бедился, что Маркс—я никак этого не ожидал — великолепный писатель: «желудок или фантазия», низменное и высокое, материальное и идеальное, животное и «нус»1 2; яркий контраст выражен всего лишь несколькими словами. Я думал, Маркс—сухой теоретик, ожидал встретить рассуждения о прибавочной стоимости, выкладки, цифры и изумился покоряющей художественности его прозы. С первых же страниц с поразительной ясностью раскрывается самая суть: «Каждую полезную вещь, как, например, железо, бумагу и т. д., можно рассматривать с двух точек зрения: со стороны качества и со стороны количества. Каждая такая вещь есть совокупность многих свойств и поэтому может быть полезна различными своими сторонами...»3. Я смотрю на эти три тома, сокрушаюсь: как я не прочитал их раньше? Теперь уже нет времени. Может, хоть полистать? И я снова хватаюсь за книгу, перескакиваю с одной главы на другую, изумляюсь широкой культуре автора — говоря о такой тривиальной и прозаической вещи, как товар, он цитирует Аристотеля, который «совершенно ясно указывает, что денежная форма товара... есть выражение стоимости одного товара в каком-либо другом товаре»4. Говоря об образовании сокровищ, автор рисует портрет собирателя сокровищ, «все снова и снова предпринимающего сизифов труд накопления»5, а дальше — одна только строчка, на редкость удачно найденная, и я вижу острый нос Венецианского купца, слишком хорошо знаю я этих людей: «Да, грудь его; так сказано в расписке»6. Раньше же, рассматривая понятие «деньги», автор 1 Маркс К. Капитал, т. I, гл. I, с. 43. 2 Ум, мировой разум. Категория древнегреческой досокрагической философии. 3 Там же. 4 'Гам же, с. 69. * 5 Там же, гл. III, с. 144. 6 Там же, гл. VIII, с. 297. 127
переходит от письма Христофора Колумба с Ямайки к «Антигоне» Софокла, к Шекспиру, на этот раз звучат великолепные строки из «Жизни Тимона Афинского»: Gold. Yellow, gliterring, precious gold? Thus much of this, will make black, white, foul, fair; Wrong, right; base, noble, oíd, young; coward, valiant1. Но довольно. Больше нет времени; мне удается оценить одни лишь литературные достоинства книги, вдуматься, проникнуть в глубину содержания я не успеваю. Незаметно слетели с календаря пять листков. И вот — вечер отъезда; в этот вечер я впервые в жизни смешался с толпой — будущие мои боевые товарищи, человек четыреста или, может быть, пятьсот, не знаю...— я один из многих; все вместе мы единое целое, коллектив, и этот коллектив в свою очередь есть часть другого, огромного, единого коллектива; я чувствую, как вливаюсь, сливаюсь, что-то подхватывает меня, обволакивает, несет в себе, поддерживает, и я приобщаюсь к сущностному, коренному... Вокруг—смех, слова прощания, поцелуи, возгласы, имена на десяти языках, суматоха, мы рассаживаемся, купе набиты битком, мы еще не в форме, но у всех вещевые мешки за спиной, фуражки — мы почти уже солдаты... Десять часов вечера. Поезд тихонько трогается с места, к высокому стеклянному куполу Аустерлицкого вокзала взмывает «Интернационал», толпа провожающих подхватывает, мелодия ширится, торжественная, мужественная и грозная, будто Магни- фикат, взлетает высоко под своды, а вместо органа — стук колес, жаркое пыхтенье паровоза, долгий свисток... Едем. Едем в Испанию. 1 Золото! Металл Сверкающий, красивый, драгоценный... Тут золота довольно для того, Чтоб сделать все чернейшее — белейшим, Все гнусное — прекрасным, всякий грех — Правдивостью, все низкое — высоким, Трусливого — отважным храбрецом, И старика — и молодым и свежим! (Шекспир. Жизнь Тимона Афинского.) Маркс К. Капитал, т. I, гл. III, с. 143.
II ...отражение истории в человеке, случайно попавшемся на ее дороге. Александр Герцен «Былое и думы». 11 Теперь я знаю, как это бывает — первая ночь в городе, который то и дело бомбят; спишь, дремлешь или пытаешься заснуть, но сознание все время настороже, будто часовой, прислушивается к каждому звуку, не дает отдохнуть, не дает поверить недолгой обманчивой тишине. Но часовой только еще начинает свою службу, плохо еще разбирается в наполняющих темноту звуках — пронзительный вой, свист, рев, треск, стук, глухой грохот, неясный гул, едва слышные голоса, и ты лежишь, напряженно вслушиваясь, глаза твои широко» раскрыты, ты силишься разглядеть что-то, а непонятные звуки обманывают, сбивают с толку неопытного часового. А потом ты вдруг догадываешься, что у часового богатая - фантазия: зловещие пулеметные очереди — всего лишь мотоцикл, промчавшийся мимо с открытым глушителем, взрыва тоже никакого не было, просто кто-то с силой захлопнул дверь; и стекла дрожат не от гудения самолетов, нет, это едут тяжелые грузовики, что тянутся каждый день на рассвете длинной-предлинной колонной, везут громадные тюки, накрытые старым брезентом либо выцветшей парусиной, выкрашенной когда-то под леопардову шкуру или клетчатой, как костюм арлекина... Всю ночь я то вскакивала в тревоге, то снова задремывала и теперь, утром, чувствовала себя еще более измученной, чем накануне, совершенно разбитой, даже знобило немного, как во время гриппа. В тусклом маленьком зеркале — единственный предмет роскоши в комнате — я увидела свое лицо, некрасивое, вытянутое, усталое. Снизу послышались нетерпеливые гудки, у отеля стояла маленькая голубая машина, из тех, что обслуживают аэродромы. Кубинец поджидал меня, опершись на свою палку. «Товарищ Хасинто»,— сказал он, указав 5-1104 129
на шофера в сине-белой форме. И повернувшись ко мне: «Товарищ... Слушай... а... как тебя звать-то?» — «Вера».— «Товарищ Вера».— «У меня фамилия тоже есть. Меня зовут Вера Кал...» Но вторую половину фамилии—«шесская» — он недослушал, сказал: «Не надо, просто «товарищ Вера», и все. Ты наверняка носишь старинную славянскую фамилию, которую только архимандрит какой-нибудь и выговорить может». Я села в машину вне себя от гнева—«товарищ!», меня называют «товарищ»! «Товарищ Вера». Только этого мне не хватало!.. Когда-то, в давние времена, артисты труппы Дягилева, узнав об Октябрьской революции, стали называть друг друга «товарищами», украсили сцену красными флажками, Стравинский и Рамус1 собирались даже поехать в Россию... (Однако недолго, очень недолго жило слово «товарищ» среди балетных туфель, трико и пачек, между людьми, что существовали благодаря щедрости богатых буржуа, зависели от высокопоставленных дам из Сен- Жерменского предместья или таких, что приняты при Сан- Джеймском дворе, а то и от банкиров, содержавших балерин,— дабы не отступать от доброй традиции прославленного прекрасного Санкт-Петербургского Императорского театра...) «Ты что надулась? Отчего физиономия кислая?» — «Ни от чего, товарищ... Уж какая есть».— «Ну, жаловаться не приходится, личико у тебя очень даже ничего».— «Вы чрезвычайно любезны, как говорят испанцы».— «А главное — все краски естественные! Губы не красишь, брови не подводишь».— «Я никогда не крашусь. Не хочу ходить как клоун».— «А на сцене?» — «Ну, тут уж приходится. Мы же и есть клоуны». Кубинец рассмеялся: «Каким тоном ты это сказала! Вот так-то вы всегда. Артистка-интеллигентка (он почти вызывающе подчеркнул последнее слово), считаешь для себя обязательным отказываться от всего, что может тебя приукрасить. Ну, да это еще не беда. Гораздо хуже, когда такая вот вообразит себя борчихой за идеалы — пострижена черт-те как, брови нахмурит, из подмышек волосы торчат, туфли с ремешком на пуговке, костюм серый, конечно, это уж и говорить нечего. Демократия, видишь ли, на новый лад! А вот Ада, например, вовсе не считала, будто хорошее мыло и лосьон противопоказаны интеллигентной женщине. Вся она благоухала с головы до ног в любое время дня и ночи! Будто настоящая кубинка...» Тут я, надо признаться, поддалась на удочку, разоби1 Рамус, Шарль Фердинанд (1878—1947) — швейцарский писатель, автор романов и эссе. 130
делась как девчонка, что за дикий шовинизм, речь ведь идет просто об опрятности! Я напомнила ему о своей профессии, я сильфида-атлет, душ всегда находится рядом с залом, где мы занимаемся, хотя, когда танцуешь «Видение розы», «Тщетную предосторожность», Одетту-Одиллию или «Королеву Полинезии», обливаешься потом не меньше чемпиона по поднятию тяжестей или спринтера. Тут он пошел на попятный: «Я же сказал, что ты недурна; но что в тебе лучше всего, так это глаза, зеленые, и взгляд, удивительный, то ли кошачий, то ли наивный...» — «Портрет отнюдь не отличается оригинальностью».— «Очень уж модель непоседливая попалась, а я портретист неважный. Давай скажем так: у тебя «милый вид», как здесь говорят, хоть и не в испанском вкусе. Что-то в тебе есть особенное, не знаю, как определить...» — «Только, ради бога, не говорите о загадочной славянской душе».— «Я никогда не говорю глупостей, прошу прощенья... В общем, ты, на мой взгляд, немного похожа на Клотильду Сахарову».— «Весьма сожалею. Сию особу и балериной-то не назовешь, так—неизвестно что».— «Если балерина танцует босая и не стремится исполнять Жизель или Черного Лебедя, значит, она «неизвестно что». Все вы, сторонники классического балета, так говорите. И про, Айседору Дункан тоже».— «А! Эта сумасшедшая американка, «тронутая», как здесь выражаются».— «Одна только Анна Павлова считала ее «тронутой».— «Прошу вас при мне не касаться Анны Павловой. Это все равно, что оскорблять папу в присутствии католика... И к тому же... Разве может кубинец понять, что значит Анна Павлова, какая она, в чем смысл ее прихода в мир?..» Мой собеседник поднял руки, как бы протестуя, но тут с грохотом проехали три военных грузовика, и разговор прервался. И вдруг справа открылось море; огромное, бесконечное, спокойное, оно утишало боль—«La mer, la mer, toujours recommencée...» Равнодушное к нашим горестям, всегда одинаковое и всегда разное, оно соединяет в себе мужское и женское начало (Жан-Клод говорил мне, что по-испански слово «море» и женского и мужского рода), во все времена бороздили его прекрасные корабли — непрочно человеческое существование, а волны вечно, с тех самых пор как потрясли Вселенную семь дней творения, набегают на берег, принося водоросли и медуз. Я глядела на море и чувствовала себя увереннее, казалось, я ожила, стала сильнее, словно из какого-то мрачного подвала вышла на волю к этим безмятежным волнам. А вдруг оттуда, из-за горизонта, вылетят сейчас клином стальные птицы, несущие смерть? Но нет. Не верю. Не могу 5* 131