фадицию потаенных сокровищ, пиратских, кладов и прочих порождений классической скупости¿ не говоря уж о «Кубышке» Планта и сундуке Гарпагона. В банке, где работали люди, преданные революции, прекрасно знали все эти хитрости. Что же до Веры, то 20 тысяч —сущий пустяк, когда клиенты брали по 100 и по 200 тысяч, чтобы немедля спустить их в рулетку. v,живительно ли, что после победы революции в сейфах Национального банка почти ничего не осталось? Я заметил, что голоса у окошек звучат все громче. «Чего же вы хотите? Два новых закона! Как, ничего не знали? Где же вы были, товарищ? Один за другим — раз-два, тринадцатого и четырнадцатого». В кабинете Ныли газеты, и он показал мне первые полосы. Так я узнал, что вчера национализированы все банки и 383 крупных предприятия, а сегодня издан закон о так называемой городской реформе. «Видите, товарищ, революция не теряет времени». Раньше я хотел отправиться отсюда к себе в контору, но теперь решил зайти, домой к Мартинесу, чтобы потолковать о новостях,, которые, попросту говоря, прикрывали наше дело. «Да оно Но дыне года как испустило дух,— сказал Мартинес.— 11( дос тавало похорон, вот и они, самые пышные. Нам остается поплакать на могиле, как наемные плакальщицы в былое время. После вчерашнего закона поставщик стройматериалов — под контролем министерства строительных работ. Тем самым мы к раем все выгоды при заключении контрактов. Что же до реформы, она разом покончила с недвижимой собственностью. Никто не станет вкладывать деньги в недвижимость, хотя раньше это было у нас самое верное дело».—- «Ну, хорошо... Но дома-то строить будут».— «А кто? Государство. Причем попроще и подешевле наших».— «Значит, закрываем лавочку?» — «Уже и закрывать нечего...» Меня беспокоила, однако, участь наших ( лужащих. «Больше половины сами уволились. Многим срок подошел, а секретарш, знавших хотя бы два языка, еще в- пя тьдесят девятом году взяли в министерство иностранных дел, i¡im очень нужны переводчики, редакторы и архивисты, причем не исключена дипломатическая карьера. Три пустобреха, кото рых ты нанял перед отъездом, удрали в Канаду. Возомнили себя Нимейерами или Мис ван дер Роэ и говорят—не хотим строить свинарники, и общежития, не для того мы родились, мы избранники, наши творения знаменуют новую эпоху, вы увидите их в самых серьезных архитектурных журналах (замечу; кстати, что стали они чертежниками в Торонто, и предел их возможностей-»-в поте лица проектировать фуникулеры и хижины для 15-1104 449
альпинистов). Осталось четверо мелких служащих. Их надо предупредить, и они мигом найдут работу, поскольку теперь у нас безработицы нет».— «Вечная память славной фирме!» — сказал я. «Прочистим-ка горло ромом, чтобы лучше спеть».— «Салют!» — сказал Мартинес де Ос, поднимая бокал. «Салют!» — «Совсем как там! Ты помнишь?» — «Никогда я так часто не вспоминал то время».— «А как поется вечная память?» Мы посмотрели друг на друга и расхохотались. Мы и сами не знали, почему смеемся, нам было весело, мы обрели свободу, мы могли делать что хотим и ощущали ту новизну, которая знаменует истинное изменение жизни. Казалось бы, доходы должны были давать нам независимость, но нет — они все больше порабощали нас, а сейчас наконец мы вырвались из этого круга. Много лет мечтал я о некоем архитектурном идеале, и ни разу не удалось мне его воплотить. Дело в том, что на Кубе архитектор мог работать только на богатых, а богатым не нравились мои замыслы. Я был вынужден служить архитектуре, приносящей доход и пользу, деловой архитектуре, денежной, той самой, которой служил в Каракасе, где работал ради кредитки, как работал бы в давнее время ради золота. В XIX веке дерзкий архитектор мог хотя бы построить там Дворец Конгресса, пускай топорный и слишком пышный, но необычайно смелый, ибо не всякий решится вписать такое монументальное здание в город, где очень мало и трехэтажных домов. Сейчас же в Каракасе (как и в Бразилии, и в Африке) думают лишь о дырчатых коробках, где квартиры расположены, как ячейки пчелиных сот. Можно не сомневаться, что наша эпоха, богатая умозрениями, теориями, манифестами и декларациями, не создала, при всех своих «модулорах», «функционализмах» и «машинах для жилья», ничего подобного античному классицизму или готике, как нельзя лучше служившей христианству, да что там — она не достигла высот, которых достигли Эррера1, Мансар1 2, даже барон де Османн3, чьи заслуги мы только теперь начинаем постигать. Убедившись в том, что деловая и денежная архитектура, отнявшая у меня столько лет жизни, ничего не дает для творчества, я решил приносить людям пользу. Святая Тереза, в конце концов, видела 1 Эррера, Хуан де (1530—1597) — испанский архитектор. 2 Мансар, Жюль Ардуэн (1646—1708) — французский архитектор. 3 Османн, Эжен Жорж (1809—1891) — французский чиновник, известный работами по перестройке Парижа, которые проводились по его распоряжению. ‘ 450
Нога в кухонном горшке, а настоящий архитектор может найти и решить немало интересных задач, строя хороший свинарник, <<лнекое кино или скотоводческую ферму. Революции нужны архитекторы, чтобы строить сейчас, сейчас же, и я предложу мои услуги министерству общественных работ, не думая о том, что гам мало платят, ведь я никогда не был привержен роскоши, да и па счету у меня достаточно денег, чтобы жить безбедно. Итак... Предоставь это мне,— сказал Мартинес.— Я скорей инженер, чем художник». И оказалось (он вспомнил мои юношеские исследования кубинской архитектуры), что для меня есть более подходящее занятие: теперь вовсю реставрируют крепости, особняки, дома и храмы кубинских городов — Гаваны, Сантьяго, Грн нидада,— которые по небрежению хозяев могли вот-вот развалиться. «Положись на меня и считай, что ты уже служишь в ()тделе охраны и реставрации национального достояния. Там <•< гь настоящие энтузиасты и очень даровитые». Я спросил его про Хосе Антонио. Он посмотрел на часы: «Можешь его пос лушать, только зажжем лампу Аладдина». Он включил радио, лампочки засветились, и — сперва тихо, потом все громче — пос лышался голос. «Как раз в это время его обозрение на темы дня. Ничего нового, все есть в газетах, но стиль...» И впрямь, с 1иль поразил меня: чтобы повторить то, что всем известно, и при этом восславить революцию, Хосе Антонио усвоил манеру i рпбуна или пророка. Он рычал и кричал, он вещал и декламировал, соединяя в своем лице Исайю и Кассандру, Кумскую Сивиллу и актера-трагика. Все это показалось мне неискренним, rea тральным, мало того — безвкусным, тем более что я-то знал, как насмешлив и циничен он в жизни. «Арлекин притворяется Савонаролой»,— сказал я. «И так всегда,— сказал * Мартинес де ()г.— Только о североамериканской рекламе он говорит иначе, и об измышлениях эмигрантов. Что-что, а это он знает. Но факт остается фактом: его слушают, мало того — контрреволюционеры осыпают его гневными анонимками».— «Как же он попал на радио?» — спросил я и узнал, что рекламное агентство сразу же испустило дух, потому что не стало ни клиентов, ни (что еще важнее) импорта из Штатов. «А теперь, когда национализировали такие фирмы, как «Бакарди», «Шервин-Уильямс» или «Свифт», им п совсем конец». Хосе Антонио успел отделаться от своего агентства и несколько месяцев пытался писать картины. Но живопись не прощает измены, у него ничего не получалось, воображение он растратил на броские фразы и теперь смог вымучить лишь несколько холстов, слишком похожих на Сальва!• 451
дора Дали, в которых не было, однако, технического совершенства, твердой руки и безудержной фантазии, прославивших утомительного, дикого и невероятно одаренного каталонца, творившего размякшие часы и пылающих жирафов. Разочаровавшись в своей живописной продукции, Хосе Антонио нашел себя в царстве микрофона. Я слишком хорошо его знал, чтобы принять это всерьез. Мне резала ухо подчеркнутая торжественность его обличений, и я вспомнил, как Гаспар назвал его треплом. Что, если не треп, этот напыщенный, театральный стиль? А когда-то он говорил так остро и метко... По улице ехали грузовики, украшенные флагами, и люди в форме — мужчины, женщины — как на празднике распевали Гимн 26 Июля. «Видишь?— сказал Мартинес.— Вот они! Знают, что янки не оставят без ответа закон о национализации, и поют. Лавки опустеют, машины встанут — не будет запасных частей и бензина, щетку зубную не купишь, ленту для машинки, ручку, расческу, булавку, нитки, термометр, но они петь не перестанут. Все меняется, коренным образом меняется. На наших глазах родится новый человек. Что бы ни случилось, человек этот не боится будущего». И он рассказывает мне о том, как течет теперь самая обычная жизнь — о том, чего не сообщают в иностранных газетах. Люди работают здесь во всю свою силу. Собрания затягиваются до утра, а Че Гевара нередко принимает по делам Национального банка в два или в три часа ночи. Когда стемнеет, милисиано сторожат те места, где еще идет работа—фабрику ли, магазин, театр или типографию. Многих застрелили агенты контрреволюции, чьи мащины внезапно, как призраки, врываются на улицу или ц.а шоссе. Действует ЦРУ, и нередко бывают пожары и несчастные случаи, не говоря уж о трагической гибели «Ла Кубр» —судна, груженного оружием и взрывчаткой, которое взорвалось в гаванском порту, и саботаж в этом случае был таким явным, что привлек внимание международной прессы. «Первый взрыв просто меня оглушил,— сказал Мартинес.— Такого мы с тобой и в Испании не слыхали. Даже как будто не в уши ударило, а в сердце. На окраине, в домах и то падали люди. Когда хоронили погибших, и родился лозунг «Родина или смерть». Мужчины и женщины в форме все пели, и на флагах, украшавших грузовики, был написан этот самый лозунг: «РОДИНА ИЛИ СМЕРТЬ. МЫ ПОБЕДИМ». Ты послушай только, перед великими трудностями они поют о победе».— «Да, тут что-то случилось^—сказал я.— И это по меньшей мере». 452
Вечером я отправился во «Флоридиту» с коварным намерением посмотреть, какую рожу скорчат прихожане Храма Коктейлей, бывшие мои клиенты, когда увидят, что я вернулся на Кубу. < )дпако народу оказалось мало. «Сегодня день плохой»,— сказал мне, улыбаясь, Педрито, сменивший на кафедре бара самого Константе, должно быть, лучшего изобретателя коктейлей, какой только жил в наше время. Тон его можно было понять и так и »гак, ибо опытный бармен умеет скрыть свое мнение, которое, •icio доброго, неприятно посетителю. Все же кое-какие знакомые пришли и страшно удивились, что человек по своей воле покинул земл