я голову полотенцем со своими инициалами. «А, Энрике подарил... Помнишь, когда я ему привезла из Мексики трактат о перспективе? Давай-ка мы с тобой закусим». Я отвечала, что есть не могу, тошнит. «А ты постарайся».— «Нет, не могу». Мне хотелось позвонить домой. Узнать, что там. Сколько же мучаться в самых ужасных догадках? «Не советую,— сказала Тереса.— Если твой телефон прослушивается, возьмут на заметку и мой. А нам обеим это ни к чему, пока у тебя все не уладилось. Завтра я сама позвоню из автомата». Она поставила на стол красную икру, черную, сладкие стебли из Бразилии, итальянский паштет. «Супу согреть? У меня есть ох tail и clam chowder \ оба фирмы Кэмпбелл». Нет, не могу. Я давлюсь, страдаю, снова плачу. Тереса ставит на стол бутылку бургундского: «Лучшее лекарство—красное вино после виски. Заснешь как убитая. А это тебе и нужно».— «Ты не уйдешь?» — «Не бойся, останусь здесь, буду тебя стеречь... Пей и ложись. Мне еще рано. Устраивайся справа. Левая сторона—моя.— Она засмеялась.— Это безопасно. Вот будь ты мужчина... А этим не занимаюсь. Как говорится, хлеб с хлебом не едят». Дубленый желудок, унаследованный от предков, и на сей раз справился с алкоголем. В девять я была пьяна, утром проснулась свежая, как ни в чем не бывало, и сразу вспомнила о беде, свалившейся на меня. Тереса спала рядом, слишком крепко, она приняла снотворное, вот и флакончик на столике. Передо мною всплыла карта, которую я видела вчера сквозь винные пары. Я посмотрела на нее. Да. Та самая, с улицы Сен-Жак. Тогда я вспомнила и бизона. Зубровку любил Энрике, ее никто здесь не знает, а этикетка была на трех бутылках, стоявших на самом виду, словно водку эту пьют у Тересы особенно часто. Такие бутылки продают только в одном магазине, и Энрике знал в каком. Повинуясь чутью, я осмотрела ящики и шкатулки. Открыла альбом с фотографиями—«New York — Rainbow Room — январь 43-го», Энрике и Тереса, обнявшись. Какой-то ресторан, судя по бутылкам, итальянский. Энрике между двумя женщинами, одна—Тереса, другую—тощую и бледную — я никогда не видела. Подпись «Мы с Анаис Нин. Февраль 43». А вот еще одна, там же, с Бунюэлем и еще с кем-то, вроде бы с Джоном 1 Суп из бычьего хвоста и суп из моллюсков (англ.). 376
Кейджем. Ведомая все тем же чутьем, я взяла с полки книгу Анаис Нин, «Winter of Artífice». Посвящение, два года назад: Гересе и Энрике, великолепным любовникам». Я толкнула дверь в другую комнату и увидела там на столе чертежи моего мужа, стопки писем, бумаг, заметок... Я стала трясти Тересу, < лишком крепко она спала. «Оставь ты меня, так тебя растак»,— < казала она, едва ворочая языком. Но я вытащила ее из титсли и буквально поволокла к столу. «Что это такое? Почему iyr письма? А чертежи? Ты можешь мне объяснить?» — Немного очнувшись, она посмотрела и сказала: «Последнее время его утомляло, что в конторе толчется народ, он не мог там работать, и потом он думал, что швейцар на него донес. Вот он и приходил ( юда, здесь тихо».— «Возможно. Ну, а фото, а книга Анаис?» Гереса молчала. «Значит, вы с ним?..» — «Ладно, отвечу — да. Только ты не убивайся, хватает у нас трагедий. Это ничего не шачиг».— «Ничего не значит, что вы с ним пятнадцать лет!..» — Как тебе сказать... Ведь это не всерьез... иногда... мы расставались, начинали снова... У меня своя жизнь... Он это прощал... Пойми ты, мы не придавали этому ни малейшего значения».— «А и только вам двоим и верила!» — «Ладно, не устраивай сцен, у меня есть своя Сара Бернар». Она посмотрела мне в лицо, с удивлением увидела, как оно застыло, и вдруг накинулась на меня; «А чего ты хочешь, когда тебя до ночи нет? Да и ночью еле живая, ничего ей не нужно! Тебе только танцы и танцы. Добро бы, плясала, как Павлова, а то — учишь других. Ты никогда не < лыхала, что женщина ты никудышная? Упражняешься, упражняешься, а дура дурой! И вообще, не мешай мне спать». Она легла на бок и попыталась сунуть голову под подушку. «Скажи мне одно: Хосе Антонио это» знал?» — «Ну, как же! — Зевок.— I (рпходил, тут с нами плавал».— Голова исчезла.— «Послушай».— * Я спать хочу». Ну, все. Я коснулась дна черной ямы. Вокруг нус тога. Схватиться не за что. Я одна, и земля меня отвергает. И в друг, родившись заново в темной ночи, я захотела жить, но как бы назад—идти обратно. От всего отрешиться. Отказаться. < пускаться от нуля, где я была сейчас, вниз, по ступенькам отрицательных чисел. Погрузиться во тьму полной безвестности. Пи к чему не стремиться; забыть, что знала. Если вокруг пустота, замкнусь в себе самой, отказавшись от всех притязаний. Тереса < пала тяжелым, неестественным сном, и я, презрев ее запрет, позвонила домой. «Никаких происшествий,— сказала Камила,— все в порядке». Хорошо. Я загляну в банк, а череэ час зайду за вещами. Пускай приготовит чемоданы, они на антресолях. «Вы 377
уезжаете, сеньора? — «Да».— «За границу?» — «Да». Прежде чем уйти, я долго рассматривала карту, которую мы с Энрике купили на улице Сен-Жак, Scte. lago. Дорога апостола Иакова, путь нищих, кающихся, обремененных, по которому ведет Венера, звезда моряков. “La rrier, la mer, toujours recommencée”. В банке я спросила кассира, отсчитывавшего мне столько-то тысяч песо, бывал ли он в Баракоа. «Упаси господь,— ответил он и засмеялся.— Это уж дальше некуда!»
11 нтермедия Здесь, в этом городе, и сон за деньги дешев1. Буало »4 Первые Верины письма, которые пришли в Каракас,— обо в< гм и ни о чем. Какие-то ласковые слова, совершенно пустые; дела через Хосе Антонио она знает, что все у меня в порядке, м< »ii безотказный помощник Мартинес де Ос (испанский архитек- inp. < которым я познакомился, когда он лежал в Беникасиме) ыванчивает то, что я начал, несколько банальных вилл, супер- м,|ркег, сельское кафе; обе ее программы почти готовы, и, когда придет время дерзновенных гастролей, хорошо бы нам встре- нпыи в Париже. Приходится читать между строк. Вера настойчиво повторяет: «отдыхай», «лечись», «ты здесь не нужен» ( и <и дохни как следует», и «не спеши сюда», и «перемена климата |гбе на пользу», и тому подобное). Вот почему она так сухо и холодновато пишет; ей кажется, что письма читают, и это вполне вероятно — перлюстрация, как и цензура, обычны в странах, где пущены в ход механизмы подавления. Я и сам понимаю, что возвращаться нельзя. На Кубе царит террор поистине зверский, и < лухн о нем доходят до нас, хотя в газетах ничего нет. Многое и и раньше знал от тех, кто, как мой раненый, косвенно или прямо принимал участие в нападении на Президентский дворец. <>днако вести эти, на мой слух, грешили оптимизмом, который неизбе жно побуждает новое поколение революционеров преувеличивать все, что им на руку. Здесь же сведения верные. Здесь известно, что у тех, кто был с Кастро на яхте «Гранма», положение все прочнее, а Сьерра-Маэстра, ставшая символом и душою борьбы, превратилась в настоящий оплот мятежной армии, которая, пополняясь что ни день все лучше обученными и 1 I к ревод И. Кутика. 379
вооруженными людьми, переходит от защиты к наступлению, чудесным образом воскрешая и продолжая дело повстанцев, боровшихся в прошлом веке против Испании. Здесь тоже военная диктатура, не столь явная, как у Батисты; однако некоторые газеты все же пишут обиняками о моей стране, надеясь на то, что умный поймет с полуслова. Кроме того, здесь в ходу европейские и североамериканские журналы, где помещают все более серьезные и достоверные статьи о борьбе, набирающей силу. «Пари-матч» прямо говорит о партизанской войне, и на фото можно увидеть прекрасно организованный лагерь, где в помине нет того беспорядка, который нередко царит в однодневных станах мятежников. Судя по всему, эти, в горах, взялись за дело не на шутку, у них суровая дисциплина и настоящее тактическое чутье. Следя за событиями все пристальней, я пытаюсь вместе с тем постичь странный город, Сантьяго-де-Леон- де-Каракас, который то и дело переворачивает мои понятия и становится причудливей с каждым днем. Он удивляет меня, раздражает, кажется мне чудовищным, даже мерзким, но и противоречивым, загадочным, таинственным, темным до ужаса, влекущим, несмотря на весь свой сумбур; ибо в нем, без сомнения, рождается что-то такое, что может родиться только в Латинской Америке, более того, только в городе, самое существование которого — непрестанно обновляющийся хэппенинг. Хэппенинг этот, включающий множество действующих лиц, идет уже несколько миллионов лет. Неисчислимые годы, с третьего дня творенья, захватывала подземное царство первородная материя жизни, пока несметные богатства эти не прорвали земную кору и не брызнули вверх фонтанами зловонной, маслянистой жижи. Чтобы ускорить трудные роды, вознеслись к небу вышки, на вершине которых, как птицы на дереве, поселились их непременные обитатели — похожие на дятлов краны. Люди покинули дома, поля и сады, ради верных денег, которые платят многонациональные компании, проникающие туда, где только запахнет нефтью. И на пустырях, облюбованных прежде лишь скорпионами и змеями, за одну ночь родились города с барами о тысяче бутылок и борделями о сотне девок, где денно и нощно гремели симфонолы и музыкальные автоматы, а по субботам достигали апогея пьянство, блуд, карты и кости. Рамон Лопес Веларде мог бы написать здесь скорее, чем в Мексике, свои прославленные строки: «Христос даровал тебе ясли и крест, а дьявол — нефть и бензиновый трест». И впрямь, скот разводили тут веками. Уединенная, отсталая, далекая Венесуэла, где столько 380
дсгсй рождалось в стойле, а волхвов что-то не было, казалась бедной родственницей среди латиноамериканских стран, но вдруг ей довелось присутствовать при том, как Диоген стал царем Мидасом. И царь этот, напустив на столицу своры бульдозеров, сооружал преогромное чудище в духе самых диких чаяний урбанизма. С раннего утра (если не с ночи, когда работа шла при свете прожекторов и фонарей) эти безжалостные бульдоги принимались хрюкать, лаять, грызть и кусать землю, а i.i ними следовала свора землечерпалок, самосвалов, бетономешалок, они наступали, отступали, грязная густая масса лилась и пузырилась, гремели моторы, грузовые машины тормозили, срывались с мест, а сотни машин легковых, попавших в пробку, i ценно сигналили во всю свою мочь. Дельцов, продавцов, акционеров, покупателей, негоциантов, спекулянтов, банкиров, архи Гекторов, подрядчиков охватило какое-то бешенство, они разрушали, строили, разрушали, строили, безжалостно уничтожая шт, мало-мальски связанное со стариною, что еще хранил хоть как-то четырехсотлетний город. Разъяренные бульдозеры с особой лихостью и прытью (р-раз— и нету!) кидались на старинные дома, срывая чердаки и крыши, сбивая химеру с угла, вкатывая гусеницы в тихий патио, где растет гранат и стоят кувшины, и, свергнув Пречистую деву, царившую в дальнем вестибюле, останавливались отдышаться в известковой пыли, на грудах дымящихся обломков. Тем временем в сокрушительный грохот симфонии вступали электрические молоты, катки, свистки десятников и взрывы динамита, от которых в самое неожиданное вре мя подскакивало сердце у слабонервных жителей. А надо всем этим, словно бич господень, в небесах покачивался, выжидая, пресловутый Шар, всегда готовый добить жертву; когда же наступало его время, он, словно таран в старинной битве, обрушивал всю свою железную тяжесть на пятиэтажный дом, и гог оседал, оставляя сломанный костяк — обломки балок, торчащих из самой прочной стены. «А вот и Шар привезли»,— говорил народ, когда он величаво перемещался в другой квартал, словно непомерная аллегория карнавала, свисая с крана над еще