< керцо или к финалу, что нередко и случалось, и мы тогда гордились собой. Влюбленности мы не испытывали, ни я, ни она, но нам было весело вместе и хорошо, без ревности и без упреков. На уик-энд мы уезжали в одну немецкую гостиницу, к морю, и плес кались в соленой воде до изнеможения. Ирена убеждала меня, что Сервантес, Россини и Дарвин были розенкрейцерами, а я по спорил, какое мне дело? Пыталась она мне объяснить, прямо на пляже, и квантовую теорию, но Планк остался в тумане,— пока она говорила, я глядел на облака, кусавшиеся, словно разъяренные гидры. У подруги моей была душа Фауста, ее тянуло к тайнам, однако она очень любила земные радости, а чувствительной оказалась такой, что рыдала навзрыд, когда смотрела ме ксиканскую картину с Сарой Гарсия «Что может вынести женщина?»— не в кино, конечно, мы часто смотрели телевизор, лежа в постели. Много дней подряд я гонял джип по иссохшей гористой местности, где очень трудно строить (один вкладчик компании, надеясь продать эти недорогие земли, наперекор моим советам 431
желал создать тут нежилую пригородную зону с парком и искусственным озером), когда услышал сообщение о битве при Санта-Кларе. Было это 30 декабря. Весь следующий день я просидел дома, не отходя от приемника, ловил передачи революционной армии, но в конце концов все же лег. Из соседних домов доносился веселый праздничный гомон. «Мои соотечественники гибнут, а Батиста открывает новую рулетку на острове Пинос»,— думал я, засыпая... Через несколько часов над городом занялся рассвет. Было тихо. Не звенели бидоны молочников; не громыхали повозки, на которых восседают мясники в окровавленных фартуках, с большими крюками; даже из булочных не вырывался теплый парок. Молчали проспекты, где высятся небоскребы из стекла и металла, молчали предместья, где беленые домики ниже, чем деревья во дворе, исчезли куда-то люди, повозки, шумные мотоциклы, а светофоры не светились ни красным, ни зеленым. Повыше, в квартале, который назывался Кварталом Пастушки (adamavit eam Dominus plus quam omnes milieres x), молчали колокола приходского храма, где на витражах мерцали святые, а купол порос мохом. Занимался рассвет, город тихо лежал на ступенях холмов, обрамлявших его и разделявших на естественные кварталы. Внезапно в него ворвались все твари, способные петь, чирикать, трещать, свиристеть хотя бы крыльями или ногами. Листвой и чешуйчатой корой заговорили деревья. Дерево под моим окном гудело все громче, а другое, в красной шубе, стало приютом целому оркестру. Какой- то каучуконос, чудом выросший в модном предместье, трепетал и тренькал, как гитара, а куст в алых и желтых цветах содрогался от музыки насекомых. Город принадлежал в это утро деревьям и их обитателям. Волною и ветром бежали по ветвям любовные кличи. Оглушительно жужжали шмели и осы в тихом воздухе, дремавшем под солнцем, чей свет, пожирая горные тени, проникал во все расщелины, на все дороги и тропы. Приходские церкви и даже соборы еще не прозвонили ни к утрене, ни к мессам, ранней и поздней, когда тишину ( в этот день не было ни газет, ни вестей, ни предвестий) нарушил гнусавый, слабый, едва пробивающийся сквозь свист и помехи голос, ворвавшийся в дома через приемник, который крутили дети, служанки или старухи. В первый день года нечего было слушать, всюду царил покой. Однако голос был упорен и настойчив. Он требовал, чтобы все немедленно настроили на эту волну и телевизоры, и 1 Возлюбил ее господь паче всех женщин (лат.). 432
радиоприемники. Экстренное сообщение. Экстренное сообщение. Экстренное сообщение. Голос набирал силу, заглушая музыку цикад и сверчков, чтобы те, кто еще не слышал его, разомкнули слух. Кого-то растолкала жена. Кто-то ничего не мог понять—почти до рассвета встречал Новый год. Около одиннадцати все станции < га ли передавать одно и то же. Одна-единственная весть звучала повсюду, снова и снова, до изнеможения: Батиста бежал с Кубы примерно в полночь, а легендарные бородачи войдут в Гавану <<тодня под величавый грохот танков, артиллерии и конницы. Вскоре кубинцы потянулись к аэропорту Майкетиа. Сотнями < пускались они к морю в первый день года на грузовиках, в машинах, в автобусах, редко курсирующих на праздник. Никто пс знал, есть ли рейсы на Кубу. У многих — с вещами, с узлами, с ж< пой, несущей на каждой руке по ребенку,— не хватало денег на билеты. И все же они запрудили шоссе, и старую горную дорогу, петляющую раз триста, и дорогу к крепости Ла-Гуайра, по которой испанцы перевалили когда-то через Авилу. В машинах и пешком добирались они до аэропорта, чтобы узнать об отмене н<сх рейсов на неопределенное время. Бородачи еще не войдут < г годи я в Гавану, что-то здесь спутали, но, говорят, один венесуэльский пилот решился лететь на свой страх и риск. Слухи < меняли друг друга. Люди ходили то в бар на втором этаже, то в холл на первом, аэропорт превратился в огромный табор, в лагерь ожидающих. Плакали дети, кто-то звал своих, таскали вещи с места на место, и все больше народу засыпало, свернувшись клубком у стены, тогда как лайнеры международных линий у летали в Рио-де-Жанейро, в Париж, в Нью-Йорк, прилетали оттуда, сменялись и мелькали стюардессы, колумбийские — в красных накидках, техасские — стиля «девушка с фермы», англий- < кие — элегантные и неприветливые. За взлетными дорожками, в «и ленительно ясном свете первого январского солнца, скалистая громада Кабо-Бланко сверкала, словно хрусталь. Горы пониже были мрачны, темны, покрыты скользкой листвой. Но город проснулся, очнулся, воскрес, и демонстрации выходили на проспекты и бульвары. Я и не думал, что столько народу наденет красные с черным повязки Движения 26 Июля, а здешние жители будут так радостно и единодушно их приветствовать. I |глый день ходил я по городу, глядя на украшенные флажками машины, впервые слушая открыто «Гимн 26 Июля», который до ссй поры пели на Кубе тайно, а здесь ему научили беженцы; во времена преследований мятежные песни передают из уст в уста, потихоньку, и они расходятся куда быстрее, чем если бы их 433
записывали на пластинки в исполнении хора и оркестра. Домой я вернулся поздно, Ирена ждала меня, слушая радио. «Фидель уже в Сантьяго». И еще одна весть показалась мне поразительной и символичной: сдалась казарма Монкада, где все и началось в июле 1953-го. Круг замкнулся, начался другой, и я с нетерпением ждал, как пойдет дело. 4 января мятежники в Камагуэе. 5-го, 6-го и 7-го они идут к столице, 8-го — входят в нее, и это историческое событие, самое важное теперь во всем мире, живописуют нам газеты, телевизор, кинохроника. То, что едва мерещилось, то, о чем можно было только петь песни или слагать легенды, вошло в повседневность, стало нынешним и достоверным, это могут описывать газеты и прочие mass media1. С зеленых, туманных гор, которые я кое-как помнил по урокам географии, сошли почти мифические (для меня ) герои, обретая плоть и человеческий облик, возвышенный и величавый, а имена их в такт их подвигам запечатлелись в сознании: Фидель Кастро, Эрнесто Че Гевара, Рауль Кастро, Камило Сьенфуэгос, и еще, и еще. Многие восхищались ими и доверяли им; некоторые их боялись; но никто не был равнодушен к уже знакомым и к незнакомым борцам. Они, наши братья по крови, носили бороду и длинные волосы, хотя у нас не носят бород с начала века, и казалось, что это какой-то новый вид кубинца. Соотечественники мои разленились, разложились, погрязли в удовольствиях, а эти люди проявили такую стойкость, такое упорство и терпение, добровольно вынесли столько лишений за годы войны, словно они — из другого теста, чем остальные. Глядя на их бородатые лица, я думал, поймем ли мы друг друга, когда окажемся рядом, будем ли говорить на одном языке и будет ли он тем, на котором говорили они, пока шла их эпическая борьба. И вот, я слышу их. Над площадью, запруженной народом, с балкона говорит вдохновитель и вождь восстания, к которому готовились долго и упорно и первая фаза которого закончилась сейчас. Фидель Кастро здесь, в Каракасе. Толпы встречали его в аэропорту Майкетиа, и по пути в город ему пришлось говорить несколько раз. С ним — кое-кто из этих, новых людей. Они довольно молчаливы, по-крестьянски тяжеловаты, здесь их зовут «легендарными бородачами», а когда они вышли к народу, их подняли и понесли на плечах. Я стою у колонны и слушаю четкий, звонкий, порой чуть металлический голос, хотя ветер с моря иногда мне мешает, свистом своим заглушая микрофон. 1 Средства массовой информации (англ.). 434
Меня интересует не столько то, что он говорит (предпосылки его и знаю, истины его — наши, общие, причем он должен преподне- ( ni их с предельным тактом гостя, ни в коей мере не поучающего хозяев и не приводящего себя в пример, хотя всем известно, что юлько он, должно быть, и может служить примером в нынешней Америке),— меня, повторяю, интересует не столько то, что он творит, сколько неожиданный его стиль. Он ничуть не вещает, шг прямо и просто, сразу ясно, что это кубинец, хотя речь его < нободна от ошибок, которые не украшают, а уродуют наш язык. Нередко он отвлекается, переходит от главного к частному, идет 1.1 собственной мыслью, и ты перестаешь понимать, к чему он клонит, но, когда уже кажется, что он сбился, увлекшись не идущими к делу подробностями, он лихо выруливает и возвраща- rioi к прежней, основной теме, как бы закрывая скобки. После цветистого многословия наших политиков, после их пустых образов, плохих метафор и театральных страстей меня восхищает новый, ясный, исполненный диалектики стиль. Человек этот i опори г на обычном, повседневном языке, но, освободив его от ненужных, чисто кубинских словечек и оборотов, поднимает до высот обращенной ко всем и общей для всех речи. Порою он по являет народное словцо, всегда естественно и уместно, как яркий мазок, необходимый образ, однако оно не нарушает единства, ибо с начала и до конца мысль развивается логично, и < й нс нужны ни выспренность, ни эффекты. Здесь не было 1ргмоло и рыка, пустопорожних красот, любезных нашему континенту,— новые времена породили новое слово, и слово это, ( мгнившись молчанием, вызвало истинную бурю на площади, носившей имя Молчания. Буря докатилась до покрытых народом