название Варадеро, громадными, огороженными со всех сторон имениями, недоступными для посторонних. Японские садовники ухаживают там за садом, молчаливые слуги поддерживают чистоту в доме, холодильники круглый год наполнены лангустами, куропатками, изысканными закусками. И все это замерзает, сохнет, потом укладывается в картонные ящики, продается, на смену покупаются новые яства, пока наконец не явится без всякого предупреждения сам сеньор — раз в год, два или три, иногда чаще, иногда реже... — и пожелает откушать. Вспыхивает свет во всех окнах, пылает огонь в очагах, раскупориваются бутылки, дом полон праздничным весельем, и лифт, снабженный секретным механизмом, останавливается, будто бы случайно, между этажами, если хозяин сел на обитую бархатом скамью рядом с какой-нибудь красоткой (именно в лифте он испытывает обычно самые бурные приливы желания). Случается, однако, что он долгие месяцы не заглядывает в свое владение. Вчерашний лангуст заменяют сегодняшним, сегодняшний — завтрашним, тот — послезавтрашним, и так без конца, и вот, после замены трехсот шестидесяти двух лангустов, владыка является и съедает лангуста номер триста шестьдесят три, триста шестьдесят четыре, или пять, или даже шесть, если год високосный.— Он помолчал.— К счастью, существует и другая Америка, та, о которой ты в вашей доброй Европе ничего и не слышала. Я провел в Европе несколько лет и убедился, что Латинская Америка не укладывается в привычные представления европейцев. Это мир, ломающий все их старые нормы. И потому они предпочитают о нем не знать».— «Не станете же вы утверждать, будто испанцы...» — «Испанцы—дело другое. Это родственники, оставшиеся в старом доме. Однако многие из них слишком уж настойчиво требуют, чтобы мы преклонялись перед «Исконной Родиной», а ведь и в Испании всякого хватает. Испания — наша мать, ибо там родилась Марьяна Пинеда; но когда речь заходит о донье Перфекте1, тут уж извините. Дон Кихот и Педро Креспо1 2—мне родные, а какой-нибудь генерал Сентельяс—вовсе нет... Но ты, конечно, никогда в жизни даже не слышала ни о Педро Креспо, ни о донье Перфекте». Я возражаю, напоминаю ему, что человек, к которому я еду в Беникасим, знает испанскую литературу и 1 Донья Перфекта—героиня одноименного романа крупного испанского писателя Б. Переса Гальдоса (1845—1920) — олицетворение ханжества и лицемерия. 2 Педро Креспо—персонаж пьес Лопе де Вега и Кальдерона — воплощение чести и справедливости. 40
научил меня любить ее. «Да, верно. Прости. Но вот чего тебе не сказали: современный чилиец, венесуэлец, мексиканец, аргентинец вряд ли помнит, что в давние времена предки его были испанцами».— «А зачем же тогда вы здесь?» — «О, святая простота! Я здесь потому, что испанцы борются за что-то, и это что-то объединяет меня с бойцами Пятого полка, которые не пускают сейчас в Мадрид мятежные марроканские войска. Хоть и родился я в Гаване, и дед, и отец мой тоже, и я самый что ни на есть прирожденный кубинец, это что-то объединяет меня с венграми и поляками из батальона «Домбровский», с французами из батальона «Парижская Коммуна», с теми, кто сражается в батальонах «Эдгар Андре», «Гарибальди», «Димитров»; нас называют армией, говорящей на десяти языках, но тут получилась накладка—в бою на Хараме пели «Интернационал» на двенадцати языках, а может, и больше...» («Интернационал». В ту ночь, когда мучилась в родах моя кузина Капитолина и я — совсем еще подросток—узнала, каких страданий стоит рождение человека, я впервые услышала этот гимн.)—«Мне хотелось бы узнать побольше о Латинской Америке,— говорю я; я стремлюсь погасить энтузиазм моего собеседника, ведь друг мой горит тем же энтузиазмом, и вот завтра я увижу его раненого.— Посоветуйте, что мне почитать. Что-нибудь хорошее. В Бенйкасиме у меня будет свободное время».— «Трудно. Очень трудно советовать. Об Америке написано столько скверных книг, что мы сами запутались в лабиринте фальшивых сведений, ловко препарированных биографий, клевет, восхвалений, вранья, жупелов, пышных фраз, оправданий и славословий всяким аферистам и сволочам (прости). Из наших великих людей — а их у нас немало—каждый на свой вкус и по своему рецепту варит такой компот, что зачастую и не разберешь, какие они были на самом деле... Но Америка все-таки жива... Только, я думаю, ты не в состоянии по- настоящему понять это слово, потому что...» Мой собеседник выпил довольно много «вальдепеньяса» и очень разговорчив; он говорит о пампе, о горных хребтах, пирамидах, о парусных кораблях, рабовладельцах и освободителях, о барочных соборах, мраморных дворцах и небоскребах, что высятся рядом с жалкими трущобами — фавелами и бидонвилями, о пепелищах, о кварталах ягуасов 1 (а я и не знаю, кто это), его рассказы врываются в мое сознание, впечатываются, будто документальные кадры, мгновенно 1 Ягуасы — индейское племя. 41
сменяющие друг друга, бессвязные и в то же время рождающие во мне неожиданные воспоминания. Теперь он говорит о городе, в котором провел детство: колонны, много колонн, очень много, вряд ли еще в каком- нибудь городе найдется столько колонн; так говорит мой спутник, он не слыхал, видимо, о Петрограде (о, мое прошлое, такое далекое!), о стройных колоннадах, о классических фронтонах, загадочных, не сравнимых ни с чем, окрашенных в желтый цвет, о петроградских белых ночах — они не белые, они золотистые... «И вот, как видишь, я здесь,— говорит он, смеясь,— а ведь вышел из буржуазной среды, до того поганой — трудно себе представить». Полузакрыв глаза, он вспоминает свой родной дом, лепные украшения, стены, облицованные мрамором, над капителями колонн — шаловливые дети верхом на дельфинах; в огромных салонах висят на стенах картины Юбер Робера1, обмахиваются веерами две дамы Мадрасо1 2 в золоченой раме: одна — юная, в розовых кружевах, другая — в черных, изящная вдова с надменным лицом; китайские экраны, населенные сотнями человечков, они старательно трудятся среди красных пагод и изогнутых мостиков, на зеленых порфировых постаментах дремлют каменные индусы, а дальше, в переходе к зимнему саду,— вазы рококо, на шелковисто переливающемся тонком фарфоре — яркие, веселые попугаи, танцующие обезьяны. Позади дома, окруженного кованой решеткой, с бронзовыми сторожевыми псами у входа, виднеются среди пальм и бугенвилей другие, в моем представлении прекрасные, сказочные дворцы. Причудливо переплелись разные ордеры классической архитектуры. На галереях, в портиках, в розовых аллеях (впрочем, большую часть цветов и деревьев я знаю только понаслышке) прохаживаются люди — те же роскошные наряды, блеск драгоценностей, изысканные прически и те же разговоры, пустые, никчемные,— как всеми своими вкусами, привязанностями, предубеждениями похожи они на тех, с кем я столько раз встречалась, читая и перечитывая великий русский роман: властные барыни, законодательницы хорошего тона, высокопоставленные свахи, знающие наизусть и в точности все титулы, все состояния, сплетницы, хранительницы преданий всего этого пестрого общества, обманщицы, гордые 1 Робер, Юбер — французский художник, мастер сентиментального романтического пейзажа (1733—1808). 2 Мадрасо, Педро де — испанский художник (1816—1898). 42
своей притворной чистотой, эти дамы всегда в курсе ничтожных событий светской жизни: тот угодил в ловушку, этот взлетел, возвысился, а потом упал; идет салонная война, то и дело возникают скандалы — супружеская верность нарушена, декорум не соблюден, а ведь в подобных случаях так важно вовремя проявить благоразумие; бесконечная цепь танцевальных вечеров, парадных приемов, визитов, балов, роскошных обедов, их готовят, составляют, продумывают заблаговременно, за несколько недель; мелькают лакеи, швейцары, горничные, француженки- гувернантки; восьмидесятилетние высокородные богачи, оставляющие после своей смерти сказочное состояние и целую кучу незаконных детей; молодые бездельники и соблазнители, любители буйных кутежей, отчаянные головы, авантюристы, те же Долоховы... Да. Мне знаком этот мир, мастерски воскрешенный в гениальном романе, мир Ростовых и Болконских. Кубинец рассказывает про свою тетушку — какую-то там графиню, что лц,— и она тоже кажется мне чрезвычайно похожей на графиню Ростову. Девушки в тропиках расцветают рано, высокой Становится грудь, округляются бедра, и тем не менее многие из них напоминают Наташу или Элен; a Country club1 в Гаване — точная копия московского Английского клуба, где происходил тот самый незабываемый обед в честь Багратиона, на котором Пьер Безухов узнал о неверности жены. Кубинец рисует жизнь, описанную в «Войне и мире»: оказывается, она продолжается и сейчас, через сто с лишним лет, на других географических широтах. «Не совсем так, не совсем,— говорит он, смеясь. Он уверяет, будто я сильно польстила людям, о которых он рассказывает, сравнив их с князьями и графами, действующими в романе Толстого.— Потому что, хоть у нас и есть несколько маркизов и графов, которые могут похвастаться настоящими титулами времен первых завоеваний, большинство наших дворян просто купили себе гербы и документы, а требуют, чтобы все верили, будто их предки вышли из чрева самой Бельтранехи1 2, а может, доньи Урраки3 или что их зачал (прости) Санчо Храбрый4». И вдруг я спохватываюсь с изумлением: человек, который сидит сейчас передо мной, пришел из мира, похожего на мир моей родины, 1 Загородный клуб (англ.). 2 Хуана ла Бельтранеха — прозвище дочери Энрике IV Кастильского и Хуаны Португальской, поскольку считалось, что на самом деле ее отец — фаворит Бельтран де ла Куэв. • 3 Уррака — королева Кастилии и Леона, дочь Альфонса VIII. 4 Санчо IV — король Кастилии (1258—1295). 43
навеки исчезнувший, и этот человек — боец Интернациональной бригады. У него изящные руки. Манеры благородны, но естественны, ни напряжения, ни заученности; даже когда он позволяет себе грубое слово, оно не оскорбляет, на лице его заранее появляется виноватое выражение, оно смягчает неожиданную грубость, вторгающуюся в рассказ; рассказ-воспоминание, исполненный презрения к мотовству и пышности, к привилегиям и жеманству, я слушаю его, и словно из тумана возникают передо мной образы и сцены, что приходят ему на память здесь, возле бурдюков и бочек, пахнущих кислым вином, в маленькой таверне, где теплится жизнь, среди мертвого темного города, в страхе притихшего под смертоносным военным небом. 3 ...Я выпил вина, разговорился, и нога как будто меньше болит; всякий раз, как погода меняется (а сейчас, в эту августовскую ночь, похоже, собирается дождь), она начинает ныть, напоминает, что рана и операция—дело совсем недавнее. Долго я что-то бормотал про пампу да про горы, про пирамиды, парусные корабли, про рабовладельцев и помещиков; ей, русской, это, наверное, напоминает ее предков — бояр (да так оно и есть, из одного они теста, хотя мои ходили в панамах, а ее — в собольих шапках, в шубах на лисах и бобрах), потом я пустился в путь по тропинкам истории, которую знаю плохо, и совсем было заплутался в лабиринте веков, так что чуть не слопал меня Пернатый Змей, но все же удалось выкатиться через Солнечные Ворота Тиауанако1, одним прыжком перескочить тысячелетия — fly1 2, как выражаются игроки в бейсбол,— и приземлиться в своем родном доме в тот самый день... В тот день, за которым последовала дурацкая ночь, я пытаюсь описать все это так, чтобы она, никогда не видевшая ни тех мест, ни лиц, ни вещей, поняла меня; ни людей она не знает, ни домов, ни улиц, ни деревьев, ни самого города... я рассказываю во всех подробностях о том, что ей, может быть, кажется неважным и даже смешным, но я-то 1 Остатки культуры Тиауанако (предположительно VII—XII вв.) обнаружены на юге и затем на севере Перу и Боливии: постройки из огромных глыб базальта и песчаника. Особой известностью пользуются монолитные Ворота Солнца. 2 Здесь: перемахнуть (англ.). 44