х? В Швейцарии? Туда легко добраться из Мадрида, но в один прекрасный день фашисты сожрут Швейцарию. Испания ненадежна. Канада превратится в плацдарм немцев на океанском побережье, как только будет разбита Англия, а это, без сомнения, случится в самое ближайшее время. В Мексике уже была один раз революция, с тех пор мы узнали, кто такой Ласаро Карденас1, а он... да что говорить! Аргентина тоже на опасном пути. Может быть, Венесуэла? Страна богатая, в полном расцвете, в войне, не участвует, да и коммунизм — эта международная язва—кажется, там не слишком еще укоренился. А может быть, придется выбрать какую-нибудь другую страну, Бразилию например, смотря что посоветует адвокат, последний же находится сейчас в Нью-Йорке по своим делам; вот к нему-то Тересу и послали со всеми необходимыми полномочиями: «подсчитать, взвесить, отмерить», совсем как в Библии, хранящиеся в Америке капиталы графини в предвидении надвигающейся катастрофы; кубинские богачи постоянно ждут беды, со времен кризиса двадцатых годов папаши (и это весьма забавно) заставляют своих дочек учиться машинописи и стенографии по системе Питмэна с тем, чтобы они были в состоянии «заработать себе на хлеб» в случае внезапного катаклизма, который в одну ночь покончит с отцовским состоянием. Кроме того, тетушка поручила Тересе купить кое-какие наряды, так как она, по ее уверению, «ходит голая» и «одета словно чучело» с тех самых пор, как исчезли с горизонта парижские проспекты и модные журналы. «Наступил конец французской 1 Карденас, Ласаро (1895—1970) — мексиканский прогрессивный политический деятель. Будучи президентом республики (1934—1940), провел национализацию иностранных, в том числе нефтяных, предприятий. 266
культуры,— причитала тетушка.— Никто теперь не знает, как следует одеваться порядочной женщине...» «Ну вот,— заключила Тереса,— пойду попудрюсь немного (эвфемизм!), а потом ты отведешь меня куда-нибудь поесть. Но только чтоб никаких шикарных ресторанов, где бутылку с вином приносят в корзине, да еще завернутой в салфетку, как дочь фараона принесла своему папаше Моисея, будто бы выловленного из Нила...» Я как раз договорился с Джанкарло поужинать в этот вечер вместе. Через час мы уже сидели в «Гран Тичино»; итальянец представил нас двум композиторам: одного звали Генри Коуэлл, он сочинял известные уже тогда clusters1, и слушатели на его концертах помирали со смеху; второй был моложе, с вдохновенным лицом, его звали Джон Кэйдж, он, как мы узнали, заканчивал «Импрессии» на темы романа Джойса «Поминки по Финнегану». Откуда-то неслись резкие, долгие, воющие, странные звуки, потом — быстрое глиссандо и что-то, похожее на прерывистый, задыхающийся рев огромного раненого зверя. «Это Эдгар Варез работает со своими электронными инструментами»,— сказал Джанкарло. «Разве это музыка?» — спросила Тереса; ее вкусы в этой области не выходили за пределы общепринятой традиции. «Chi lo sa?»1 2,— уклончиво отвечал итальянец. <<Вчера я слушал «Бориса» в Мэт»,— сообщил я, просто чтобы сказать что-нибудь. «А два месяца' тому назад ты мог бы там слышать «Сумерки богов».— «Вагнер здесь, в разгар войны?» — удивилась Тереса. «На этот раз янки проявили некоторую сообразительность, что не всегда с ними случается. Теперь тут пошла новая мода— используется искусство врагов...» — «Но все же как-то... в конце концов, Вагнер — любимый композитор Гитлера,— сказал я.— В тот вечер, когда я пришел в Мэт, партер был набит офицерами в форме, через несколько часов они должны были отплыть в Северную Африку. И все читали программку, а там объяснялось, что разрушение замка Гюнтера предсказывает падение Берлина, а пожар Валгаллы в конце знаменует гибель древних германских богов и, следовательно, предвещает победу союзников».— «Вот они, чудеса американской рекламы»,— рассмеялась Тереса.— «Как раз в разгар работы над новой постановкой «Сумерек богов» в Метрополитэн пришла весть о бомбардировке Пирл-Харбор; деньги-то на костюмы и декорации уже затрачены, вот и придумали такое: Вагнер, дескать, предсказал поражение Гитле1 Здесь: юморески (англ.). 2 Кто знает? (итал.) 267
ра».— «А вообще-то я думаю,— заметил Джанкарло,— что американцам всегда будут нравиться оперы Вагнера на сюжеты из германской мифологии — (Джанкарло не изменился, все такой же говорливый, остроумный, как в самые тяжкие дни, что выпали на долю батальона «Гарибальди»),— в них много общего с воскресными комиксами. Смотрите сами: Зигфрид как две капли воды похож на Тарзана, волшебник Клингзор вполне мог бы сойти за Мандрейка, гиганты и драконы из «Тетралогии» сродни медведям и волкам Уолта Диснея, а вместо Супермена имеется Брунгильда, чем не Супердама?» — «По-моему, Брунгильда похожа на Эльзу Максуэлл1, такая же грудастая»,— сказала Тереса. «А в Вотане, если хорошенько вглядеться, очень много от Рандольфа Херста»,— прибавил Джанкарло. Вспомнили короля желтой американской прессы, его калифорнийскую Валгаллу, и я рассказал Тересе, что видел недавно «Гражданин Кэйн» Орсона Уэллеса, фильм совершенно замечательный, «...который с треском провалился в Гаване,— отвечала Тереса.— Да-да. Шел в кино «Фауст» для нашей «чистой публики». Элегантные господа выходили из зала надутые, твердили, что это не кино и вообще ни на что не похоже, сюжета нет, и просто нахальство подсовывать такие вещи людям, которые «пришли развлечься» и т. д., и т. д. Ладно. Ты все это сам прекрасно себе представляешь».— «Конечно. Чего ждать от нашей буржуазии, если даже «Гражданин Кэйн» до них не доходит»,— сказал я. «Тебе, однако же, придется считаться с ними, раз ты теперь станешь дипломированным архитектором. Будь осторожнее, когда начнешь выполнять заказы. Не вздумай погружаться в сложности!.. Их идеал — резиденция тетушки с голенькими ангелочками по карнизу». Тут появилась Анаис Нин, которую Тереса хорошо знала. Она села за наш столик, между двумя женщинами завязалось состязание в остроумии; потом договорились встретиться завтра здесь же и пообедать вместе... Приближалась полночь. Джанкарло поднялся, ему на другой день рано вставать, идти на работу в музей Современного искусства. Мы с Тересой проводили его до дома Вареза, инструменты по-прежнему гремели, несмотря на поздний час. «Может, зайдем в «Рейнбоу Рум», выпьем немного? — предложила Тереса.— Кажется, это кабаре здесь в моде?» —«Да. Там каждую ночь бывают Фредерик Марч, Джоан Кроуфорд, Петер Лорр, Рита Хейворт, Гарри Купер, Кэрол Ломбард и вообще все, кто составляет гордость и славу Голливуда. Но именно поэтому я, как 1 Максуэлл, Эльза — американская журналистка и композитор. 268
та лиса, говорю: «зелен виноград», там виски подают для меня слишком крепкое»,— я выразительно постучал пальцем по своему бумажнику. «Не беспокойся. Графиня заплатит»,— отвечала Тереса. Она подозвала такси... Через полчаса мы сидели в кабаре на крыше небоскреба; все здесь дышало роскошью, пахло миллионами: ковры, скатерти, бокалы, пепельницы, канделябры, такого я еще не видел; парижские дансинги, где я бывал, по сравнению с этим кабаре — просто ярмарочные балаганы. Началось шоу, обычные номера, хоть и на уровне, надо признать, очень высоком. У певцов были прекрасные голоса, более того — был стиль, своя оригинальная манера исполнения, особое чувство ритма, они пели мелодии Гершвина и Кола Портера с мастерством, незнакомым в Европе,— там легкую музыку исполняли обычно в рутинной манере старых куплетистов. Глядя, как танцовщицы под руководством Фреда Астера — он в фильме «Цилиндр» привел меня в восхищение — отбивали чечетку, мы даже вскрикивали от восторга. Потом появился фокусник и извлек у меня из-за воротничка трех голубей. Идеально сложенная женщина медленно, умело исполняла стриптиз, ее со знанием дела освещали то розовым, то зеленым, и, разумеется, в тог момент, когда должен был упасть последний покров, свет погас... Судя по всему, близился конец программы. И тут... произошло нечто невероятное: оркестр заиграл торжественно; мелодия была мне знакома, хорошо знакома, страшно, трагически знакома. Но нет. Не может быть. Здесь? В «Рейнбоу Рум»? Наверное, я, слишком много выпил, не следовало мешать виски с вином. Разумеется, это какая-то другая мелодия. Должно быть, Чайковский (может, воинственное скерцо из «Патетической»...), или Вагнер (марш из «Тангейзера», наверное, я его плохо помню...), или еще что- нибудь, не знаю (ведь очень часто так бывает — привяжется вдруг какая-нибудь мелодия, звенит в голове и ни за что не вспомнить, что это такое и кто автор). Только нет. Нет, нет, нет! Теперь все ясно. Все ясно. И тут появились двадцать четыре герлс, совершенно одинаковые, словно сшитые по одной выкройке, в высоких меховых шапках, красных мундирах, полосатых юбках и красных сапогах, они маршировали почти как солдаты: поворачивались налево кругом, строились в колонну по два, менялись местами, строго соблюдая равнение, и снова — налево кругом, в колонну по два, перекод, еще и еще, опять повороты, они четко отбивали шаг и наконец развернулись, встали в ряд и все как одна вскинули левую руку, сжатую в кулак... А публика, собравшаяся здесь в эту ночь,— богачи, распухшие от денег, кинозвезды 269
в сверкающем ореоле своих платиновых волос, Бродвей, живущий доходами от show-business, от рекламы, торговли, промышленные воротилы, знатоки общественного вкуса—все они хлопают, хлопают, хлопают без конца. Дирижер делает знак музыкантам. Бис, бис, бис! И снова слышится та же мелодия. И больше нечего сомневаться. Это он. Здесь. В кабаре. «Проси счет! — кричу я Тересе^—Плати! Я подожду тебя на улице».— «Тебе нехорошо?» — «Плати, черт бы тебя взял!» Я выбегаю. Стою у гардероба, но здесь тоже слышно, как они играют эту мелодию там, в огромном зале, где в волнах табачного дыма млечной белизной сияют из-под смокингов манишки. Спустилась Тереса, она встревожена: «Но... что с тобой? Что случилось? Ведь шоу еще не кончено».— «Идем,— говорю я, набрасываю яростно на ее плечи меховое манто. А в лифте: — Ты знаешь, что они сейчас играли? «Интернационал»!»—-«И что?» — «Интернационал», музыка Дегейтера; Поль Робсон пел его нам в Беникасиме; и мы все пели хором на двадцати языках, все бойцы Интернациональных бригад».— «Ну и что?» — «Да «Интернационал» же! Одно название говорит само за себя».— «Ну и что?» — «А то, черт бы вас всех побрал, что не такая это музыка, нельзя под нее плясать в кабаре. Никогда не думал, что придется увидеть подобное. Как вспомню—просто кровь закипает от злости».— «А мне так очень даже понравилось. Известно ведь, что нам, богачам, рано или поздно карачун придет. Так что лучше заранее привыкать «Интернационал» слушать».— «Только не так. Не в «Рейнбоу Рум». Тут непристойность, пакость, вот что возмутительно. И потом очень уж это плохой знак: если люди спокойно реагируют на то, что вчера еще ненавидели, значит, завтра так же спокойно отрекутся от того, чем восхищаются сегодня. Не для них «Интернационал» написан»... Наше такси приближалось к отелю. «Кто знал голод, эксплуатацию, нищету, безработицу,тот понимает, что значит «Интернационал»».— «Тебе-то, кажется, не слишком много пришлось в жизни голодать да бедствовать. В Испании ты, конечно, распевал «Интернационал», но здесь, по-моему, уже давно его не поешь».— «Только потому, что я ничтожество. Не буржуа и не пролетарий. Ни то ни се, как говорится».— «Что-то на тебя грусть напала. Со мной тоже случается, когда выпью. Но клин клином вышибают. Давай поднимемся ко мне, выпьем еще по п