ногами, одержимая танцем, упорно — и волею, и чутьем — стремящаяся стать звездой, которой мне стать не удалось. В ней я воплощаюсь снова, в ней я живу, в ней обретаю снова свою юность—пору страданий и надежд. Сперва «Весна», потом — наверное, скоро — царевна из «Жар-птицы», балерина в «Петрушке», белый лебедь, черный лебедь, а там и несравненный «Умирающий лебедь» Анны Павловой. Я гляжу на нее и вижу, что и взгляд у нее мой; гляжу и думаю: здесь, далеко от мест, где я поняла, что живу, она, начавшая жизнь с тех же мечтаний и надежд, которые столько лет помогали жить мне, уже разбилась в кровь о стену темных, враждебных сил. Страдая вместе с ней, я думаю о том, как нелепа драма, которую не довелось узнать мне, когда я, в эти же самые годы, впервые полюбила. (О, комната на улице Ломбар, такая маленькая, что, лежа рядом, мы трогали стены рукою, я — левой, он —правой! Как смеялись мы там! Я понимала, что делаю, я ликовала, я сама хотела того же, что и Жан-Клод, не думая о документах и обрядах — печатях, подписях, таинствах, которые так важны для тех, кто родился в определенной среде... Даже слово «замуж» было мне противно, потому что за ним тянулась вся цепочка мещанских понятий: домашний очаг, вкусный обед, уют, обеспеченность, семейное счастье, швейная шкатулка, штопка, починка, «яичница с салом по субботам, чечевица по пятницам, ключница, коей перевалило за сорок, фамильное копье и тощая кляча» 1, читай: «небольшая скромная машина»; а если ты побогаче — наряды от Баленсиаги, Кристиана Диора или Ива де Сен-Лорана.) А тут надо выходить замуж. И я заговорила с Миртой спокойно и серьезно: готова ли она посвятить свою жизнь балету? Тогда все скоро решится самым лучшим образом. На Кубе, при нынешних обстоятельствах, нельзя и думать о том, чтобы стать профессиональной балериной. Сама Алисия Алонсо, талантливей которой здесь никого не бывало, вынуждена танцевать за границей. Значит, придется уехать—во всяком случае, уезжать надолго, как Алисия. А если так, через несколько месяцев, в Париже, она может сделать то, что сделала я,— отдать себя тому, кого полюбила. Отчета у нее не спросят, и, пройдя через испытание, без которого ни одна женщина не познает истинной жизни, она, если ей хочется, ознаменует это обручальным кольцом. А пока... Она меня обняла. Все стало ясно ей — скоро утро, начавшийся год будет лучше, чем те, минувшие. Увидев, что ей легче, я 1 Сервантес. Дон Кихот. Перевод Н. Любимова. 349
поцеловала Мирту в волосы — такие же густые и по-молодому душистые, как некогда у меня,— и, улыбаясь ее улыбке, весело сказала: «Слушай, говори мне все, мы обе женщины. А то хороша будет дева с пузом!» — «Мадам, теперь я буду работать на совесть».— «Да, мы будем работать лучше, чем прежде. А с ним я поговорю сама. Конечно, я скажу ему не то, что сказала тебе. Я просто скажу, что там нет предрассудков, мужчина и женщина свободны в своем выборе, и объясню, как вам пожениться, если вы хотите. Там вас поженит обычный чиновник, препоясанный трехцветной лентой, которому неважно, какая у кого кожа. Когда вы выйдете, мальчишки — они всегда играют у мэрии—будут кричать: «Vive la mariée!» \—«Да, но... мы же приедем обратно?.. Когда-нибудь ведь придется...» — «Тогда ты будешь смотреть на все иначе. Ты будешь жить в мире, который создала сама, а не те, кто и не знает, зачем и почему они живут». 31 «Плохо начинается год»,— пробормотал Энрике, срывая листок календаря, который он только что купил, ибо шел уже второй день первого месяца. «Плохо начинается...» Я постучала по дереву, отгоняя дурные пророчества, ибо для меня было особенно важно, чтобы ближайшие месяцы не принесли неудач. И в поисках добрых предвестий (первый эпизод нашего балета назывался «Весенние гадания») я подумала о белых цветах лианы, которые скоро покроют все крещенским снегом, об алых и пурпурных бугенвилиях и фламбойянах, которые расцветут, когда минуют холодные утра тропической зимы, и о цветах, предвещающих пасху, багряных и пышных, словно чудо, завершающее ритуальный цикл. Но Энрике думал о багрянце крови — слишком часто рассвет омрачали теперь мертвые тела, валявшиеся на тротуарах или на обочинах дорог. Заря освещала пробитых пулями или повешенных на дереве людей, а убивали их, казнили, расправлялись с ними ночью, во тьме, где-нибудь неподалеку, в казарме, и волокли сюда, чтобы замести следы злодеяний. Хотя газеты старались преуменьшить и замять происходящее, скрыть все же было невозможно—кто вопиет громче мертвого тела! — и приходилось писать, что день за днем — не реже! — убийства совершают «враждующие между собой группы 1 Да здравствует новобрачная! (франц.) 350
мятежников» (да, именно так). Однако в том краю, где находятся Ольгйн, Майари, Пуэрто-Падре и Виктория-де-лас-Тунас, валялись и висели трупы с явными следами пыток. «Люди эти,— говорил мне Энрике,— были коммунистами или участвовали в Движении 26 Июля»,— и рассказывал то, что знал о «кровавых святках», когда эта гнусная тварь, полковник Фермин Каули, по приказу Батисты, приурочил расправу к самому празднику, пятная кровью Вифлеемские ясли. Одну из жертв (именно того, кто возглавлял в Ольгине Движение 26 Июля) избили, сломали хребет, потом прикончили ножами, изрешетили пулями и, наконец, повесили на дереве, совершив, как в Штатах, мерзкий обряд линчевания. О коммунистах, павших в долгой и упорной борьбе, уже вписавшейся в историю века, я слышала за свою жизнь немало, а вот о Движении 26 Июля не знала ничего. «Как? Неужели не помнишь? — удивился Энрике.— Забыла про нападение на казармы Монкада?» И правда, ведь 26 июля высадились на берег мятежники, приплывшие из Мексики, и, кажется, погибли в первой схватке с правительственными войсками. «Нет, навряд ли,— сказал Энрике.— Если бы там,— он показал пальцем на Восток,— ничего серьезного не происходило, эти не зверствовали бы так...» Да, что-то происходило, не иначе, ибо в середине января газеты сообщили, что собрался конгресс, отменил конституционные гарантии и ввел цензуру печати. «Ах ты черт! Прямо как в военное время,— сказала Тереса, которая зашла к нам в тот день.— Вы послушайте,— она с иронической торжественностью стала читать шапки из «Пуэбло»: «Отмена гарантий бьет по террористам и по их сообщникам. Правительство и его помощники верно служат честным гражданам, семейным устоям, домашнему очагу».— «Меня воротит от очага и устоев,— сказал Энрике.— Вот уж испоганили эти слова на всех языках. Коммунистов — прости, Вера! — преследуют во имя очага и устоев. Петэн и Лаваль расстреливали французских партизан. Солдаты генерала Фульхенсио Батисты сажают, пытают, убивают—и все ради очага и устоев».— «Очаг и устои — синонимы порядка»,— сказала Тереса напыщенным тоном, передразнивая кого-то. «Кладбищенского»,— сказал Энрике. «Или того,— сказала Тереса,— который царит у нас, на Семнадцатой улице, где, кстати, твой очаг и твоя семья. Ах, братец, какая семья! Самые сливки, как говорится в светской хронике. Жаловаться не на что».— «Вот что, Тереса, ну тебя к черту». - Жизнь шла своим ходом. Я столько раз страдала из-за событий, совершенно чуждых моим желаниям и чаяниям, что 351
обросла корой, замкнулась в собственной келье и не пускала туда уличный шум. Мне выпало жить в суровое время — такое же суровое, как эпоха религиозных войн,— и не слабой женщине бороться со злом, выпрямлять кривое. Чем больше бед окружало меня, тем сильнее хотелось мне бежать от них, думая только о своей работе. Я понимала теперь, что, увлекшись новыми замыслами, подзапустила первую, такую нужную школу и положилась на Мирту с Каликсто, а сама каждый день по несколько часов обновляла и оживляла преподавательские методы старших моих учениц, слишком склонных, пожалуй, к академической рутине. И вот однажды — я никогда не забуду этот день, хотя он походил на все другие,— плотно позавтракав с Сильвией и Маргаритой в кафетерии на углу, я направилась в Старый город привычным путем, таким привычным, что машина как будто бы шла сама, словно робот, а я размышляла о чем-то. Сюда; теперь за угол; подождать у светофора; направо, до старой школы урсулинок, фасад в мавританском стиле, потом — налево... Но меня вернул к действительности довольно сильный удар. Я затормозила, и мимо меня, буквально в нескольких сантиметрах, пронесся красный грузовик, на котором большими белыми буквами было написано: «Fast Delivery S.A. Срочная доставка посылок. Экспресс Гавана, Алькисар». «Из-за посылок людей давите!» — в ярости закричала я, но никто меня не услышал, грузовик унесся к улице Монсеррат, а за ним — две машины, словно бы воспользовавшиеся тем, что едва не погубивший меня посланец «Срочной доставки» нагло пробил брешь в почти сплошном потоке послеполуденного транспорта. На Пласа-Вьеха все шло как обычно. Играла пластинка Амадео Рольдана. Но меня удивило, что ни Каликсто, ни Мирта не присматривают за классом—должно быть, они ушли в кабинет, где и жил мой управляющий. Конечно, ничего подозрительного в этом не было; и все же, подумала я, довольно глупо сидеть там вдвоем, ведь люди, не такие чистые сердцем, могут подумать плохое. И я пошла за ними, но дверь открылась, выбежал взволнованный Каликсто, за ним — Мирта с маленьким приемником, который я же ей и подарила. «Батисту убили! — крикнули они один за другим.— Убили Батисту!» Все забегали, закричали, стали расспрашивать, поднялся шум, почти ничего нельзя было разобрать. Да, на президентский дворец напали студенты. Да. Примчались на красном грузовике, выскочили прямо как черти и смели охрану. Бились, брали этаж за этажом, ворвались к диктатору, стреляли, он упал. Теперь идет бой 352
вокруг дворца. «Я туда иду!» — сказал Каликсто. «И мы с тобой!» — крикнули Эрменехильдо и Серхио. «Меня подождите,— вскричала Мирта.— Только накину платье».— «Никуда ты не пойдешь! — сказала я и схватила ее за обе руки.— Что тебе там делать? Да и всем вам. У вас и оружия нет. С ума посходили!» — «Пустите меня, мадам...» «Постойте, постойте!» Но мальчики бежали вниз, за Каликсто. Мирта, вся красная, повернулась к остальным, они застыли в углу, не зная, что им делать. «А вы? Мужчины вы или педики?» И тут я услышала свой незнакомый, металлический голос, непреклонный и властный: «Не дурите. Дело серьезное. На улицу бежать глупо. Вы не знаете, куда идти, кого слушаться. Только суматохи прибавите. Будет хуже. Если безоружные люди мечутся туда-сюда, они мешают тем, кто действует по плану, знает свою цель и опирается на продуманно размещенные силы революции». Тут я удивилась—резкий голос, сам собою