«великом мировом театре». 140
Дебюсси».— «А то еще дух разврата,— смеясь, прибавил кубинец,— он переходит из Мессалины в Клару Бау1 и из Истинной Королевы Валье Инклана в русскую царицу Екатерину Великую».— «У русской царицы Екатерины было много других достоинств, о которых вам, видимо, неизвестно»,— отвечала я ядовито, несколько задетая.— «...как существует дух революции, буйно проявивший себя во взятии Бастилии, переходящий от Робеспьера и Сен-Жюста к Ленину, после отдыха или пребывания, как выразился один испанский классик, в умах Фурье, Сен- Симона, Прудона, Карла Маркса, Луизы Мишель или Розы Люксембург. И дело в том, если говорить с философской точки зрения...» — «К чертям философию! — воскликнул кубинец.— А то дойдем до того, что начнем ныть и выть, говорить о трагическом ощущении жизни, о противоречии между моим «Я» и «окружающей средой», о трансцендентном и прочих штучках; мыслители, которым никогда не приходилось есть из солдатского котелка, большие мастера на такие тонкие кушанья. Тратим слова попусту, несем околесицу, а все из-за этой балерины, она нас запутала, вообразила войну чем-то вроде большого королевского театра, а на деле-то ведь вместо канделябров пожары пылают и хлеб называют хлебом, а вино — вином, и всякий раз, когда взвивается занавес, наступает «момент истины», как говорят тореадоры. Начинается бой, и ты понимаешь, что война не имеет ничего общего ни с интеллектом, ни с историей. Солдаты, защищающие сейчас Мадрид, ничем не отличаются от тех, что дрались в осажденной Трое».— «Но при осаде Трои не было пушек»,— заметила я. «Ну так было другое оружие, соответствовавшее времени, тоже разрушительное, а защитники города так же мужественно стояли под огнем»,— сказал Жан-Клод. «Жестокая истина, но очевидная. Дело просто в соотношении сил.— Кубинец взял бутылку, щедро налил себе, выпил. — Об осаде Трои снято много фильмов с богатым реквизитом и толпой статистов, с рычащим львом фирмы Метро-Голдвин. В прежние времена война выглядела гораздо театральнее, чем теперь. И все же участники битв, воспетых Гомером, и не подозревали, что станут героями «Илиады»... Особенность войны в том, что она полностью лишает тебя склонности думать «внутрь». Если ты идешь драться по своей воле — а мы именно так и поступаем,— тебя толкают вперед убеждения. А если у тебя есть убеждения, ты знаешь, за что воюешь, убеждения превращаются в стремле1 Бау, Клара — американская киноактриса, известная в 20-е годы. 141
ния, и ты начинаешь думать «наружу». Надо напрячь все мускулы, надо пробудить спящие инстинкты, оживить рефлексы самозащиты и самосохранения, полностью подчинить себе свое тело, научиться заряжать и смазывать винтовку, метко стрелять, разбираться в калибрах, узнавать по звуку, из какого оружия стреляют... Перед самым отъездом на линию огня ты должен глубоко, всем существом насладиться женщиной, бутылкой вина, порцией кальмаров или куском поросенка, буйным^от всей души, весельем или в последний раз выспаться, крепко, безмятежно, на мягкой подушке, набитой перьями или пальмовыми листьями; перед отправкой на передовую плов по-валенсиански дороже, чем «Рассуждение о методе»1, а упругая грудь—прошу прощенья!— нужнее «Summa Theologiae»1 2... А когда придет «пора мамей» (это кубинское выражение, чтоб не вдаваться в сложные объяснения, означает примерно то же, что «момент истины» у тореадоров), все метафизические заботы испаряются к чертям собачьим, вся философия улетает к такой-то матери (еще раз прошу прощения у дам). До твоего выхода на арену остаются считанные минуты, ты напускаешь полные штаны со страху, «напускаешь в штаны» — это еще слабо сказано. Все боятся. Все мы боимся. И вот — вперед, кричит командир, слышатся звуки трубы — хотя в этих «звуках трубы» тоже много литературщины (вы только не говорите Гаспару Бланко, он тоже здесь, уже выздоравливает, я и приехал его навестить), и вдобавок, бывает, играть на трубе — все равно что предупреждать врага о готовящейся атаке, — ты выбегаешь на открытое место... и тогда, чудеса да и только, страх пропадает. Ты перешел в следующую стадию. Пули свищут, но если пуля свистит, значит, она пролетела мимо, ту, что предназначена тебе, ты не услышишь и даже, может быть, не почувствуешь боли, когда она вопьется в твое тело. Теперь все дело в том, чтобы продвигаться вперед и чтобы при этом шкура уцелела. Добежать вон до той кучки камней, спрятаться от пуль на несколько минут; использовать каждую кочку; добраться как можно скорее вон до той церкви, до того разрушенного дома, до того холма, упасть на землю лицом вниз, а потом поглядеть, что там, за холмом. Надо занять вон ту высоту, во что бы то ни стало, «кровь из носу». Вот и все. А если снова начнут стрекотать пулеметы, падай на землю, ползи, старайся не попасть под пулю. И тут всего важнее, найдется ли на поле, где ты ползешь, какая 1 Одно из основных произведений Декарта. 2 Главное сочинение Фомы Аквинского. 142
ни на есть рытвина, яма, колдобина, воронка от мины, болотце, по которому ты хлюпаешь на четвереньках, как свинья, лишь бы продвинуться вперед. Иногда какой-нибудь камень может спасти тебе жизнь, кладбищенский памятник, дохлая лошадь, колодец, брошенный плуг... А что касается самого боя... Так солдат едва ли знает, в каком бою он участвует, он не имеет представления ни о размахе операции, ни о стратегических замыслах командования. Разумеется, в общих чертах ему известно, какие цели оно ставит. Но бой для солдата развертывается на том расстоянии, которое осталось пробежать, чтобы добраться до того или иного пункта. А если стоит густой туман, он продвигается вслепую, видит лишь землю под собою и ориентируется на слух... Случалось и мне бродить, как призраку, среди олив, я вдруг остался один и чуть не умер от страха—а ну как заплутаюсь и явлюсь как дурак прямо к неприятелю. Приходилось иной раз и в воде по пояс часами стоять, в речке какой-нибудь. А больше ничего мы у не видели, пока шел бой...» Кубинец зевнул, потянулся, Жан-Клод сел на кровать, откинулся. «Бой тогда считается боем, когда выигран или проигран,— сказал он.— И название ему дают, и в историю он входит, если имел значение. Тогда и начинают описывать, как все было великолепно, какая отвага и все такое; этим занимаются люди, как правило, вообще никогда не бывавшие на войне. Так появляется, например, битва при Седане у Золя, Трафальгар у Гальдоса. Все уже готово, все к их услугам: общая панорама, пейзаж, сводки Главного штаба, количество и типы оружия, число войск, их форма, длительность боя, общая картина военных действий... Ты садишься, кладешь перед собой бумагу и начинаешь писать. Но солдат, который сам дрался, ничего этого не знал. Вот почему я считаю гениальной мысль, которую Стендаль вкладывает в уста Фабрицио дель Донго: «...ему очень хотелось знать, было ли то, что он видел, действительно сражением и было ли это сражение битвой при Ватерлоо»1. Теперь заговорил кубинец; он оставил палку и расхаживал от окна к двери, как бы радуясь тому, что ходит, почти не хромая: «Вот мы двое были в одном и том же бою, а если начнем рассказывать, получатся две версии, нисколько одна на другую не похожие. Он, например, вспомнит, что, как только замолк противный вой снарядов, ощутил потребность... словом, весьма естественную потребность; я же думал только о .том, как бы скорее съесть кусок нуги, который наполовину растаял у меня 1 Стендаль. Пармская обитель. Перевод Н. Немчиновой. 143
в рюкзаке, а еще кто-нибудь, может, схватил тут же фляжку с вином да и опорожнил единым духом. И тогда нам сказали, что мы победили. Прекрасно. Ура! Тем лучше! Они не пройдут! Мы пройдем!.. И вот теперь действительно ощущаешь гордость. Гордишься, что и ты, оказывается, пригодился. Ты там был. Ты всего лишь скромная пешка в большой игре, главная роль принадлежит королеве и слонам. Но без пешек и королева, и слоны мало что могут сделать. И ты забываешь, как скверно тебе было, ты бьешь себя в грудь, и — будем откровенны — тебе кажется, что именно ты-то и сделал самое главное. И еще: начинаешь понимать, как много значит миска горячего супа, тарелка чечевицы, сырая луковица с хлебом и оливковым маслом».— «Да еще бочонок густого винца»,— прибавил Жан-Клод. «Ну это вообще счастье!» — «Только счастье больно уж недолгое, через несколько дней... прощай Брунете! Туда-то мы с тобой на своих на двоих пришли, а оттуда нас на санитарной машине вывезли».— «Ну значит, ничего и не получилось»,— сказала я. «Когда воюешь за революцию, всегда что-то получается,— отвечал Жан-Клод.— Даже если битва проиграна».— «Не в первый раз слышу я такие слова». Я рассердилась—я помнила сборища в моем доме, на которых много, чересчур много спорили о политике. Кубинец нетерпеливо махнул рукой: «Из-за тебя мы все время говорим о том, что слишком хорошо знаем, потому что сами все пережили. Но здесь ни к чему вспоминать пережитое, это все дело прошлое, а думать о том, что будет завтра, еще нельзя, наше будущее пока что в руках тех, кто остался там (он указал на запад) и дерется за нас. Й хотя мы не забыли еще запах пороха, все равно не можем рассказать по-настоящему о войне, потому что люди, вроде тебя, представляют ее по «Параду любви» с Морисом Шевалье и Джанетт Мак-Дональд’...»— «Я вижу только одно: война сделала некоторых довольно бестактными и грубыми»,— заметила я. «Ну здесь, сеньора, вы от меня не отстали».— «Разве я позволила себе хоть раз произнести грубое слово? Была недостаточно вежлива с кем-либо?» — «Да. Со мной. Почему, например, ты решила, что ежели я кубинец, то уж, наверное, ничего не знаю об Анне Павловой? У меня с утра эта заноза в душе сидит...» Он прав. Я так сказала потому, что хорошо представляла себе пустую жизнь, которую он описывал. 1 Шевалье, Морис — французский эстрадный певец, снимался в кино, в том числе—в фильме «Парад любви». Мак-Дональд, Джанетт — американская певица и киноактриса, известная в 30-е годы. 114
Он стал рассказывать о детстве, о Национальном театре, где несравненная, единственная Анна Павлова выступала в течение нескольких сезонов, одну зиму, и другую, и третью. Я ничего об этом не знала. Его тетушка — не такая уж она, значит, невежественная!— была знакома со знаменитой балериной. И вот мы сидим лицом к морю, война где-то у нас за спиной, мы забыли о ней, забыли о Беникасиме, медленно расцветают в предзакатном небе молчаливые оранжевые кипарисы, какие-то чудовища, гидры, химеры, потом они исчезают, поглощенные тенью, а мы все вспоминаем, перебивая друг друга, гениальную женщину, умершую шесть лет тому назад; ей поклонялись, ее почти обожествляли, ей подражали рабски, от волшебного ее присутствия слабые музыкальные произведения становились бессмертными. Он видел ее в Гаване, я — в Лондоне. Мы говорили, торопясь, проглатывая слова, наконец выяснилось, что мы видели один и тот же — великий!—спектакль, одинаково потрясший и его, и меня. Начало было вовсе не примечательно, чтоб не сказать посредственно— довольно безвкусный дивертисмент—«Фриска» из Второй Венгерской Рапсодии, «Менуэт» Боккерини, «Кукольный вальс» Польдини — с второстепенными исполнителями и всем прочим, что полагается: венгерские сапожки, корсажи на шнурках, косы с разноцветными бантами, дробный стук каблуков; потом — прелестные жеманные маркизы, словно сошедшие с конфетной коробки, пышные юбки, пахнущие нафталином; дальше— натужная грация особы, претендующей на звание звезды балета, попытки изобразить механические движения куклы,