< гупеней храма и до арки, украшенной аллегориями, уже утонувшими во тьме. Толпа унесла меня, и в одной из улиц я нырнул в испанский кабачок «Ла Пиларика», чтобы подождать до тех пор, когда можно будет пройти или проехать в западную часть города. Медленно попивая белое арагонское вино, которым кабачок славился, я ощутил, что ужасно одинок, один смотрю, одни слушаю, один встречаю поворот истории, имеющей ко мне самое непосредственное отношение, и мне стало очень тяжело, что я — в стороне. Другие сделали то, что нужно было сделать, другие действовали, сражались, умирали вместо меня, другие победили, а я — вне этой победы. Я гляжу с тротуара на i рнумфальное шествие и стыжусь, ибо я мог бы идти с теми, кого чествуют, а не чествовать их. Нет, я не относился равнодушно к юму, что творилось в моей стране. Что-то я делал, находил места 435
для тайных сходок, передавал документы, помогал деньгами, прятал раненого. Но в определенный момент я спасовал, ничего не попишешь. Убежал от вымышленной опасности. А может,' не такой уж и вымышленной — кто знает, не связан ли со мною погром в Вериной школе. Однако, сколько я ни оправдывался перед своей совестью, приходилось признать, что настоящий революционер вел бы себя иначе. Да, я обычный буржуа, балующийся конспирацией, что-то вроде карбонария, забредшего не в тот век. Если и впрямь надо было бежать, я мог бежать в те горы, а не в эти... мне до боли захотелось вернуться на родину, тем паче что теперь опасности нет. Мартинес де Ос писал, что Гавана живет в атмосфере ожидания, она напряженно ждет людей, чьи имена никогда не вошли бы в анналы той политики, которую проводили у нас с начала века. Конечно, были беспорядки— еще не все вооруженные шайки успели убежать, а кого-то старая власть нарочно оставила,— но теперь жизнь идет спокойно, и существенных перемен как будто не предвидится, хотя в делах застой, деловые люди выжидают. «Жизнь идет спокойно»,— писал мой бесценный помощник; и все же еще одно известие очень обрадовало меня: поддавшись тому загадочному порыву, который сам, без вождя и без приказа, ведет брать Бастилию, народ хлынул на улицы и уничтожил игорные дома. Рубили топорами столы, срывали зеленое сукно, швыряли на пол и топтали рулетки, фишки, кости. За несколько часов разнесли в пух и прах владения Лаки Лучано, Фрэнка Костелло и всей мафии, жгли прямо на улице карточные колоды, стулья крупье, лопаточки, которыми сгребали выигрыш, а игровые автоматы били ногами и железными палками, отчего стекло разлеталось вдребезги, и само устройство со всеми своими сливами, колоколами и вишнями разваливалось, изрыгая монеты. К концу дня тротуары были завалены обгорелыми щепками, клочками зеленого и красного сукна, обломками металла — словом, остатками того, что сосредоточило и воплотило у нас, в тропиках, риск, наживу и обман. «Да, в моем городе такого еще не бывало»,— сказал я, читая и перечитывая сообщения об этом впервые в истории прекрасном аутодафе. Я снова заговорил об отъезде. «Сперва построй, что задумал»,— сказала Ирена. Она была права—мне доверили работу, и профессиональная этика не позволяла ее бросить. Однако подруга моя, преувеличив выпавшую ей роль Калипсо, пыталась оттянуть отъезд на неопределенное время, поскольку у нас, в Латинской Америке, всякое бывает... «Смелый какой!.. Ты лучше пока не рыпайся». Между 436
í пмфопиями Брамса, диктовавшими ритм нашим объятьям, Ире- и.i предалась теории: в латиноамериканских странах новая н \.к ть всегда начинается прекрасно. И тебе честные, и суровые, и иг потерпят злоупотреблений, и укрепят добродетель, и наведут порядок, и пятое, и десятое. Приходят в правительствен- hi.iíí дворец просто одетые, как прежде, в школе, в конторе, в м.к опекой ложе, все бедненькие, чистенькие до того дня, когда i una протокольного отдела не скажет, что надо бы припарадить- । и как-никак власть обязывает—и завести хотя бы два пиджа- 1ч.1, два смокинга и даже фрак. Они орут-кричат, ах, зачем 11».п иться зря, вернулась эпоха Катона и Цинцинната, но протоки м»пый стоит насмерть. Выясняется, что за пиджаки, смокинги, фрак, рубашки, запонки (золотые, платиновые или поддельного /i а мчу га), а также за пуговицы в тон, платит государство. Когда жг, одевшись, они глядятся в зеркало, с ними происходит то । амос, что произошло с папой в брехтовском «Галилее». Они уже иг гак кто-нибудь — они в одежде, в облачении. Тогда и начинается тарарам — жене, нужна машина, детей тоже надо на чем то возить в школу, мамочка хочет усадьбу, переведу-ка деньги в Швейцарию... Я тебе говорю, иначе у них не бывает. (/'/ 'мая 1959 года: НА КУБЕ ПРИНЯТ ПЕРВЫЙ ЗАКОН ОБ АГРАРНОЙ РЕФОРМЕ.) «По-твоему, Энрике, люди эти молодые, прошлое у них без греха, они закалились в горах, к роскоши их иг глист. Что ж, тем опаснее для них роскошь, она ведь никуда иг денется, будут и смокинги, и фрак, еще и трюфели, икра, бабы прямо на блюде, они настрадались, и за правое дело, значит— шг эго заслужили, вот и разленятся, разнежатся, а крупная буржуазия их понемногу улестит, а за этой буржуазией — дельцы n i Штатов, которые не знают чисел меньше шестизначных. Тут им и конец...» (6 августа 1960 года: ЗАКОН О НАЦИО- 11АЛИЗАЦИИ ДВАДЦАТИ ШЕСТИ СЕВЕРОАМЕРИКАН- (’.КИХ ПРЕДПРИЯТИЙ.) В том числе—«Кыобен телефон ком- । ши и», «Кьюбен америкен шугар миллс», «Юнайтед фрут компа- пи-, «Тексас уэст индис», «Синклер Куба ойл», «Эссо стандарт ойл»... «Ах ты, черт! На такое еще никто не решался».— «Да. Ясно. Тебе очень нравится, что они выперли «Стандарт ойл», ко торая нас совсем заела, и Тексас, она сюда уже лезет, и весьма агрессивно, как выражаются янки. Только, дорогой мой, что-то мне сдается, что вы немного переборщили. Играете с огнем, /(яденьки из Штатов этого не потерпят. Так и вижу, моряки танцуют в «Тропикане», пьют во «Флоридите», рулетка, покер, кости...» (26 сентября 1960: ФИДЕЛЬ КАСТРО ЗАЯВЛЯЕТ В 437
ООН: «ЧЕРЕЗ НЕСКОЛЬКО МЕСЯЦЕВ КУБА, ПЕРВАЯ СРЕДИ СТРАН АМЕРИКИ, СМОЖЕТ СКАЗАТЬ, ЧТО НА ЕЕ ЗЕМЛЕ НЕТ НИ ОДНОГО НЕГРАМОТНОГО» ) «Оптимизм. Чистейший оптимизм. Как это—через несколько месяцев? Не забывай, я математик, работаю на ЭВМ, у нас все основано на статистике. В Латинской Америке есть страны, где 90% неграмотных. У вас, на Кубе, процента 23—24. По расчетам ЮНЕСКО, такой стране нужно примерно одиннадцать лет, чтобы справиться с неграмотностью. Прекраснодушные надежды опасны, мой милый. Ох, берегись!» Тем временем я построил пригород на уступах гор и очень, очень устал от винограда, плодов, серьезной музыки и легких чувств, которыми меня угощала местная Калипсо, не признававшая страстей и скорби. Простившись с добрыми друзьями, а ночью—с умом и плотью моей подружки, я вылетел утром в Гавану на почтовом самолете «Констэллейшен». Шла первая половина октября, когда погода у нас резко меняется. Я твердо решил начать новую жизнь. 40 Квартиру мою я нашел чистой, прибранной, присмотренной, а Камила обняла меня на радостях, несколько ошеломив, ибо она всегда держалась на почтительном расстоянии от «главы семейства», подобного для нее патриарху или вождю предков, которых привезли сюда последние из тайных работорговцев. Схватив меня за руку (опять нежданное панибратство!), она повела меня по комнатам: «Все, как вы оставили». Однако это было не так. Не хватало портрета Павловой, туфельки, иконки, фотографии, где моя жена с Эрихом Клейбером. «Вера (не сеньора!) увезла все это в Мехико. Какая нехорошая! Подумайте, хоть бы открытку!» Я вдруг заметил, что голова у Камилы повязана белым платком на манер тюрбана, и платье белое, и чулки, и туфли,— а это означает, что Милосердная Матерь исполнила ее молитву. «Как же так?» — спросил я, показывая на тюрбан и платье. «Революция разрешает верить, как хочешь, тем более мы теперь равны, негров пускают на один пляж с белыми, мы с женихом ходим туда, к яхт-клубу, и в «Кармело» обедали, самый был шикарный ресторан». Бродя позже по моему городу, я думаю о том, как верны слова девушки, для которой я теперь не «хозяин», а друг или родственник. (Она уже не обращается ко мне в третьем 438
\|щс — «сеньор хочет...», мы на «ты», я свой, «товарищ». Меня но нс обижает, а словно омолаживает — там, в Испании, мы все (»ыли товарищами.) В барах и ресторанах, куда негры входили xi’iiiii» затем, чтобы чистить уборные, или, пореже, стояли у входа п экзотических нарядах и с перьями в волосах (такой швейцар < ил л в «Гавана-Хилтон»), сидели негры, часто — целыми семьями, и эго ничуть их не смущало. (Позже мне сказали, что поначалу дело шло туго, негры боялись, что официанты оскорбят их, медленно обслужат, как-нибудь нагрубят—словом, не захотят подавать чернокожим», но в конце концов они убедились в < ноих правах...) И я подумал, что ради этого одного стоит < овершить революцию, ибо негры, несмотря на нищету и унижения, обогатили нашу культуру уже самим своим присут- < гвнем, их творческий дух придал нашему миру особую окраску. < пране этой никогда не двинуться вперед в ритме времени, если ина будет по-прежнему тащить мертвый груз неиспользованной >н< ।>гии. Буржуазия наша платит теперь по огромному счету, долг на них, внуках и правнуках тех, кто заложил основы своего богатства, орудуя бичом на плантациях... Когда я вышел к Цен тральному парку, мне показалось, что небо в этот вечер шире, чище, просторней, чем всегда. «Это с радости»,— подумал и, но ошибся. Скоро я понял, в чем дело: нет реклам на крышах, карнизах, балконах. Ни тебе трусов «Янсен», ни машцн «шевроле»', ни сигарет «Кэмел», ни рубах «Макгрегор», ни пепси-колы, ни жвачки, ни болеутоляющих, ни сомнительных стимуляторов, о которых возвещали лампы, простые и мигающие, неоновые i рубки, светящиеся силуэты. Исчезла вся эта липа, мешавшая видеть мир, и звезды стали звездами, луна—луной, а не рекламой луны», которую узрел в Ныо-Иорке Хуан Рамон Хименес. Рекламы вообще исчезли, и по дороге к тетке я думал о гом, что же делает Хосе Антонио. Так дошел я до величавого дома, где родился; окна не светились, решетки были закрыты, и он походил во тьме на гробницу или мемориал. Я отпер своим ключом калитку, пошел по дорожке, ведущей к гаражу, толкнул дверь черного хода, и увидел на кухне, за столом, француза- новара в самом жалком виде, без колпака, обросшего и приканчивавшего, должно быть, третью бутылку, поскольку две пустые валялись на полу. Увидев меня, он встряхнулся, вскочил, обтер о передник руки и стал извиняться. Он ведь не знал, никто не сказал, и так далее: «Les autres sont au cinéma... Et cpmme inadame la Comtesse est partie... Oui... Elle est á Miami... Elle disait, comme qa, que les communistes allaient venir et lui enlever tout son 439