к скульптуре, от обманки к обманке вилла строилась как рассказ — про возраст культуры, про ее старение, про ее маразм, про ум, который дается только безумием, про вкус, который ищет одну безвкусицу, про свободу, возникающую от усталости. Это было искусство, настолько изысканное, что уже почти простецкое, настолько изощренное, что прикидывалось не искусством. Оно впадало в варварство, как в детство.
Вилла Палагония — это образ Сицилии, которая состоит из лучшей в мире Греции — высокой античности V века до н. э., из византийского прекраснейшего искусства, норманно — арабской смеси и из барокко. Причем все вместе это — растянутый на тысячелетие маньеризм. И барокко здесь не римское, а с арабо — норманнскими воспоминаниями, с византийским откровением, с испанским изуверством, с тем нагромождением причудливого, что делает маньеристичным любой стиль. Не только Палагония, а всякий раз Сицилия — это соединение дикого и изощренного, народного и аристократического, самого изысканного с самым грубым. Поэтому она так современна — там разные культурные разности представлены в своем почти мультипликационном обличии, они обнажены и открыты, у них беззащитно — детский вид. Барокко — искусство, радующее детей, а сицилианское — с таким количеством уморительных деталей, что выходит анимация. Вилла Палагония, по всему, должна была мне нравиться, и не просто так, а до писка, но я стоял, глядел и ничего не чувствовал — Милок мне мешала. Она сначала ахнула, потом запричитала, потом вдруг умолкла и ходила завороженная, но недолго: она смотрела мультфильм, который разворачивался от зала к залу и быстро кончился. После кино ей захотелось писать. «Вы не знаете, где здесь одно местечко?» — спросила она. Я не сразу понял, о чем меня спрашивают: «Вы имеете в виду сортир?» Милок стала напыщенной, как георгин в августе. «Моя бабушка, — строго заметила она, — меня не так воспитывала. Она учила, что с мужчинами некрасиво употреблять это слово. Девушка должна быть вежливой». Милок не повезло — я вдруг сорвался, со всеми бывает. Я не сказал «целую ваши ручки», я сказал ей все: что бабушка у нее мещанка, но это и так было видно; что сортир внизу и не может ли она там остаться, незачем ей ходить по вилле, все равно не в коня корм; и не нужно всюду лезть и сниматься у каждого куста, у любого креста, что ее там не стояло, понимаете, Эмилия, вас там не стояло, не сто — я–ло, проговорил я по слогам ахматовскую шутку, будто она от этого делалась для Милок более ясной. Она не знала Ахматовой. Она не оценила шутки. Она смотрела на меня затравленными пустыми глазами, из которых лились слезы.
Бунт долго зрел и, наконец, случился. И произошел он за едой и из — за еды. Нас перевозили из города в город, из провинции в провинцию и дважды в день кормили в лучших ресторанах. Разумеется, они не согласовывали друг с другом меню, а просто выставляли самое дорогое и вкусное, что у них было. Этим самым дорогим и вкусным неизменно оказывалось одно и то же: так дважды в день мы были обречены на креветок, кальмаров, лобстеров, крабов, осьминогов, мидий и белое вино. На седьмой день терпение лопнуло. Замминистра по рыбе оказался вовсе не по рыбе, а по мясу.
Ссылаясь на возраст, он потребовал себе антрекот. За ним потянулись другие. Они не хотели дорогого и вкусного, они хотели дешевого и привычного. Они не хотели больше ни византийских, лучших в мире, церквей, ни античных храмов, ни средневековья, ни барокко, никаких замков и вилл, никакой красоты. Они не хотели программы. И проголосовали за то, чтобы ее отменить. Я отошел покурить в сторону.
Против была одна Милок.
В Агридженто есть долина храмов — это вытянутые в цепочку развалины парфенонов разной степени сохранности.
Они стоят в широкой ложбине горы. И когда вы смотрите на них снизу, где расположены отели, то видите Древнюю Грецию, парящую в поднебесье. Это фантастическое зрелище — километры летящих в небе дорических колонн. Они особенно впечатляют вечером, когда подсвечены, а вы сидите в ресторане, — внизу в долине располагаются самые лучшие рестораны — и там звучит пошлая неаполитанская песня, такая пленительная, и сладко поет тенор. Вы едите осьминогов, мидий, креветок и смотрите на храмы. И понимаете, что такое истинное бытование археологии: она лишается своего археологического чванства и становится частью еды. Она инсталлируется в ресторан. И в этом своем потребительском качестве она перестает быть прошлым, преобразуясь в настоящее и будущее. Она — часть вкусного, хорошо переваренного обеда. Поразительно, как такая скучная вещь, как археология, вроде бы совершенно не нужная обывателю, делается неотъемлемым фактом его бытия. Это, собственно, и есть культура, та самая традиция, которую ищут в России. Где она? Вот она.
Европа тоже рыдала над фильмом «Титаник», тамошний человек бывает пошлее нашего. Но он знает, что культура должна быть. Потому что, помимо него, на Божьем свете был кто — то когда — то, много веков назад. И этот кто — то после себя что — то оставил, и оно всех нас переживет и окажется в далеком будущем. Значит, оно не только часть прошлого, но и часть будущего, и это понятно, и это наглядно, как с мультфильмом Палагонии, или храмами Агридженто, или поясом верности — с нелепо — просторным отсеком для полового органа, таким тесным, если вспомнить, что его надевали на года, на десятилетия. В эту диалектику просторного и тесного умещается вся европейская история, вся борьба за частное — и рыцаря, желавшего сохранить жену, и священника, пытавшегося отстоять себя. Было в том поясе что — то до сих пор волнующее, что — то жуткое и подлинное, чего не сыщешь ни в какой средневековой келье, что — то плотоядно — мистическое, как в поедании морских гадов, что — то постыдно живое, как в развевающихся трусах Милок. Прошлое, настоящее и будущее существуют одновременно: это, а не туристический армянский монастырь, называется аутентичностью.
Ты знаешь край?..
Туда, туда с тобой