губы, с трудом выговаривающие мое имя, вот он приходит в себя, возвращается из тьмы наркоза, тот самый, что несколько месяцев назад презрел мое тело, сбежал на рассвете (я не хочу даже вспоминать, когда, какого числа это было), тайно, обманом, бросил меня, спящую, изнеможенную, среди измятых подушек, еще теплых от страстных объятий. Это была единственная вещь Федерико, которая ему не нравилась; стихи, на его взгляд, чрезмерно подчеркивали, предвосхищали ужасную развязку—реальный исторический факт: казнь героини гарротой, как на гравюрах Гойи. Не нравилось и то, что в последнем акте Послушница восклицает: «Какая шея у нее!»1 2 И другое действующее лицо драмы тоже говорит: «На шее, озаренной лунным светом...»3 («Поэзия тут замарала себя риторикой»,— уверял он; он испанист, чересчур требовательный, влюбленный в поистине глубокую поэтичную простоту Сан-Хуана де ла Крус. Но вот утихли наконец аплодисменты, все поднялись, мы вышли из зала, желто-оранжевый театральный свет («великий, чудеснейший свет гранадских суме1 Федерико Гарсиа Лорка. Марьяна Пинеда. Перевод Ф. Кельина. 2 Там же. 3 Там же. ‘2* 35
рек»,— как говорил Федерико) сменился полутьмой коридоров, уводящих в ночь, исполненную ожидания далекого еще рассвета. Я не могу привыкнуть к слабому освещению, спотыкаюсь на всех ступеньках и лестничных площадках, на всех коврах. Человек, усадивший меня в кресло, шагает рядом. Он сильно хромает, опирается на палку. Видя, как я спотыкаюсь, он спрашивает, куда мне надо идти. Я называю улицу. «Это в двух шагах отсюда,— говорит он,— я провожу вас». И вдруг старательно, с ужасным акцентом — чувствуется, что совсем недавно научился говорить по-французски: «Mais... avant on pourrait peut-étre prendre un ver re?»1 После пережитого страха мне очень кстати было бы немного выпить, однако приглашение, на мой взгляд, пахнет дурно — солдат, соскучившийся по женщине, сейчас он скажет: «Давай пойдем ко мне, у меня дома припрятана бутылка», а потом, когда немного выпьем... «Кафе сейчас закрыты»,— отвечаю я сухо. «Ну-у-у,— говорит он весело,— это смотря для кого». И мы сворачиваем в проулок: небо немного посветлело. То тут, то там загораются между тучами звезды, я начинаю различать крыши, контуры; дома, казавшиеся прежде бессмысленными нагромождениями кирпича, постепенно обретают форму. Проходим еще немного. Вдруг мой спутник тычет палкой в широкие низкие ворота; пахнет прогорклым оливковым маслом, в глубине патио, выложенного брусчаткой, дверь — джутовая мешковина натянута на раму, и вот мы в задней комнате погребка или, может быть, бакалейной лавки. Солдаты, потные, в расстегнутых гимнастерках (стоит страшная жара и духота), пьют вино или водку «Чинчон» из разнокалиберных чашек, мисок, стаканов, а то и по-арагонски — поднимут над головою мех и тянут сквозь зубы густое вино. «Женщинам сюда нельзя!» — решительно заявляет трактирщик, словно вышедший из старинного фарса; трактирщик ловко манипулирует кувшинами и воронками, над головой его свешиваются с балок связки чеснока; он только что солидно обсчитал пьянчужку — ламанчца, облокотившегося о стойку. «Женщинам нельзя»,— повторяет трактирщик и вытирает руки о фартук, весь в винных пятнах и оттого похожий больше на фартук мясника. «Она приезжая,— говорит мой спутник,— из технического персонала Интернациональных бригад». Иностранка, да еще из технического персонала — это подействовало; трактирщик, бормоча извинения, приносит нам бутылку и две 1 Но... сначала, может быть, выпьем немного? (франц.) 36
банки из-под джема: «Прошу прощения. Рюмки все побили, а их сейчас, видимо, не производят».— «Не беда, Па/со,— и указывая на меня: — Вот эта—из новых медицинских сестер, что к нам прибыли».— «Так ведь она же белая».—Трактирщик, кажется, изумлен. «Как видишь...» — «Я потому говорю, что много негритянок приезжает из Штатов».— «И прекрасно справляются».— «Наука—она наука и есть, цвет кожи тут ни при чем».— «Наука в наше время идет вперед, и в этом варварство»,— говорит мой спутник с иронией; думая, что я этого не замечаю, он цитирует общеизвестную фразу, человек, которого я люблю, не раз повторял ее, когда бывал в веселом настроении. «Правильно,— отвечает трактирщик, признавая и без того очевидную истину,— будьте как дома. Может, захотите еще бутылочку «вальдепеньяс», так у меня пока что есть». Он возвращается за стойку и больше не обращает на нас внимания. «Зачем вы ему сказали, будто я медицинская сестра?» — «Видите ли: бар открыт в такое время, может быть, хозяину покровительствует кто-то из начальства. Во всяком случае, он и так нарушает правила; а если еще позволить приходить сюда... женщинам...» — «Я поняла». Осматриваюсь. На стенах — старые рекламы корриды. Календарь за 1935 год. «Керосин Галя», «Мыло «Душистое сено» Правил». И еще один плакат ФАИ «Танец—предвестник проституции. Покончим с ним. В погребке слабеет воля. Покончим с ним. Дух падает в баре. Покончим с ним». «Наверное, здешний хозяин ненавидит анархистов?»— говорю я, смеясь. «Напротив: он сам анархист, и весьма убежденный».— «А что же у него бар-то ночью открыт?» — «Вот как раз поэтому. Запрещает-то кто? Правительство. Он и показывает, что ему, дескать, никто не указ. Анархисты вначале и воевать собирались так: чтобы в ногу не шагать, не строиться, офицеров не приветствовать. В Каталонии даже монету выпустили, а ее только в своей провинции и принимают». (Ох, если б я это раньше знала! В Фигерас мне за пять долларов дали несколько радужных бумажек, а уже в Жероне их не взяли!...) — «Уж эти мне анархисты! — Мой спутник говорит заметно раздраженным тоном.— Еще семьдесят лет тому назад мой земляк Лафарг боролся здесь против учеников Бакунина... Ох, уж эти анархисты!.. Полвека пытаются совершить революцию—и не могут, а когда кто-либо хочет на самом деле ее совершйть, обязательно мешают!..» Я пугаюсь: сейчас начнет излагать свои взгляды, сыпать незнакомыми терминами и именами, быстро 1 Federación Anarquista Ibérica — Испанская ассоциация анархистов. 37
меняю тему: «Вы испанец?» — «Кубинец».— «То есть в некотором смысле все же испанец».— «В некотором смысле, да. Но все равно, я — по эту сторону баррикад».— «Ах, так!» — «А вы?» — Я русская».— «Товарищ, значит?» Я не решаюсь сказать, что как раз больше всего на свете меня бесит, когда меня называют «товарищ». И отвечаю трусливо: «Ладно... Пусть будет товарищ, если вам так нравится».— «Тут можно сказать только «да» или «нет». Я начинаю туманно объяснять: «Видите ли, слово «товарищ» стало модным в определенных интеллигентских кругах, где я часто бывала последнее время, эдакая новинка... В Испании оно обретает совсем другое звучание, другой масштаб... Не тот, что в кафе «Дё Maro». Там вы можете числиться «товарищем» точно так же, как абстракционистом или атоналистом. Слово нравится, потому что звучит ново, незнакомо, во всяком случае в определенном кругу. Как будто его только вчера придумали...» — «Да будет вам известно, что слово «товарищ» встречается в «Снах» Кеведо1, а он, насколько я знаю, не был членом Третьего Интернационала».— «Да неужели?» — «Так вы, говорите, русская? Русская... парижанка?» — «Я там живу».— «Троцкистка, наверное?» — «Да почем я знаю? Что вы все хотите на меня ярлычок наклеить?» — «Но... что же вы тогда тут-то делаете?» И я рассказываю, зачем приехала в Испанию, раздираемую войной. «А, ясно! Теперь понимаю. Да, да, понимаю!» И тут у меня срывается с языка такой глупый вопрос, что в ту же минуту становится совестно: «А вы? Что вы тут делаете?» Мой спутник хохочет, теперь он говорит совсем иначе, и слова другие, и тон, со мной никто так не говорил с того момента, как я пересекла границу: «Разве ж не видно? На мне что — полотняный белый костюм, соломенная шляпа? Может, на твой взгляд, я мало похож на солдата? (Почему он вдруг стал говорить мне «ты»?) Я из батальона «Линкольн». (Потирает раненую ногу.) При Брунете попало. Мне еще повезло, в тот день, когда бились в Вильянуэве- де-ла-Каньада, столько кубинцев полегло... Мы было хорошо продвинулись, да только они — сволочи! (извини, пожалуйста) — как начали поливать из пулеметов... Вот сюда, выше колена, мне и попало. (И опять другим тоном.) Рядом со мной негр один свалился, смелый как черт, Оливер Лоу. Не слыхала про такого? Похоронили мы его, навалили кучу камней на могиле и написали: «Здесь лежит негр, первый командир батальона белых»,— «А что 1 Кеведо-и-Вильегас, Франсиско Гомес де (1580—1645) — крупный испанский писатель, автор популярных сатирических стихотворных произведений. 38
тут такого особенного?» — «Ох, девочка! Ты что, с неба свалилась?» Я умолкаю, немного смущенная, не хочется признаваться, что в мире, где я жила до сих пор, в моем мире, из которого меня грубо вырвал тот, что лежит сейчас где-то раненый, и я всем телом ощущаю его боль, в глухом, равнодушном, чуждом всему, что я вижу здесь, мире не читают газет, предпочитают не знать неприятных вещей, и всякий раз, когда слышат о несправедливости и насилиях, пользуются удобным набором смягчающих фраз. Да, я, конечно, слышала, что негры в Соединенных Штатах... (Но, в конце концов, Поль Робсон, Дюк Эллингтон, Луи Армстронг стали знаменитостями. «Аллилуйя» Кинга Видора1 имела большой успех. «Порги и Бесс» — опера о неграх... Не так уж все страшно, как говорили приятели Жан-Клода.) «Значит, вы из батальона Линкольна?»—говорю я просто, чтобы сказать что-нибудь. «Да. Там много кубинцев, мексиканцев тоже порядочно, несколько пуэрториканцев, два-три бразильца, один венесуэлец, один аргентинец. Но в тот день, когда нас в бой бросили, как раз больше всего кубинцев было».— «И вы из такой дали приехали?» — «А что удивительного? Идею защищают там, где это нужно». (Ах, так! Знаменитая идея живет, значит, и в дальних странах, о которых даже не упоминают французские газеты?) Чтобы сохранить свой призрачный мир, я гцворю легко, светским тоном, притворяюсь дурочкой: «Я полагала, в вашей Америке, в краю предпринимателей и пионеров, думают только о том, как бы заработать побольше, а всякие политические теории вас не касаются». Собеседник смеется, я кажусь ему, видимо, чудачкой, которая не знает совсем ничего: «Ну что ты! Что за фольклорные представления? Все равно что думать, будто все индийцы—йоги, а все шотландцы играют на волынке. Дела давно минувших дней, времена Эльдорадо, Потоси... Была такая поговорка: «Это стоит целого Потоси...», «Это стоит целого Перу...» Испанец возвращался из Америки с полными карманами изумрудов. Американский дядюшка. Иногда он умирал в Америке и оставлял наследникам миллионы».— «А сейчас?» — «Похоже на прежнее: есть свои короли, императоры, владыки, Хулио Лобо например, сахарный король. Анчорена—владыка бесчисленных стад, Патиньо — оловянный король, Дюпон де Немур...— Громкое имя кажется мне легендарным, и на легенды похожи рассказы о Дюпон де Немуре.— Он владеет на Кубе, в местности, носящей 1 Видор, Кинг Уоллис — известный американский кинорежиссер, автор фильма «Война и мир» (1956). 39