творство, как хочешь. Но только кружатся, кружатся женщины под гром барабана, так войдут в раж, что начинаются у них какие-то конвульсии, судороги, скачут они, катаются по полу — вот и говорят, что святой в них вселился, Чанго там, либо Обатала, либо еще кто. 252
Дикость, конечно, суеверие, но куда же денешься». Подобные ритуалы распространены, они имеют очень древнее происхождение, заметила Вера: еще сивиллы впадали в транс, были и всякие пророчицы, ясновидящие, одержимые дьяволом... Долго прощались мы с Гаспаром, жали ему руки: «Доброй ночи, Гаспар. Ты многому меня научил,— сказала моя жена.— Здесь можно поставить «Весну священную» с танцорами, которых мы видели сегодня. С такими и работать-то много не придется, они все поняли интуитивно, а чувство ритма какое! Ритмы Стравинского им нетрудно усвоить; вот когда родится балет, воистину воплощающий первозданное, изначальное, не то что хореографическая каша, которой нас до сих пор кормили. У Нижинского слишком уж оно было прелестно, Мария Рамбер1 чересчур под влиянием Далькроза, уловить истинную суть музыки, естественно ей отдаться они не смогли... Что ж касается знаменйтой Danse Sacrale1 2, то ее надо ставить вот так, как ты рассказываешь о женщинах, в которых вселился святой: экстатика движений, доходящая до пароксизма».— «Слушай-ка... Ты что, хочешь поставить этот балет в Гаване?» — «Ничего я не хочу. Просто думаю, прикидываю. Я всегда так работаю».— «То-то же. Не вздумай ставить...» — «А почему?» — «А потому, что никто не придет, если танцевать будут негры. И вообще: будешь ставить негритянские балеты — школа твоя пропала, все ученицы high3 начнут от тебя открещиваться».— «Неужто вы здесь такие расисты?» — обратилась Вера ко мне. Открывая тяжелую, украшенную старинными гвоздями дверь нашей квартиры, я сказал: «Видишь ли, все-таки лучше тебе пока что продолжать работать над «Карнавалом» Шумана».— «Правильно. Это больше подойдет»,— поддержал меня Гаспар. Он скрылся в направлении Кастильо-де-ла-Фуэр- са, вздымавшего вдалеке свои зубчатые стены; из темноты еще раз, будто донесенный эхом, послышался его голос: «Это больше подойдет». 22 , Дела в районе Тихого океана шли неважно. Но вот в августе 1942 года началась Сталинградская битва; у фашистов было явное превосходство сил. Ленинград переживал все ужасы 1 Рамбер, Мария — английская балерина и хореограф, работала с Дягилевым, руководила школой балета в Лондоне, основала «Клуб балета». 2 Великая священная пляска (франц.).—финал «Весны священной». 3 Из высшего общества (англ.). 253
классической осады, словно во времена Пунических войн. Никто не сомневался, что в самом скором времени обескровленный изнеможенный город падет. В Западной Европе тоже, казалось, все потеряно — немцы оккупировали так называемую «свободную зону» Франции и приближались к Пиренеям, усилив в то же время бомбардировки Лондона; вспыхнул, будто факел, собор Святого Павла, что было запечатлено на весьма распространенной тогда страшной фотографии; казалось, на ней изображен тот миг, когда снята была Шестая Печать, летели с небес раскаленные камни и «цари земные и вельможи, и богатые и тысячена- чальники и сильные, и всякий раб, и всякий свободный скрылись в пещеры и в ущелья гор», то есть, проще говоря — в мрачных сырых запутанных коридорах Underground Вдобавок немецкие подводные лодки появились в Карибском море, и даже ходили слухи — так и осталось неясным, справедливые или нет,— будто однажды ночью в какую-то прибрежную деревушку явились немецкие офицеры-нацисты в полной форме. Рассказывали, будто немцы эти нахально вошли в единственный местный погребок, выпили несколько стаканов вина, сели опять в свою резиновую лодку и затерялись в ночной темноте^ прежде чем кто-либо успел — телефона в деревушке не было—сообщить о визите ближайшим властям. Германское радио передавало беседы на испанском языке: наполовину шутливо, наполовину угрожающе говорилось о «симпатичных кубинцах» (sic), которые включились в общее дело, при этом сообщалось, что Германия располагает управляемыми по радио самолетами, способными преодолевать самые дальние расстояния; самолетам этим ничего не стоит добраться до кубинских городов, не следует кубинцам быть наивными и надеяться, что затемнение им как-то поможет, ибо, по заранее проведенным расчетам, «вас будут бомбардировать днем» (sic). (Беседы эти вел, я нисколько не сомневался, Рыжий Ганс — его голос, его тон, его акцент...) Казалось, все шло к тому, что к тысячелетию свастики фашисты захватят весь мир; Роммель заявил, что надеется ближайший Новый год встретить в Каире. Гитлера уже не считали просто кровавым шутом, карикатурным персонажем, он превратился в страшный бич войны, когти его тянулись уже к нефтяным промыслам Баку и Среднего Востока, где немецкая северная армия должна была соединиться с южной, и всерьез, до ужаса всерьез сбывалось то, что, желая посмешить читателей, придумал Рабле, создавший знаменитый 1 Подземки (англ.). 254
план военной кампании Пикрохола... Но настал декабрь, а упорная, отчаянная, нечеловеческая битва под Сталинградом все еще продолжалась. И тогда родилась великая надежда, все взгляды обратились к Советскому Союзу, и Роммелю пришлось отменить заказ, сделанный в отеле «Шеперд», где он собирался устроить банкет для своих офицеров, в зале с видом на Нил и пирамиды, желающие могли созерцать даже улыбку сфинкса, стоило лишь встать на носки. Теперь все зависело от исхода Сталинградской битвы, ибо именно там фашисты впервые встретили настоящий отпор, какого не встречали в других местах; для кубинской буржуазии настали трудные времена: приходилось то и дело кричать: „Remember Pearl Harbor“ 1 — нельзя же отказаться от лозунга, столь популярного, а при этом в глубине души, как молитву, повторять формулу французских коллаборационистов, «Лучше Гитлер, чем коммунизм». «Мир сошел с ума,— говорила моя тетушка,— безумие, безумие, безумие... Все перевернулось». Что «все перевернулось» — это я видел хорошо, ибо под воздействием все тех же роковых сил Соединенные Штаты стали союзниками СССР... И произошло чудо, нечто невиданное: «Дженерал электрик», «Дженерал моторе», «Интернешнл харвестер», большие рекламные агентства, фирмы «Либби», «Хайнц», «Свифт», «Супы Кэмпбелла», «Мыло Пальмолив», всякие там «Лучшие зубные пасты», «Консервированные абрикосы», «Лучшие растворители», «Лучшие джемы», «Болеутоляющие средства» и даже сама фирма «Аспирин Байера», которая с некоторых пор утеряла как-то свое немецкое имя и называлась теперь «Стерлинг», все они щедро финансировали радиопрограммы с бурными sounel effeets1 2—уханье взрывов, гул самолетов, свист пуль, стрекот пулеметов, вой пламени, грохот обвалов, вопли (существовала даже специальная дискотека),— и в этих программах прославлялись на все лады боевая доблесть, упорство, мужество, патриотизм героических советских солдат. Однако в частных разговорах по-прежнему употребляли слово «Россия», слов «Советский Союз» не произносили никогда, ибо сейчас же возникал призрак (не тот ли, что является на первой странице знаменитого «Манифеста»?), призрак опасности, нависшей над старой, прекрасной, изумительной западной культурой, что наследовала от эллинов и латинян их замечательные, их бессмертные свободы, столь прославленные, думал я про себя, пригово1 Помни Пирл-Харбор (англ.). 2 Шумовыми эффектами (англ.). 255
ром Сократу и самоубийством Сенеки. Ценности Запада! Свободы Запада! Странный парадокс: их защищали под Сталинградом. Но только—об этом, разумеется, не говорилось в передовых статьях «Диарио де ла Марина», однако думали так многие,— только пусть американцы войдут в Берлин раньше русских. Если же первыми окажутся русские, весьма возможно, черт побери! (так говорила графиня), что западная цивилизация полетит вверх тормашками... Так обстояли дела, когда в начале января я решил съездить недели на две в Нью-Йорк. Мои занятия архитектурой шли успешно. Однако, чтобы пополнить знания в области техники, полученные в Гаванском университете, нужны были книги, журналы, брошюры по специальности, в Гаване их достать невозможно, а именно с их помощью надеялся я снова войти в курс профессиональных проблем, включиться в деятельность, от которой отошел, покинув мастерскую Ле Корбюзье, когда полюбил Аду; встреча с нею была для меня откровением, душою и телом предался я этой женщине, и лишь тогда наконец понял и ощутил в себе человека, а ведь до той поры никакие философские сочинения не могли мне помочь. Кроме того, «Карнавал», что разучивали ученицы Вериной балетной школы, почти уже был готов, девушки неплохо исполняли свои партии, спектакль собирались показать в зале «Аудиториум»; Вера не могла больше обходиться без партитуры, расписанной по инструментам, а ее можно было купить только в Америке; заказывать по почте в военное время рискованно, все словно помешанные ловили шпионов, и почтовый чиновник наверняка отправит ноты по бесконечным ступеням цензуры, ибо всякие там восьмушки, тридцать вторые, шестнадцатые, бемоли, бекары, двойные бемоли внушали мудрецам из американских служб особое подозрение. И вот с такими намерениями в холодной ветреный тревожный день прибыл я в Миами (или Майами, как выговаривала тетушка), получив «крещение воздухом» на борту самолета компании Пан-Америкэн (стюардессы там были до того очаровательны, что я с тех самых пор отношусь с пристальным вниманием ко всем стюардессам земного шара; и любезные они, и кроткие, и улыбаются прелестно, всякий, я думаю, мечтает, чтобы у жены его был такой характер...); сам полет меня, впрочем, несколько разочаровал: в иллюминаторы оказалась вставленной желтая слюда, чтобы во время короткого перелета пассажиры не могли наблюдать сверху за «передвижением кораблей»... Выспавшись в первом попавшемся приличном отеле, я сел в поезд, так 256
как меня предупредили, что лететь из Миами в Нью-Йорк не всегда приятно, ибо хотя конституция и гарантирует гражданам страны идеальный порядок, тем не менее в голубых американских небесах случаютсй электрические грозы. Должен сказать, что постепенно и я стал чувствовать себя включенным в «атмосферу войны», разумеется, вовсе непохожую на прежнюю, испанскую войну; там враг находился рядом, каждую минуту можно было ожидать бомбежки. Отсюда же война далеко, и потому представления о ней самые фантастические. В «Сатердей ивнинг пост» видел я рисунки художника Нормана Рокуэлла, изображавшие всякие трогательные сцены: радостно взволнованное семейство встречает сына, неожиданно вернувшегося с тихоокеанского фронта; молодой ветеран, участник десятка битв, сидит в деревенской кузнице, восхищенные односельчане окружили его, он рассказывает о своих подвигах; новобранец перед уходом на войну созерцает портрет прадеда — героя битвы при Йорктауне1, в треуголке и с орденами; мать с гордостью глядит на сына в солдатской форме; вечно улыбающаяся медицинская сестра; старики, обсуждающие последние известия с театра военных действий... В дополнение ко всему этому по радио то и дело гремели марши, один из них, весьма, надо сказать, воинственный, сочинил Джордж Гершвин. Рядом с денно и нощно дымящими военными заводами — реклама, развязно приглашающая приезжих, что останавливаются здесь ненадолго, проявить патриотизм в несколько оригинальной форме: «Если хочешь забыть Пирл-Харбор, зайди в бар Джонни»... Призыв звучал довольно двусмысленно; а в вагоне-ресторане я видел п