креольски — шумными приветствиями и объятиями. Службу в фармацевтической фирме он оставил («О, аспирин, Блаженный Аспирин, рекламы с белым крестом на синем фоне стали неотъемлемой частью пейзажа Латинской Америки, все равно как нопаль1, пальма, орел, змея, лама или вулкан»,— говорил он, смеясь) и работает теперь в правительственной прессе: «Люди, говорящие по-испански, знающие ваши страны, сейчас в цене». Значит, Ганс как-то связан с официальными кругами, прекрасно, он мне поможет. Я объяснил, в чем дело. Лицо Ганса стало серьезным: «Да... Конечно... Да... Понимаю... Странно... Очень странно, в самом деле... Да... Понимаю...» Я предложил сходить в тот дом вместе. «Лучше пойду я один — мы, немцы, скорее поймем друг друга. Подожди меня здесь... В буфете есть выпивка. Угощайся. А на столе журналы — кубинские, мексиканские, есть каракасский «Элите»...» Он вернулся через два часа: «Не знаю... Комендантша дома прямо идиотка какая-то. Ничего не могла объяснить. Девушку она вообще никогда не видела... А старик, кажется, в чем-то замешан... Побывал я и в полиции тоже... Ничего не известно... Поскольку никто не заявлял об их исчезновении...» Сегодня суббота. Завтрашний день все равно потерян. В понедельник Ганс продолжит поиски по официальным каналам: «Не делай мрачного лица... Люди не пропадают бесследно, так просто, за здорово живешь... Послезавтра что-нибудь узнаем». Чтобы как-то меня рассеять, Ганс предложил съездить на машине в Веймар. Мне было не до туристских прогулок, однако я согласился: в минуты тяжкого горя, душевной тревоги мне всегда большое облегчение приносила езда—в автобусе, в трамвае, в поезде, все равно. К тому же здесь, в Берлине, я буквально задыхался, меня мутило от запаха сапог, хлыстов, ремней, портупей. Слишком много высокомерия, самодовольства, наглости было написано на лицах молодых людей в повязках со свастикой, они чувствовали себя хозяевами, они презирали всех и маршировали, по-солдатски отбивая шаг, даже когда выходили на улицу прогулять собачку... К счастью, вскоре вдоль дороги замелькали сосны, дубы и орешники, я ощутил их влажный аромат, одна за другой стали выглядывать из-за деревьев готические колокольни—я вернулся в ту Германию, которую знал прежде. «Мадам де Сталь,— сказал Ганс,— утверждала, будто постоянное пребывание дерева на нашей земле есть признак того, что немецкая цивилизация сформировалась совсем недавно. 1 Нопаль—кактус, дающий плоды, похожие на смокву. 109
И она попала в точку. Наша культура по-настоящему созрела и оформилась гораздо позже, чем испанская, французская или итальянская. Наше Aufklárung1, наш Sturm und Drang2 возникли более чем через двести лет после Рабле, Сервантеса и Шекспира. Не говоря уж о Данте и Петрарке».— «Следовательно, в развитии культуры «чистые расы» вовсе не обогнали «смешанные». Не забудь также, что ваша скульптура находилась в зачаточном состоянии в те времена, когда негры в Нигерии...» — «Слушай, кубинец, здесь лучше о таких вещах не заикаться». К вечеру мы приехали в Веймар и остановились—of course — в отеле «Слон». Закусили немного — опять же неизбежно — в таверне «У черного медведя» и, так как оба устали, решили отказаться от прогулки по городу—«город надо смотреть днем», заявил Ганс,— и отправились спать. Я принял снотворное, чтобы укрыться, спастись от Заботы, той самой, мучительной, о которой говорится у Зорге3, той, что во второй части «Фауста» заменяет Мефистофеля — он отодвинут на задний план, ему отведена лишь роль наблюдателя; я думаю, даже Фауст, исполненный стремления к высшему воплощению красоты, начавший как ученик и ставший мастером, превзошедший .самого дьявола, даже он не вынес бы на моем месте: нет и не будет муки страшнее — входит в душу упрямая незваная гостья Забота, и все и всяческие черти, зарегистрированные в трактатах по демонологии,— ничто рядом с ней, ибо грызет она изнутри... Комната была обставлена изящной мебелью из темного дерева, с плетеными спинками и мягкими сиденьями, в углу — старинный умывальник, фаянсовый таз, голубой с белым... Где-то далеко, вероятно, в каком-то ночном кафе, играли Ференца Листа, пианист был великолепный, бурно раскатывались арпеджио и, как нежданная гроза, обрушивались хроматические пассажи. 9 На следующий день мы вышли из отеля рано. Город походил на прекрасно выполненную театральную декорацию, солнце едва пробивалось сквозь прозрачные облачка, освещая его — тоже несколько театрально, будто умелый осветитель. Все здесь— 1 Просвещение (нем.). 2 Буря и Натиск (нем.). 3 Зорге, Рейнгард Иоганнес (1892—1916) — немецкий драматург, один из первых импрессионистов. ПО
дома, цвет крыш, пропорции, перспективы, деревья — было подобрано, размещено, расставлено по местам, игра света и тени, асимметрия тоже введены в должной мере, казалось, искусный декоратор задался целью реконструировать атмосферу маленького немецкого городка XVIII века и выполнил свою задачу с такой точностью, что город казался неживым, созданным властной рукой великого мастера. «Мы находимся в Heimat Aller De- utschen — на родине каждого немца»,— сказал Ганс. Вошли ненадолго в Гердеркирхе, посмотрели триптих Кранаха, «Лютер, толкующий Библию» на фоне — полезное предостережение! — военного лагеря. Я, впрочем, не слишком люблю библейские и евангельские сюжеты Кранаха Старшего, предпочитаю другие его вещи, прелестную «Венеру», круглолицую, с маленькими грудями и лукавыми глазами, откровенно кокетливую и flapper1, Ада так ее любила; воспоминание тяжким гнетом снова легло на сердце, и я вышел из храма на свежий воздух. Двинулись обратно к отелю «Слон», смотрели издали на домик на углу, виднелись под высокой крышей два маленьких окошка — там жил Шиллер, и скромное, почти бедное это жилище контрастировало с солидным, буржуазным, помпезным, несмотря на простой фасад, домом Гёте. От жилища поэта-олимпийца так и веяло благополучием, респектабельностью, прочной обеспеченностью. Интерьер же и вовсе разочаровал меня — так мало фантазии, выдумки, оригинальности было в мебели и отделке. Небольшие, довольно тесные комнаты заставлены огромными гипсовыми копиями греческих и римских скульптур, бесчисленными Медузами и Демиургами, со всех сторон торчат белоснежные плечи и подбородки, в этой диспропорции есть что-то раздражающее, статуи кажутся чудовищами. Колоссальная голова Юноны в музыкальной гостиной словно отрублена, и вы невольно представляете себе где-то внизу, в темном подвале, куда не пускают экскурсантов, окровавленное гигантское тело. Копии так велики (вдобавок у гипса ужасно неприятная фактура, он мягкий и очень белый), что подавляют все вокруг себя; хорошие картины и чудесные гравюры на стенах почли не замечаешь. В маленьком салоне Христины я обратил внимание на деталь, для хозяйки весьма характерную: принимая визиты, она сидела на возвышении, похожем на небольшую эстраду; исполненная буржуазного аристократизма, Христина возвышалась над теми, кто осуждал ее когда-то за то, что она жила невенчанная с гениальным поэтом, 1 Здесь: легкомысленную (англ.). 11Г
смело бросала вызов веймарскому обществу того времени. В рабочем кабинете я увидел, что Гёте писал обычно, стоя перед конторкой — как Гюго, как Хемингуэй («Не сравнивай, ради бога!» — воскликнул Ганс...). И под конец — иначе, разумеется, не могло быть! — мы постояли немного в простой, почти бедной комнате, где было сказано «Mehr Licht...»1 Когда вышли, я спросил Рыжего Ганса, где находится здание Баухауза1 2, построенное Анри Ван де Вельде3. (Я собирался стать архитектором, и мне хотелось видеть место, где вместе работали Вальтер Гропиус4 5, Пауль Клее3, Кандинский 6, Моголь-Надь7 и многие другие...) «Не знаю,— отвечал Ганс.— Мастерские перевели в Дессау».— «И что же?» Он взглянул на меня сердито: «Не задавай дурацких вопросов». Ганс был прав. Я спросил нарочно, я прекрасно знал, что знаменитый Баухауз разогнали... Молча дошли мы до дома Шиллера, он казался хмурым, печальным после самодовольного, прочного, основательного жилища Гёте, что-то было от романтизма в этом угловом доме с высокой, почти как в средние века, крышей. «Декорации перепутали,— заметил я, просто чтоб не молчать. — Легче представить себе Фауста в комнате Шиллера, чем в гостиной Гёте, а ее обстановка как раз больше подходит для буржуазной драмы, для Луизы Миллер». Рыжий прислонился к стене, прижался к ней щекой. «Надеюсь, у этой стены нет ушей»,— сказал он. (Время от времени проезжал мимо туристский автобус, проходила девочка в тщательно отглаженной юбочке, катил на велосипеде старик — связки лука подвешены были к рулю. Прохожих мало, раннее воскресное утро, местная молодежь отправилась, видимо, на пикник в ближайший лес, 1 Больше света (нем.) — предсмертные слова Гёте. 2 Баухауз — учебный и экспериметальногисследовательский институт по прикладному искусству, дизайну и архитектуре. 3 Ван де Вельде, Хенри (Анри) Клеменс (1863—1957) — архитектор, мастер декоративно-прикладного искусства. Руководитель школы художественных ремесел в Веймаре. В 1914 г. уехал из Германии. 4 Гропиус, Вальтер (1883—1969) — архитектор, теоретик архитектуры и дизайна, крупный представитель функционализма. Основатель и теоретик Баухауза. 5 Клее, Пауль (1879—1940) — швейцарский живописец, график и писатель, в 1898—1933 гг. работал в Германии, преподавал в Баухаузе. 6 Кандинский, Василий Васильевич (1866—1944) — русский художник, один из основоположников абстракционизма. В 1921—1933 гг. работал в Германии, преподавал в Баухаузе. 7 Моголь-Надь, Ласло (1895—1947) — видный венгерский дизайнер и архитектор, преподавал в Баухаузе с 1922 г. 112
папаши и мамаши наряжаются в темные костюмы и платья, собираются в церковь...) Солнце вдруг вырвалось из-за облаков, залило улицу. «Mehr Licht»,— сказал я. «Mehr Licht»,— будто эхо, откликнулся мой спутник. Отдышавшись, словно перейти на другую сторону улицы стоило ему невероятных усилий, Ганс заговорил, как бы про себя: «Его только что извлекли из сосновой кровати, усадили в кресло возле окна. Он произносит— прекрасный «актер, играющий перед самим собой», как сказал Ницше,— свою эффектную фразу, под занавес, к концу последнего акта великой жизни. Слуги раздвигают шторы, открывают окно. В последний раз он смотрит на мир — на свой мир. Но сейчас не 1832 год. Сейчас 1937. И Гёте повезло — его окно выходит на юг. Если бы оно выходило на север, взгляд поэта, пролетев над крышами города, над лесами Эттерсберга, уперся бы в место, что зовется Бухенвальд. Ты не знаешь, что такое Бухенвальд? Огромный прямоугольник, закрытый со всех сторон деревьями, благоухающими соснами и дубами, окруженный проволокой, по которой пущен электрический ток, охраняемый неумолимой стражей с ручными пулеметами; там тысячи и тысячи голодных, оборванных, несчастных людей. Избитые, больные, изувеченные пытками, они возят на тачках камень из ближайшей каменоломни. При этом они должны петь. Таков приказ. Эти,изуродованные полумертвецы имеют прозвище—«клячи-зингеры»; тут аналогия с «Мейстерзингерами» Вагнера, остроумие, как видишь, тонкое, весьма характерное для фашистов. Гёте был великим декоратором. В «Театральном вступлении» к «Фаусту» он сказал: «Смотрите, на немецкой сцене /Резвится, кто во что горазд,/ Скажите — бутафор вам даст/ Все нужные приспособленья»1. В Бухенвальде имеются все нужные приспособления — мрачные бараки, где рыдают и умирают; веревки, колодки, цепи; площадь, на которой заключенных заставляют стоять неподвижно по восемь-десять часов; тюрьма, как в «Фиделио», с той лишь разницей, что в камерах можно поместиться только стоя. Есть там и крематорий, и даже «больница» — невероятно, невозможно себе представить: будто в жутком кошмаре, стоят рядами столы из серого мрамора, ходят между столами хирурги, проводят опыты над людьми физически неполноценными, над карликами, близнецами, делают операции, ненужные, просто для пробы, роютс