прощанье, у отеля: «Спите спокойно. По дороге я придумал выход, который не оскорбит ваших политических убеждений»... (Это значит, догадалась я, что бизнесмен почуял выгодное дельце и не хочет его упустить... А в ушах звучало непривычное: «ваших политических убеждений»... Значит, они у меня есть? Собственно, это нравилось мне больше, чем я думала. Это как-то сближало меня с Энрике, Гаспаром, Каликсто, со всеми теми, кто там, за океаном, стал моей истинной семьей, моей родней...) А через два дня Лоран предложил мне вполне приемлемый проект: знакомый ему делец, связанный с театрами, оплатит отели, зал, рекламу и т.п. Сам он и Энрике возьмут на себя, пополам, путевые расходы. Однако мы договорились, что прежде, чем подписать контракт, сотрудник этого дельца съездит в Гавану и посмотрит, стоят ли таких затрат обе мои программы. «А я и так знаю, Веруша!» — сказала Ольга, целуя меня и плача на Аустерлицком вокзале. Когда же мой самолет, поднявшись в испанском аэропорту, прорезал облака и, сверкая на солнце, понесся к океану по ясному небу, я ощутила наконец, что возвращаюсь домой. Этого я давно не ощущала. 30 Ученики мои стали работать с новой силой. Кончилась пора пустых проектов, мечтаний, всех этих «быть может», «наверное», «дай бог». Цель наша была точна и прекрасна. Мы собирались через год дебютировать в Париже, выступать в Париже, блистать в Париже. («Бог даст»,— приговаривала я, суеверная, как все импресарио, которые крестятся цыганским крестом—двумя пальцами, указательным и средним,— заранее принимая провал, чтобы судьба наперекор этому принесла успех.) Когда я рассказала, что все в порядке, что мы поедем за море, что там нас ждут триумфы, ученики мои словно ожили,— признаюсь, они пали духом, когда несколько месяцев назад не состоялась моя поездка в Ныо-Иорк, я не сказала им из гордости, что пала жертвой неумолимого Маккарти. Париж вообще привлекает негров и темных мулатов, ибо там их не держат в невидимом гетто. Мужчины не должны обедать в ресторанах для черных, женщины— причесываться в специальных парикмахерских. Там все иначе. Прежде всего, перед ними вставала Жозефина Бэкер, уже ставшая тотемом (J’ai deux amours, шоп pays et París...!), потом 1 У меня две любви, моя страна и Париж (франц.). 340
припоминали, как прославился в Париже негр по прозвищу Перец, бывший грузчик, он танцевал кубинские танцы в кабаре на Пигаль и на улице Фонтэн, и просто сказочную историю Марино Баррето, довольно светлого мулата, которого взяла в любовники английская герцогиня, знатнейшая из знатных, и, когда он расставался с ней, посылала ему в Париж (тут и начинается мифология) самолетами, для того и нанятыми, дорогие флаконы лаванды, ибо музыкант этот, игравший когда-то в испанском фильме «Негр с белой душой», с трудом привыкал к шикарному фраку, крахмальной манишке и сверкающему цилиндру... Теперь на Пласа-Вьеха кипела работа, больше того — каждый день ко мне приходили те, кому хотелось показать, что и они способны к искусству, которое, после долгих сомнений, приняли всерьез. Прежде чем смотреть, годятся ли они мне, я посылала их к Каликсто, который восседал за огромным столом с великолепным пресс-папье и величественной чернильницей и отбирал тех, у кого есть настоящий темперамент, пока—очень скоро — мы не вывесили объявление: «На этот сезон в труппе мест нет». («У тебя лицо совсем другое»,— сказал мне Энрике в день приезда, когда я вышла к нему из таможни. И впрямь, лицо мое изменилось, ибо в полете я многое передумала. Теперь я знала, что с Европой меня ничто не связывает. Я могу возвращаться туда сколько угодно, чтобы показать свою работу и получить оценку в высшей степени тонких (да, ничего не скажешь...)-зрителей. Но жизнь моя, судьба, работа, дар мой и самая глина, над которой я тружусь,— здесь, на Кубе. И все как нельзя лучше помогает мне воплотить мои мечты. Теперь я поняла, что первая школа, которой я пренебрегала из-за легкого отношения к балету светских моих учениц, очень полезна мне, иначе просто не на что было бы содержать вторую. Деньги молодых буржуазок помогают учить и тренировать «совет нечестивых», как называл Гаспар моих будущих звезд. Сообщающиеся сосуды... Сколько жидкости в одном—столько и в другом. Значит, надо подбодрить Сильвию с Маргаритой и чаще наведываться самой, присматривать за классом, это окупится. «У тебя лицо другое»,— сказал Энрике. Да, правда, я изменилась, я отдохнула от забот, и ночью мы любили друг друга преданно и пылко, как вначале. А потом беседовали, словно влюбленные, вполголоса, лежа рядом. И вдруг Энрике спросил такое, что я расхохоталась: «Слушай, что там пишут о Бандунгской конференции?»— «Как? Бандунгской? Где же это? Ах, да! В Индонезии. Какой-то съезд, там выступал Неру и китаец Чжоу Эньлай. Нет, 341
ничего такого не читала. Пойми ты, я балетная дура, никогда не разберусь в политике»...) Работала я так самозабвенно, что на сей раз зима застала меня врасплох, тогда как прежде я всегда замечала первые ее признаки. Впрочем, на этот раз меня, пожалуй, поразило даже больше, чем обычно, то обновление красок и далей, которое она внезапно приносила в город. Явившись однажды с Бермудских островов, где циклоны сотрясают так часто и Калибанов, и Просперо, великолепная карибская зима преображает мир, заливая его прозрачным, чистым, равномерным светом, в котором меркнут трепетные дымки, порожденья той летней поры, когда жара оседает в тупике, в закрытом дворике, на клумбах парка; здания и перспективы, объемы и расстояния вступают в новые отношения. Недвижный, негустой, сияющий от зари до зари свет придает строгость теням — нет, проекциям — колонны, карниза, какой-нибудь истинно римской вазы, стоящей на углу плоской крыши, среди развешанных на просушку простынь и скатертей. В таком ясном сиянии все казалось чистым и четким, дальнее приближалось, светлели старые стены, пористыми становились морские камни собора, сверкала беленая ограда. Когда я глядела на другой берег порта, мне представлялось, что крепости подступили за несколько часов совсем близко, ко мне в руки, во всей мощи выпуклых контрфорсов над тихой водой, еще вчера тревожной и беспокойной, сегодня же — густо-синей, пусть с легкой искрой (игра пузырей, всплеск рыбы?), но мирной и величавой, как витраж. Карибской зимой город вышел мне навстречу, чистый и ясный, словно очерченный, и когда я ехала в маленькой машине от Пласа-Вьеха к парку, вдоль моря, дома как будто поворачивались передо мной, показывая себя со всех сторон, как иногда показывают себя предметы у Брака и Гриса. Барочный по духу своему, город становился похожим на полотно кубиста под милостивым северным ветром, утверждавшим свою власть, понижая температуру на граду с-другой, чего хватало/однако, чтобы дамы поважнее вынули чернобурок из шкафа, где эта бедная лиса томилась в спячке, пропитываясь нафталином, которым она и пахла на первой прогулке, после долгого сна... Вот так и мы на Пласа-Вьеха проснулись от спячки, хотя недолгой, пробудились от дремоты, окутывавшей нас в первые месяцы этого года, когда мы отрабатывали па и позы перед единственными зрителями — нашими отражениями в зеркале. Теперь мы работали пылко и самозабвенно, то и дело отирая шею махровым полотенцем, так мы старались. И меньше слыша342
лось: раз, два, три, и раз, и-и-и-и два, и-и-и-и три, мы перешли от классики к 2/16, 3/16, 5/16, 2/8 «Священной пляски», где тело меньше подчинено счету, его сама собой несет музыка, которую все знают на память—и* этого мы добились. Пока Мирта, танцевавшая главную партию и помогавшая мне ставить балет, разбиралась с труппой в партитуре, сама я в задней комнате, где были и станки, и зеркало, работала над «Направлением» Вареза с восемью танцовщиками — четверо мужчин, четыре девушки,— и особенно отличались у меня Филиберто и Серхио, друзья Каликсто, которых он как следует оттренировал. Тут проблема была другая: если в «Весне» я противопоставляла группы, двигавшиеся в лад или наперекор друг другу, то здесь мерные удары создают ощущение непрерывности, и надо создать непрерывность танца, сплетая всплошную сольные па и приноравливая вариации к неожиданным движеньям ритма. Словом, когда начался декабрь, в старом испанском особняке кипела работа, как в улье. Однажды, пока все закусывали и отдыхали, Каликсто надел прямо на трико рубашку и брюки, сбегал на улицу и принес газету — если не путаю, «Крисоль»,— а ученики мои через его плечо прочитали поразительное сообщение: «Неудавшаяся высадка. Военный флот захватил яхту. Командование подтверждает факт высадки, но о гибели Фиделя Кастро сведений нет. Части прибудут лишь к полудню. Яхта обнаружена в пять часов вечера с воздуха, недалеко от берега, между Никеро и Мансанильо». Каликсто снова побежал на улицу, купил другую газету — кажется, «Пуэбло»,— и все с нарастающим волнением прочитали короткие шапки: «Захвачена яхта Фиделя Кастро. Самого Кастро на ней нет». А Эрменехильдо прочитал в «Паис»: «В Сантьяго восстановлен порядок. Сведений о Кастро нет. Неизвестно, в стране ли он». Мне пришлось закричать: «Бросьте газеты!» — иначе они бы не перестали обсуждать это, строить предположения, и, хотя дальше мы работали, как обычно, было заметно, что и Каликсто, и Эрменехильдо рассеянны, выполняют все механически, словно спешат поскорее кончить занятия. Вечером я спросила Энрике. «Не знаю, не знаю,— сказал он.— Газеты читал, а больше не знаю ничего. Конечно, что-то там случилось. Завтра узнаем...» А завтра «Алерта» сообщила: «Преследование продолжается. По- прежнему неизвестно, где Фидель Кастро». Читая же «Диарио Насьональ», Каликсто обрадовался: «Президент Батиста отрицает смерть Фиделя Кастро» и там же: «Армия и флот преследуют бунтовщиков в зоне Никеро»... 5-го мы читали уже не слухи и сплетни, а настоящие сводки: «...Большие потери... Сражение в зоне 343
Никеро». «Ну, заварушка!» — сказал Хосе Антонио, с которым мы ужинали в басконском клубе. «Да,— сказал Энрике.— На сей раз, кажется—да. Насколько я понимаю, операция прекрасно подготовлена».— «А людей,— сказал Хосе Антонио,—долго учили в Мексике». Много позже я узнала, что началось это однажды ночью, в тукспанском порту. Вынырнув из мрака, какие-то тени подошли к темной реке, чтобы тихо плыть по ней на лодках—их медленно привели гребцы — к яхте, которая ждала с потушенными огнями. Одни спустились с плато, другие прибыли из Веракрус или из Тамаулипас, что не особенно далеко, но все почти без слов узнали друг друга, потому что собрались точно в назначенное время. Убаюканный вдвойне и ночной порою, и монотонностью своей недолгой еще жизни, город узнал лишь назавтра (без особого интереса), что, пока он спал, тени прошли во мраке мимо него. Кое-кто заметил ночью, что разлаялись псы, но это бывает по ночам — должно быть, они видят то, чего люди не видят... Когда же утром 25 ноября стало известно, что псы и впрямь видели немало, и лодочники рассказали, что, явившись из тьмы, какие-то люди — много людей — велели отвезти их к красивой яхте, стоявшей и днем на виду у всех добрых католиков (а их тут немало), яхты уже нигде не было. Это показалось странным, особенно потому, что с вечера пригнало тучи, кое-где шел дождь, метеостанции предвещали плохую погоду, и мексиканскому флоту, до новых распоряжений, запретили покидать залив. «Богачи развлекаются, они — народ сумасбродный...» — сказал кто-то, полагая, что «Гранма» — так называлась неизвестная яхта — вышла из залива по прихоти неопытного владельца. «Да уж!..» — сказал еще кто-то, глядя в изменчивое и неспокойное небо, и махнул на это дело рукой... Наступили непогожие сумерки, зажглись огни, потом погасли, а ночью—такой же самой, как многие другие,— псы лаяли мало... Теперь, однако, сообщения были туманны. Мы знали, какова эта яхта с виду, видели фото в газете, знали мы и то, что экипаж высадился там, где трудно пройти — в топком месте, заросшем манговыми деревьями и называвшемся Лас-Колорадас. Кое-кто считал, что войска Батисты всех уничтожили, тем более с помощью авиации. Но 9-го газета «Эль Мундо» сообщила, что в двух новых с