этих мест) в серебристо-серый с золотом. Эстрада под широким навесом расположена на берегу так, что с моря не видны ее огни. Над эстрадой — надпись: Théátre Henri Barbusse1. Набережная тонет во тьме («нельзя освещать такое большое пространство»,— объяснил Жан-Клод, я, впрочем, уже догадалась, почему темно); народу было много, со всех сторон белели повязки, бинты, гипс, виднелись шины. Нашлись, конечно, и равнодушные, и сдержанные, но сотни людей напряженно, радостно, забыв о боли и страданиях, глядели на эстраду—там, на фоне экрана, с которого только недавно смотрели на них Чапаев, герои фильмов «Мы из Кронштадта» и «Потомок Чингисхана», стоял Поль Робсон Великолепный; из широкой атлетической его груди густым мощным потоком лилась песня. Каждый из нас, откуда бы он ни приехал, слышал знаменитую изумительную мелодию, но в эту ночь она звучала как молитва, как псалом; там, на берегах Миссисипи, на заснеженных хлопком полях под звуки маленького оркестра — аккордеон, труба, саксофон, банджо — поют, заклинают невидимые силы: О, Миссисипи О, Миссисипи... Певец поднялся на носки, всеми своими силами, физическими и душевными, тянулся он вверх, а ведь был огромного роста, но все равно, вечно неодолимо стремление ввысь; Робсон — внук рабов, футболист, покинувший стадионы Америки ради театральных подмостков, ради Отелло и короля Джона1 2. Он переждал аплодисменты и крики — люди стучали костылями, палками, каждому хотелось выразить свой восторг—и запел «Кэзи Джонс»... В песне рассказывалась отвратительная история: чересчур старательный кочегар помер у паровозной топки — кажется, он был негр—для вящей славы не столько своей, сколько «Саузерн Пэсифик Риелроу», которая так хорошо платит; песня кончалась саркастическим припевом «Кэзи Джонс теперь попал на небо, Кэзи Джонс работает в аду». А потом все, кто был в состоянии, вскочили со своих мест—Поль Робсон объявил, что споет «Heaven bound soldier»3, негритянский спиричуэл собственного сочинения; его земляки уже знали эту вещь под другим названием — «Join in the fight»4. 1 Театр имени Анри Барбюса (франц.). 2 Король Джон — герой одноименной хроники Шекспира. 3 Небесный солдат (англ.). 4 Включайся в борьбу (англ.). 150
O brother, Don’t you weep, Don’t you pray. Salvation isn’t coming that way. All together Let’s press on the fray; Black and white, Will rebuild the worid1. Негр из Нью-Джерси пел, и все, кто хоть немного понимал по-английски, отзывались всей душой на его песню; Гаспар показывал мне людей, приехавших с Ямайки, из Австралии, из Канады, с Филиппинских островов, даже из Южной Африки, он говорил, что здесь, в Интернациональных бригадах, вдали от своей родины, эти люди борются против апартеида, слово это не имело для меня никакого смысла... Вскоре толпа, захваченная ритмом, завороженная бесконечно повторяющимся, будто молитвенным, припевом, подхватила песню, сначала запели несколько человек, потом еще, еще, припев звучал будто «Аминь» в литургии: Join in the fight, — O negro comrade. join in the fight, — O struggling comrade. Join in the fight, — O hard pressed comrade. Join in the fight, — And stand up straight now. Join in the fight, — The dawn is late now. Join in the fight, — We must not wait now. 1 Брат мой, Не плачь. Забудь смиренье. Слабому не видать избавленья. И не проси о лучшей судьбе. Черный и белый, • Мир перестроим в общей борьбе (англ.). Перевод А. Богатырева. 151
Join in the fight, — Black and white, We’ll rebuild the world1. «Черт побери! Как поет этот негр!» — завопил Гаспар Бланко. Робсон кончил спиричуэл — песнь его звала на борьбу, она роднила людей, стирала все и всяческие границы, слово «мир» в конце гудело густым ре-бемоль, будто орган в огромном соборе, где вместо сводов раскинулось над головами небо, где белые и черные собрались вместе, чтобы идти на штурм, разрушить обветшалую Вавилонскую башню (а Робсон уже пел как раз что-то про Вавилон), не зря, наверное, в современной американской литературе так часто сравнивают небоскребы Манхэттена с Вавилонской башней. И новый блюз здесь, на испанском побережье, звучал поразительно, он напомнил библейскую легенду о Давиде, что метко стрелял из пращи и победил Голиафа, теперь он победит золотого тельца Уолл-стрита, покончит со всеми Левиафанами вселенной. Черные и белые люди, что слушают эту песню, построят Город Человека, город для человека, свободный от всех и всяческих богов, вечно жаждущих новых восхвалений, осанн и жертв — О brother, don’t you pray Salvation isn’t coming that way...1 2 Я слушала все, что здесь пели, но смысл песен и слов не трогал меня, я воспринимала только мелодию. Музыка проникала глубоко в душу, а слова оставались где-то снаружи, я не впускала 1 Включайся в борьбу, Черный брат. Включайся в борьбу, Несмирившийся брат. Включайся в борьбу, Обездоленный брат. Включайся в борьбу, Плечи расправить пора. Включайся в борьбу, Нам не дождаться утра. Включайся в борьбу И не проси о лучшей судьбе. Черный и белый, Мир перестроим В общей борьбе (англ.). Перевод А. Богатырева. 2 О, не молись напрасно, брат, Спасения так не добьешься (англ.). Перевод А. Богатырева. 152
их. Я всегда умела не поддаваться словам, они на меня не действовали. Огромный Поль Робсон покорял не словами, нет — силой искусства, неувядаемого, прекрасного, простого и вечного, в нем билась та же всепобеждающая энергия творчества, которая, хоть и совсем по-другому, чувствовалась в Анне Павловой. Невероятное, невозможное па-де-де, почти абсурдное и все-таки гармоничное, возникло в моем воображении: незабываемый воздушный лебедь Малларме и гигант-негр, внук рабов. Вот по просьбе зрителей — англичан и американцев он читает монолог Отелло; исполненный скорби, говорит он о ней, о белокожей Дездемоне, об умирающем лебеде, об Анне Павловой, что танцевала свою смерть. Звучат последние слова: It is the cause, it is the cause, my soul; Let me not ñame it to you, you chaste stars; It is the cause. Yet ГП not shed her blood, Ñor scar that whiter skin of her than snow, And smooth as monumental alabaster. Yet she must die, else she’ll betray more men1. Потом Поль — я называю его Поль, потому что он — единственный в мире, так же как называла ее Анной, ибо другой Анны на свете быть не может,— снова пел «О, Миссисипи», и казалось, в глубине его существа громадная широкая река вечно катит свои волны. Гордый и величественный, словно король, он опустился в стоявшее возле самой сцены резное епископское кресло—-средневековое, судя по жесткой прямой спинке; кресло привезли, вероятно, на грузовике вместе с боеприпасами, как-то, видимо, уцелело оно во время пожара, когда анархисты поджигали церкви; мне же кажется, что церкви поджигают люди, придумавшие сокращенные названия—большие буквы и точки между ними, глядя на которые я будто бы слышу (впрочем, «слышу» — не то слово, наверное, потому что я как раз ничего не 1 Таков мой долг. Таков мой долг. Стыжусь Назвать пред вами, девственные звезды, Ее вину. Стереть ее с земли. Я крови проливать ее не стану И кожи не коснусь белей, чем снег, И глаже алебастра. И однако, < Она умрет, чтоб больше не грешить. Шекспир. Отелло, венецианский мавр. Перевод Б. Пастернака. 153
слышу) немую пустоту... Окруженный офицерами — одни, желая, вероятно в этот вечер отметить как-то свое выздоровление, облачились в отглаженные мундиры и выглядят лихими вояками, другие, напротив того, в кое-как наброшенных на плечи кителях,— Поль спокойно разговаривает с каким-то человеком, скорее всего французом, в «bonnet de pólice»1 на забинтованной голове; вместе с ним он опять поднялся на сцену, скрылся в кулисах, чтобы подготовиться к следующему номеру: однако номера что-то долго нет. Сцена пуста. Более того: свет померк, сцена почти не видна, темнота поглотила побережье, лишь едва слышится журчанье волн. Ждем. Но чего? И вот возникают в тишине голоса, рокочут, сливаются в странный, едва слышный хор, там, далеко-далеко, где лижут песок невысокие легкие волны и песок пахнет солью и водорослями (о, этот запах! Я помню его с детства, так пахло в Баку...). Голоса поют протяжно, и музыка слышна, орган, organum, нет — аккордеон или, может быть, несколько аккордеонов, я плохо знаю этот инструмент, у нас в балете он не применяется, голоса и музыка близятся, растут, летят к небесам, и вот уже можно разобрать слова ...Die Heimat ist weit, doch wir sind bereit. Wir kámpfen und siegen für dich: Freiheit!..1 2 Голоса все ближе, они уже здесь, рядом, и вдруг на сцене появляются люди; усталые, видно, немало пришлось им пройти (из батальона «Тельман», говорит мне Жан-Клод), выстроились в колонну по четыре, безукоризненно четок их строй, «Фрай- хайт» («Свобода»,— переводит кубинец) повторяют они в конце припева, падают, будто тяжкие удары, два открытых «а», ФрАй- хАйт, обрываются резко на «Хайт», и помост дрожит... В ответ на аплодисменты певцы подносят кулак к виску; так же как пришли, строем, уходят, и там, на морском берегу, песня постепенно гаснет, но долго еще доносится далекое эхо: «фрай», будто написанное крупно, и потом «хайт», едва слышное, 1 Полицейской фуражке (франц.). 2 Неблизок наш дом, но перед врагом не дрогнем, друзья, и свободу в бою обретем (нем.). Перевод Б. Дубина. 154
мелкими буквами, которые стирает ночь. Умелый режиссер поставил это выступление, кажется, его звали Ганс Эйслер1. Снова зажигаются яркие огни, шумные, небрежно одетые люди валят отовсюду на освещенную сцену, никакого порядка, кто-то кричит, кто-то мчится со всех ног из соседнего дома, все растрепаны, расстегнуты («Французы»,— говорит Гаспар), но вот они встали кучкой, запели: Madam’ Veto1 2 avait promis, Madam’ Veto avait promis, De faire égorger tout Paris, De faire égorger tout Paris. Mais son coup a manqué Gráce á nos canonniers. Dansons la Carmagnole, Vive le son, vive le son; Dansons la Carmagnole, Vive le son du canon3. Против воли меня захватывает эта революционная песня, ожившая история. Да, видимо, не уйти мне от истории, думаю я, ведь я в детстве еще пострадала от революции, не могу забыть об этом и ненавижу даже мысль о ней. Я вспоминаю музей Карнавале, у входа —огромный макет Бастилии. А вот и сама «Мадам Вето» — пудреный парик, мушка на нарумяненной щеке; она улыбается, хотя гроза уже близко и скоро упадет с ее головы корона, в тот день в тюрьме Тампль наденут на нее чепец, какие носят рыбачки, а там упадет с плеч и сама голова. Я вспоминаю таверну под вывеской «Маленький Бахус», мимо которой тяжелым шагом шли барабанщики из Сантерра. Вспоминаю пророчества Казот- 1 Эйслер, Ганс (1898—1962) — известный немецкий композитор, автор песен для хора, музыки государственного гимна ГДР. 2 Прозвище королевы Мари и-Антуанетты. 3 Мадам Вето, ты нам сулишь, что перережешь весь Париж, да нет силенок у тебя, пока у нас пальба. * Так спляшем Карманьолу, слышишь гром, слышишь гром? Так спляшем Карманьолу, пушки бьют за б