попраны». «Диарио де ла Марина» пишет, что «красная опасность нейтрализована». И мой собеседник в белом колпаке, который был когда-то анархистом, почитывал «Пер Пейнар», твердит теперь о верности духу Декарта и религии предков (предки, надо согласиться, были верны духу Декарта, хоть и сами того не знали...), о верности делу монсеньора герцога де Гиза, законного наследника короны Людовика Святого, а заодно и Генриха Четвертого—наверное, из-за той “poule-au-pot”’, что так мила сердцу повара, хоть и много веков прошло... Я заперся в библиотеке и снова перечитал статью в «Диарио де ла Марина» и редакционные примечания к ней. Я высосал досуха поднесенную мне губку с уксусом; теперь меня выводило из себя другое: эти господа, как это им свойственно, на этот раз обвиняли Сталина в сближении с нацистами. Издатели «Диарио де ла Марина», органа^ уже сто лет известного своей реакционностью, встали на защиту идеалов (так и написано было—«идеалов»...), за которые я дрался с оружием в руках! Они обмануты, видите ли, они жалуются, негодуют! Сил больше нет! Вне себя от гнева и на тех, и на других, я швырнул на пол газету и снова поднялся в тетушкины апартаменты, готовый переломать всю мебель, если графиня снова начнет издеваться и хохотать надо мною. Однако тетушка поглядела на мое измученное лицо и, видимо, разжалобилась; она заговорила со мной очень ласково: «Ты плохо сделал, что не пришел ко мне раньше. Ты же плоть от плоти моей, сын сестры, которую я нежно любила, никакая политика не разлучит нас с тобой никогда. Кто не совершает ошибок в молодости? Вон с твоей кузиной Эстрелитой еще хуже было — в тринадцать лет невинности лишилась, а погляди-ка на нее теперь: замуж вышла удачно, детей нарожала, верная супруга, добрая католичка... 1 Имеется в виду известная фраза последнего о «курице в горшке» у каждого француза. 216
Ах!—Тетушка вздохнула.—Загадки души человеческой...» Комната моя, сказала тетушка, по-прежнему в моем распоряжении. Все бумаги, книги, рисунки лежат на своих старых местах... Я отвечал, что думаю поселиться где-нибудь в Старой Гаване, хочется, чтоб из окон виден был порт. Да. Сниму себе квартиру в каком-нибудь старом особняке колониальных времен с высоким фундаментом и цветными стеклами, обставлю ее по своему вкусу. Потому что, надобно вам сказать, я женат (тут я солгал, у нас с Верой и речи не было о брачном контракте). Услышав новость, тетушка нахмурилась, весьма возможно, она за моей спиной что-то затевала — предназначала мне в жены богатую невесту, которой достанется в наследство фармацевтическая фабрика или сахарные плантации. Теперь планы ее рухнули. «Откуда же ты ее выкопал?» — «В Париже познакомились».— «Француженка?» — «Русская». Вот когда начались рыдания, вопли, страдания, тетушка схватилась за голову: «Русская? Как русская?» — «Она белая».— «Белая? То есть как — белая? По убеждениям или кожа у нее белая?» — «И то, и другое». У тетушки был дар, каким, говорят, обладала Элеонора Дузе — мгновенно переходить от бурных приступов слез к полнейшему спокойствию. Совершенно ровным голосом она спросила: «Католичка?» — «Да» (и снова я солгал).— «Интересная?» — «На мой взгляд, да»?—«А семья у нее приличная, там, у нее на родине?» — «Отец — великий князь, разоренный революцией» (опять ложь, Вера была дочерью купца из Баку, торговавшего мануфактурой).— «Чем-нибудь занимается?»— «Танцует». Тетушка снова возвысила голос: «В варьете?»— «Нет. Она занимается классическим балетом».— «Что-то вроде Павловой, значит?» — «Да, что-то вроде».— «А она собирается выступать здесь как артистка?» (И сколько презрения в этом слове!)—«Нет, она, может быть, откроет балетную школу». Тетушка как будто успокоилась: «Ладно, там посмотрим». Конечно, на взгляд тетушки, ни к чему кубинцу жениться на европейской женщине, все равно толку не будет. На испанке—дело другое, если только она хорошего рода, ведь, как ни говори, общая родина, общий.язык, религия, paca-то одна... Француженки и итальянки очень уж распутные, да еще вдобавок чересчур высокого о себе мнения, только и знают, что осуждать нас, и обычаи-то наши им не нравятся, и жизнь наша не по вкусу. С немками и уроженками Скандинавии и вовсе не столкуешься, даже с англичанками и американками надо держать ухо востро, хотя бывают очень удачные браки с американками («потому что у кубинцев и у янки, принадлежащих к хорошему обществу, много 217
общего в идеалах...»). Ну, а чтобы на русской жениться — такого случая еще не бывало. «Русские — они из другого теста. Нам с ними и раэговаривать-то не о чем. Не понимают они ни жизни нашей, ни, культуры, ни вкусов, ни интересов... Вечно они толкуют: «Там, в России... Там, в России...» Можно подумать, будто Россия и в самом деле что-то значит в этом мире!.. Ну ладно. Ты приведи ее сюда. Посмотрим хотя бы, как она воспитана, умеет ли держаться в приличном обществе». Переждали десять дней, а потом решили подвергнуть «мою супругу» испытанию и пригласили нас на обед («вечерние туалеты необязательны») в особняк на Семнадцатой улице. “Ce sera en veston” \—сообщила мне тетушка по телефону, так что не пришлось заботиться о вечернем платье да о dinner-jacket1 2... Ровно в восемь часов вечера мы с Верой входили в красивый салон с попугаями на стенах во вкусе венского рококо; тут нас чрезвычайно тепло встретили люди, помнившие меня" совсем малышом, крошкой; все это были видные господа, сравнительно недавно достигшие высокого положения; засим я был окружен целым роем двоюродных сестер (плодовиты женщины поколения моей матушки! Их воспитывали на испанский лад, и акт произведения на свет ребенка считали они делом богу угодным, за которое прощаются многие грешки, скрытые от исповедника...); подруги моих детских и отроческих забав были уже замужем и имели детей, другие же, много моложе, которых я оставил в носочках и с бантами в косичках, превратились во взрослых девиц, и мне оставалось лишь любоваться ими... Посыпались вопросы о Европе, где я провел несколько лет, такие пустые, что я догадался вскоре — тетушка, видимо, предупредила сестер, они весьма непринужденно избегали всякого упоминания об Испании и об испанской войне, что кончилась всего пять месяцев тому назад. Явился издатель «Диарио де ла Марина»; он извинился за опоздание — «пришлось менять первую полосу», так как только что получена «сенсационная новость»; все перешли в столовую; здесь Вера, как я заметил, была поражена богатством и безукоризненным изяществом сервировки, она не ожидала увидеть в наших местах стол, накрытый и украшенный с таким тонким вкусом. Должен признаться, восхищение Веры немного польстило мне, по правде говоря, я не раз слышал ее рассказы о банкетах, которые устраивал после спектаклей Дягилев, где в 1 В пиджаках (франц.). 2 Смокинге (англ.). 218
качестве почетных гостей присутствовали Стравинский и Кокто, и, на мой взгляд, в них было немало дурного вкуса, свойственного московским выскочкам образца 1909 года; вне своего есте-. ственного контекста эти банкеты казались мне похожими на «барские пиры» с шампанским и икрой, хорошо нам известные из книг русских сатириков. Повторяю: я был рад, что Вера восхищена; как ни сурово судил я людей своего круга—за неумение разбираться в живописи, например,— я все же признавал, что там, где речь идет о материальной стороне существования, кубинская буржуазия отличается необычайной утонченностью. Люди эти не были аристократами ни по уровню культуры, ни по идеалам, но, когда дело касалось еды, причесок, моды, комфорта, умения вести дом и наслаждаться «nourritures terrestres» \ тут они, без всякого сомнения, проявляли истинный аристократизм. Как только сели за стол, я тотчас задал издателю «Диарио де ла Марина» вопрос, которого все ожидали: что за сенсационное известие получил он сию минуту? Новость, по правде сказать, никого не удивила, ибо иначе и не могло быть: Франция и Англия объявили войну Германии (Вера побледнела, лицо ее исказилось, словно от мучительной боли). «Что же теперь будет?» — спрашивали гости. Великий журналист благодаря ловкому и постоянному пользованию «Словарем цитат» прославился своей эрудицией — в этом обществе читали весьма мало; и на сей раз он отвечал знаменитыми стихами: «Башни, что небу вызов бросали, мраком небес побежденные пали». Неужели Франция будет побеждена? Неизбежно. Гитлер воскресил немцев, он вручил им «фашии — символ власти» (издатель, видимо, читал Франсуа Рене де Шатобриана...), никто не сможет противостоять его натиску... Он вынул из кармана оттиски завтрашнего номера своей газеты («не пугайтесь—я не стану читать все; только конец...»). В статье говорилось о неизбежной гибели Франции, страны слишком утонченного, слишком изящного, острого, проницательного ума... Как ни грустно, приходится признать, что чрезмерная утонченность лишает нацию мужества. Кто слишком много мыслит, у того не хватает силы, чтобы противостоять силе. Если человек чересчур много философствует, он теряет способность бороться. В наше время действие, жажда действия, дисциплина, послушание, стремление к власти ценятся больше, чем cogito, ergo sum1 2. Мыслящего легче победить... «Но Париж,— 1 Пищей земной (франц.). 2 Я мыслю, следовательно существую (лат.). 219
вздохнула тетушка.— Антуан, Картье, Коко Шанель... Неужели never more?...1 Пусть сеньора не волнуется. Франция покорится системе, которой предназначено длительное существование (хоть, может быть, и не тысячу лет, как уверяет нас фюрер...), но Францию невозможно просто так, здорово живешь, стереть с лица земли... Ее роль в мире будет подобна роли Афин в Римской империи. Школа красноречия, школа тонкого вкуса. Под владычеством римлян жили ведь последователи Еврипида, так и под властью нацистов будут жить продолжатели дела Коко Шанель. Римская волчица не уничтожила наследия Гомера и Платона, свастика тоже не сотрет следов Пастера, Анатоля Франса, Анри Пуанкаре... «Раймона Пуанкаре»,— поправила тетушка. «Анри»,— повторил издатель. «Но президента Франции...» — «Я имею в виду ученого»1 2.— «Да, ладно вам... Одним ученым больше, одним меньше, не так важно. Все знают президента...» — «Немцам также не удастся покончить,— продолжал цздатель и понимающе подмигнул,— ни с прическами Антуана, ни с обувью Перуджия, ни с «canard á l’orange»3 в «Ла Тур д’Аржан»... Юные мои кузины завели разговор о французской литературе. Меня удивило, как сильно они отличаются от женщин предыдущего поколения, те читали книги исключительно по совету и с позволения духовника, эти же обнаружили знакомство с произведениями весьма смелыми, даже в какой-то степени безнравственными, так что хозяйка дома нахмурилась и тяжко вздохнула: «Помилуй нас, боже!» Мои собеседницы видели «Майю» Симона Гантийона и даже «Пленницу» Бурде в Центральном театре комедии. («Подходящие спектакли для молодых девушек, черт побери!» — воскликнул сахарный магнат, сидевший справа от Веры...) Читали мои сестрицы и Поля Морана, Анри Дювернуа, Пьера Бенуа, Коллет и биографии Андре Моруа... «А «Любовника леди Чаттерлей» просто проглотили, только сказать не решаются, сама им книгу давала»,— крикнула, смеясь, женщина в темно-синем, почти черном, бархатном костюме от хорошей модистки; она появилась в дверях, оживленная, заметно навеселе, скрывая иронию, сказала постным тоном, подражая тетушке: «Зачем таить — вам ведь доставила большое удовольствие сцена, где Констанция и лесничий...» — «Иисус милостивый!» — 1 Больше никогда? (англ.) , 2 Пуанкаре, Анри (1854—1912) — французский математик. 3 Уткой с а