понимаю, я гляжу внутрь себя и вижу: некоторые эпизоды в самом деле выглядят трагикомично, однако они определили мою судьбу, изменили течение жизни, которая начиналась так беззаботно и обернулась трагедией: едва только я вышел из возраста отроческих сомнений, как оказался перед лицом неожиданных событий и вынужден был тотчас же сделать выбор. Я все думаю и думаю, без конца вспоминаю тот день, когда начались Великие Перемены; не могу припомнить, по каким улицам ехало такси, привезшее меня с вокзала на Семнадцатую улицу,— стояли майские сумерки, я сидел, уткнувшись носом в тетрадку с лучшими моими записями (потому лучшими, что писались наскоро, горячо, свободно, под свежим впечатлением...) о старых домах Сантьяго, колониального стиля, грубых, провинциальных, выдержанных словно вино, если так можно сказать, эти дома как бы светились праздничностью, свойственной XVIII веку; записи мои завершали сбор материалов по колониальной архитектуре, я надеялся написать очерк или исследование, оно уже было начато, писал старательно, хоть и с трудом (мне всегда было тяжело писать), сочинял во время долгих, бессмысленных университетских собраний, посвященных тому или иному внезапному озарению, посетившему диктатора Мачадо. Выйдя из поезда после бесконечного путешествия — только на этот раз я заметил, до чего же длинен, оказывается, хоть и узок, мой родной остров! — я сел в такси и тотчас же принялся за свои записи. Машина остановилась перед домом; наскоро перечитав набросок, я поспешно сунул тетрадь в портфель, расплатился с шофером и только что хотел позвонить у главного входа, как вдруг заметил на прутьях барочной решетки в виде секир странный трехцветный вымпел с надписью: площадь Пигаль. Ах, да! Сегодня же праздник, о котором столько было шуму! Придется, значит, надевать смокинг, болтать то с тем, то с этим, волынка будет тянуться до самого рассвета... Зато смогу напиться дома, это так удобно — когда язык уже не ворочается, поднимешься всего на каких-нибудь двенадцать ступенек, и вот она, кровать. За решеткой главного входа высились постройки из фанеры и картона, предназначенные завтра на слом; я прошел через боковую калитку, мимо гаражей, и проник в дом через дверь для прислуги. Во всех кухнях кишмя кишели повара, поварята, помощники поварят, они суетились в своих высоких колпаках среди кастрюль, дымящихся сковород, столов для разделки мяса, огромных подносов, ни одного из них я не знал, и они не обращали на меня ни малейшего внимания. Следовательно, их 45
специально наняли по случаю великого пира... Но вот появился Венансио, он берет мой чемодан, «Сеньора графиня хочет поговорить с вами сию минуту. Поднимитесь к ней сейчас же». И, понизив голос: «Хочу предупредить вас, сеньорито, сеньора графиня из себя выходит. Как раз когда у нас тут такая запарка, «чтоб я сдохла» да «зараза» только от нее и слышим... на мадридский манер». (Тетушка моя, в самом деле, от многолетнего общения с испанской знатью усвоила привычку—что считалось шиком у родовитых и титулованных — в минуты веселья или гнева ругаться как извозчик, при этом она тщательно следила за правильностью произношения, и кастильские ругательства звучали в ее устах неестественно, чувствовалась искусственность, подделка... Слишком мягко произносила она звук «р» в слове «зараза», фальшиво звучало «л», когда тетушка произносила «балда», хоть она и достаточно упражнялась с тех пор, как получила второй графский титул, и много тратила времени, пытаясь научиться произносить «р» и «л» по-кастильски; тем не менее сказывалось влияние улицы, где в любое время суток, хочешь не хочешь, слышишь, как расхваливают свой товар уличные торговцы — мулаты,— и крики их врываются в высокие окна дворца...) Я поспешно поднялся к тетушке. Кристина и Леонарда в белых фартуках и наколках и две швеи только что завершили создание роскошного платья из кружев цвета фуксии, оно лежало на диване. Сеньора заканчивала свой toilette—так полагалось говорить на французский лад; я усмехнулся, вспомнив тетушкину ванную комнату — святилище тайных омовений: восьмиугольную, выложенную зеленым мрамором, похожую на склеп, храм Астарты или алтарь сирийской богини; в центре торжественно возвышалось монументальное биде из черного фарфора с многочисленными кранами, потенциометрами, кнопками, с помощью которых струю воды можно направить вверх, вбок, вниз, с регуляторами напора, с приборами для контролирования температуры и общим стабилизатором — словом, с механизмами такой сложности, какие требуются разве что для пилотирования самолета. Тетушка явилась, завернутая в халат цвета кардинальской мантии, отделанный птичьим пухом, похожая одновременно и на папу римского, и на Евгению де Монтихо1, у нее был вид богини-мстительницы, как обыкновенно в минуты сильного гнева. «Нечего сказать, хорош конспиратор зас...ый, карбонарий, 1 Монтихо, Евгения Мария де — жена Наполеона III, французская императрица с 1853 по 1870 г. 46
агитатор, подлый обманщик, ренегат, изгой, бунтовщик, анархист, предатель своего рода!.. Ох! Хорошо, что твоя матушка, святая женщина, умерла, не увидевши всего этого!»... Я привык к такого рода бурным излияниям по самым ничтожным и смешным поводам; случалось, например, что тетушка устраивала трагическую сцену, если парикмахер неудачно сделал прическу, или горничная плохо отгладила нижнюю юбку, или же в газетах забыли упомянуть о том, что она пожертвовала в пользу прокаженных солидную сумму, или, перечисляя в светской хронике приглашенных к ней на обед, исказили чье-либо имя. Однако сегодня, кажется, случилось что-то более серьезное, ибо тетушкин голос поднялся до самых высоких нот и достиг торжественной выразительности интонации, ни дать ни взять донья Мария Герреро1 в последнем акте. Сегодня, когда все Общество Гаваны (слово «Общество» звучало в тетушкиных устах внушительно, явно с большой буквы, будто речь шла по меньшей мере о лицах, присутствовавших при бракосочетании Фернандо Медичи с Кристиной де Лорена, при встрече Аурео Паньо, на открытии Валь-де-Грас1 2 или на крещении наследника французского престола...),— когда все Общество Гаваны собралось в ее саду, в дом явилась полиция. Да, да! Полиция. (Здесь снова голос тетушки достиг необычайной выразительности, так произносят: Аверно, Торквемада или Видок3...) Представители закона принесли свои извинения, держались весьма почтительно, однако сделали обыск в моей комнате, нашли несколько прокламаций, содержавших призывы к подрывной деятельности и оскорбления Первого Гражданина Нации, все это, разумеется, плоды моего пребывания в этом свинском университете, где полно мулатов, которые лопают лукуми4, куда принимают всякую шушеру, а я между тем обязательно хотел поступить именно туда, в этот рассадник революционеров и коммунистов, несмотря на возможность учиться в Йельском университете, в Гарварде, в Оксфорде, в Кампбелле («в Кембридже,— поправляю я.— Кампбелл — это 1 Герреро, Мария (1868—1928)—испанская актриса, создавшая собственную труппу. Играла в произведениях Гальдоса, Бенавенте и других испанских авторов. г 2 Валь-де-Грас — групный военный госпиталь в Париже. 3 Аверно—озеро в Италии, недалеко от Неаполя, считалось входом в ад. Торквемада, Томас де — испанский инквизитор, прославившийся особой жестокостью. Видок, Этьен Франсуа—полицейский агент во Франции эпохи Реставрации. 4 Лукуми — плоды, похожие на сливы. 47
такой суп»). «И он еще смеет острить!» — Тетушка возопила, как Клитемнестра: есть приказ о моем аресте; исключительно благодаря доброте, снисходительности, рыцарскому великодушию генерала Мачадо1, он изумительный человек и уже несколько дней назад приглашен заранее на тетушкин праздник, исключительно благодаря ему полицейские ушли из дома ни с чем. «Но только... (Тетушка с трудом перевела дух.) Только...» — «Как вы договорились?»— спросил я. «Ты... ты уехал вчера... бежал за границу».— «Вчера? Вчера я был в Сантьяго... Обедал, пил «бакарди»...» — «Я говорю, что для всех ты уже уехал. Я поручилась за тебя перед президентом. Завтра в семь часов за тобой придет полицейский. В восемь отходит корабль. Вот тебе паспорт...» — «В Мексику?» — «К черту на кулички! Куда угодно! Не желаю тебя больше видеть. Будешь получать деньги каждый месяц. А теперь— запрись в своей комнате и не вылезай. Тебя нет, ты уехал, ты далеко, отправился путешествовать, уплыл за море, не знаю куда... Станут говорить, что вот, мол, до чего доходят капризы богатого сыночка, позволить себе такую роскошь—упустить возможность присутствовать на празднике, лучше которого не бывало в нашей стране со времен колонизации... А мне ты испортил весь праздник... Так меня огорчил!» — «Мне, значит, идти к себе?» — «И запрись хорошенько. Чтоб духу твоего здесь не было». Тетушка повернулась к Леонарде: «Скажи, чтоб ему принесли бутылку виски. Или чего он захочет. И от ужина чего-нибудь тоже... Радуйся, что не вышло хуже... Благодаря мне и особому благоволению генерала Мачадо, потому что твои дружки-коммунисты все уже на острове Пинос. Ну а теперь катись к чертовой матери!.. Тебе еще повезло... Поцелуй меня все-таки... Дай я тебя благословлю... Леонарда^ платье...» И, словно занавес в последнем акте «Орестеи», опустилось, скрывая лицо графини, платье из кружев цвета фуксии, которое, взобравшись на стулья, держали на весу две камеристки. Мадам Лабрусс-Тисье, самая знаменитая в Гаване модистка, явилась неслышно несколько минут тому назад, дабы руководить операцией. «Elle vous va á ravir,— сказала она, поворачивая тетушку к трельяжу.— Оп va remonter un peu l’épaule, et ce sera parfait»1 2. Я шагал по своей комнате от одного окна к другому (это были, 1 Мачадо-и-Моралес, Херардо—реакционный публицист и политический деятель, избирался президентом в 1925, 1929 гг., был свергнут в 1933 г. 2 Оно вам удивительно идет. Надо только немного поднять плечо—и будет идеально (франц.). 48
в сущности, две комнаты, разделенные совершенно ненужными колоннами и лакированным экраном, красным и золотым, с изображением танцующей Саломеи в утонченно-педерастичном английском стиле; экран отделял мою спальню от комнаты, где были книги и стол для черчения), смотрел на сад, на службы, на зимний сад, где росли орхидеи и прочие редкие растения, на большой задний двор, заставленный ведерками с колотым льдом, где охлаждались сотни бутылок шампанского. Смотрел на зеленую лужайку, в раме из подстриженных кустов самшита,— на этой лужайке танцевала когда-то Антония Мерсе, знаменитая «Аргентинка», в те времена она была еще никому не известной исполнительницей фандангильо и булерии; признаться откровенно, я пришел в восхищение: всего за четыре дня ловкий декоратор из тонких досок, тяжелых тканей, фанеры и гипса сумел выстроить сказочный, невиданный Монмартр— одновременно похожий и непохожий, смешение площадей Тертр и Пигаль — так, наверное, представляли их издали те, кому никогда не приходилось прогуливаться по этим местам. Рядом с миниатюрной «Мулен Руж» с медленно вертящимися крыльями, усеянными разноцветными лампочками, виднелся бар под вывеской «Ша Нуар». «Сьель э л’Анфер», а также «Кабаре дю Нэан» выглядели в точности как на сувенирных открытках для туристов. А там, дальше, рядом с эстрадой, где оркестр уже начал наигрывать «París, c’est une blonde» \ за испещренным дорожками английским подстриженным газоном, на лужайке, окруженной кустами роз, стоял «Ле Лапэн Ажиль»1 2, за увитой виноградом изгородью собирались постепенно гости, старый швейцар Ати- лио, наряженный Pére Fredé3, в зеленом суконном костюме и с накладной бородой, ставил на грубые железные столы cerises-á- l’ea