.
– А курс-то помнишь?!
– Да пошла ты.
На Викторе тельник полосатый, с дырой на груди, в дыре – тело, бледное, как просаленная обёрточная бумага. Волосы, как у хиппи, свисают на плечи, светло-каштановые. Пышные – помытые недавно – в баню вчера тока ходили. В спортивных лоснящихся штанах, с ярко-зелёными широкими, как на генеральских брюках, лампасами. На ногах зимние ботинки, не зашнурованные, с вывалившимися языками. Суток трое, похоже, не брился – проступает по щекам и подбородку, с глубокой вертикальной ямочкой на нём, пепельно-рыжая щетина. Лицо в крупных, как семена конского щавеля, веснушках, больше под ними кожи, чем без них, чуть не в одно пятно, почти сплошные. Нос вздёрнутый, раздвоенный на кончике, словно пинцет, и с широко открытыми, как у примата, ноздрями. В Ялани норки говорят, не ноздри. Брови и ресницы – будто опалённые – белёсые. Глаза жёлтые, как у рыси. Губы тонкие, баклажанного цвета. Улыбчивый. С Черёповца, как он с гордостью произносит, родом. Электриком там, часто об этом говорит он, работал на каком-то крупном заводе. Его Электриком за это и прозвали. Ещё и потому прозвище это за ним утвердилось, что нередко приезжающие из «Северных сетей» действующие электрики отрезают провода, от столба до его дома, за неуплату. Они уезжают, а Электрик, разувшись, зима на дворе или лето, залазит без специальных когтей и страховочного пояса на столб и возобновляет проводку, кляня во всеуслышание магнатов и олигархов всех национальностей. «Ток, – говорит, – любой держу, хоть языком лизну, мне по фиг». – «Поэтому, – говорит на это Рая, – мозги и высохли… как порошок. Уже не булькают, а шелестят».
Телевизор – то заработает, то выключится – будто живёт сам по себе. Никто на него в доме сейчас внимания не обращает.
Рая командует:
– Флакон, подай-ка вон стакан… для Коли. Ему – штрафной, чтоб не опаздывал!
Нельзя сказать, что Рая трезвая как стёклышко, но и что пьяная – не скажешь. Слегка – то ли ещё со вчерашнего не погрустнела, то ли уже с утра сегодня принятое повлияло на её отзывчивое настроение – весёлая. В шерстяных, вручную, наверное, вязаных, бежевого цвета рейтузах. Без юбки. Тонконогая, как бабочка. В больших, мужских, выше колен, палевых валенках с завёрнутыми голенищами – хлябают на ногах, когда ходит: приподними Раю, валенки на полу стоять останутся – так представляется, и как она в них только бегат. Бегучая, говорит про неё Электрик. Худая, но грудастая, по замечанию яланцев наблюдательных. Одна часть – грудь, другая, равная, – всё остальное, а вместе сложенное – Рая. В оранжевом длинном свитере, поверх которого на серебряной цепочке висит старинный медный крестик криновидный. В розовой мохнатой мохеровой шапке – и тут, в избе, её не снимает, в ней, наверное, и спать ложится. Ногти розовые, с проплешинами – лак на них отшелушился – словно перезрели. «Часто ими, – жалуется Электрик, – на моей роже вензель оставляет, как на чеке». Лет Рае сколько, неизвестно. Меньше шестидесяти, больше двадцати – на выбор в этом промежутке; годы Раю не волнуют – ни свои, ни чьи-то – так кажется, чем-то иным – вселенским, может, – озабочена. На лице её явные, ещё и теперь легко различимые следы бывшей женской привлекательности, ныне куда-то отлетевшей и оставившей место, где обитала и отпечаталась, чему-то постороннему, но прочно уже обосновавшемуся, – что уж теперь ничем не сгонишь, только смертью. Лицом она похожа на Лису Алису, сыгранную актрисой Еленой Санаевой.
И постоянно улыбается – всему довольна.
Сели Коля и Электрик за стол, чем только не заставленный – грязной посудой, в основном.
Телевизор в очередной раз включился. Депутат какой-то говорит осудительно про оппозицию.
– Сам дурак! Заткнулся бы! – в сторону телевизора кричит Рая.
Заткнулся депутат – экран погас у телевизора.
Гриша от печки говорит:
– Нас бох – Есь. Так мы его называем: Есь. Небо – его ко́за. Сыбко строгий. Но на землю не спускатса. А богиня наса Хоседэ – та мозет съесь и твою дусу.
– Козу! – хохочет Рая. – Козу на розу намотаю!
– Видел я следы, – говорит Гриша, – круглые, как сковородки.
– Чьи следы-то?! – спрашивает Рая.
– Не Бога, конесно, Его не увидис, – говорит Гриша. – Хоседэ.
– А сколько пил до этого, не помнишь?!
– В тайгу хозу когда, не пью. Ни капли. А разговор медвезый понимаю.
– Он понимает! – кричит Рая.
– Сесно слово. Кобей мой, Глыза, – как ни в чём не бывало продолжает Гриша, – насол одназды белогу. Подступаю я к белоге, слусаю. Миса, говорит, медведиса, скока нам есо лезать тут в тесную обнимку? Долго, Маса, говорит ей медведь. Осень долго. Если нас не убьёт Мунгалов Гриска.
Рая хохочет:
– А она, Маса, время у него, у своего Мисы, не спрашивала?! Сколько часов-то…
– Нет, не спрасывала, – говорит Гриша.
– А они твою речь понимают?!
– Понимают!
– Да уж. Тебя и мне-то понять трудно! – кричит Рая. – А я была, к твоему сведению, учительницей русского языка в старших классах, в Витебске!
– Ты чё орёшь-то?.. Мы тут не глухие, – говорит Электрик.
– Да насмешил он, этот Гриша. Хоть бы что умное трепал. Миса и Маса.
– В шахматы сыграем? – предлагает Коле Электрик. – Или потом?
– Какие шахматы вам? Выпить надо!.. Карпов и Каспаров!
Опять телевизор включился. Новости передают вечерние.
Разговор начался про политику.
Электрик за советскую власть и коммунистов. Рая за демократию.
– А ты за кого?! – спрашивает Рая у Коли.
Молчит Коля, думает, похоже, за кого он?
– Отстань от человека, – говорит ей Электрик.
– Он за царя-батюшку, наверное, – говорит Рая. – И за попов. Он у нас в Бога верует. И в чёрта.
– Тебе-то что?
– Да мне до лампочки!
– А привязалась чё тогда?
– Поговорить уже нельзя?
– Ты говорила бы, то лаешь, – говорит Электрик.
– Пусть он, – кричит Рая, – хоть в божью коровку, хоть в кузнечика верит! У нас свобода, демократия!
– Ну, задолбала этой демократией. Засунь её себе куда-нибудь.
– Как грубо!
Флакону всё равно, какая власть: все кругом жулики и воры, по всем тюрьма давно тоскует, мол. Он больше молчит. И когда трезвый, и когда выпьет. Небольшого роста. «Как Наполеон, – говорит про него Рая. – Только тощий». Худой действительно. Сутулый. Нос вмятый – переносицы нет, одна пипка. Губы отсутствуют – только разрез. «Сжевал их от злости на свою судьбу, – говорит Рая. – И проглотил, чтобы на водку не облизываться». Зубы у Флакона гнилые, прокуренные. Усы и бороду не бреет, а подстригает ножницами, – пучками, как у некоторых на бородавках, торчат на лице волосы. Глаза маленькие, узкие, какого цвета, и не разглядишь. Скулы татарские. Отсидел Флакон в общей сложности пятнадцать лет. За воровство в мелких размерах. Какие и у него, у Флакона, имя, отчество и фамилия, Коле тоже не известно.
Выпили разведённого спирту. Огурцами и картошкой, жаренной на подсолнечном масле, закусили. В тарелке мясо.
– Мясо ешь, – говорит Рая. – Чтобы твой мальчик тебе не отказывал… Белошапкин быка забил, мы у него вчера купили. Не кошатина, не собачатина. Не опасайся. То там, в балке, наголодался. Или Луша накормила? Сейчас не пост?.. Она же верующая. А молитесь-то вместе? Под одеялом?
– Перестань! А то получишь… Чё, у тебя милиция была? – спрашивает, перебивая Раю, у Коли Электрик.
– Были, – говорит Коля.
– Из-за Шуры, Росомахи?
– Из-за него.
– И чё спрашивали?
– Как и когда, в какое время обнаружил?
– И всё, что ли?
– И про какую-то пилу?
– Чё ты сказал им?
– Что я не видел никакой пилы.
– Правильно, – говорит Электрик. – Где бы ты её увидел.
– Лисий язык я тозе понимаю, – говорит Гриша.
– А лисы – твой? – спрашивает его Рая. – Гриша, ты помолчи! Лучше вот выпей. Уже живот болит от хохоту.
Налила Рая в стакан спирту, из-за стола поднялась, прошла до Гриши, подала ему стакан. Выпил Гриша, засмеялся.
– Ох, крепка совеская влась!
– А закусить?
– А мне не надо.
– Русские не закусывают!
– Не заедают.
Приняла Рая у Гриши пустой стакан, пошла к столу с ним. Села.
– Русский – нос плюский, глаз узкий… Ох, уморил меня уж этот парень.
– Пилу мы в городе продали, – говорит Электрик. – За две тысячи. Мясо у Белошапкина на что купили, думаешь? А на хрена она теперь Шуре, мёртвому, пила-то эта? Чё там пилить?.. Распилят черти без пилы. Мы, Коля, должны тебе за флягу, и это факт, но за неё нам ещё деньги не отдали.
– Не надо мне денег, – говорит Коля. – Верните флягу.
– Как мы тебе её вернём?.. Она ушла уже.
– И адреса не оставила! – говорит Рая. – Не позвонит и не напишет!
– Высчитает с меня Федя, – говорит Коля.
– Он про неё даже не вспомнит, – говорит Электрик. – Фляга какая-то ему… А если и вспомнит и высчитает с тебя, мы возместим тебе, деньги получим к той поре.
Гриша молчит, уснул. Прямо на полу. Сидя, спиной притулившись к стене. Флакон тоже спит – на кровати. Ушёл туда тихо и незаметно, как сквозняк.
Коля, Электрик и Рая за столом.
Штор на окнах нет – голые. За окном – снежный лог, луной освещённый. На горе, за логом, дом Истоминых. Окна в нём светятся. Тётка Елена, хозяйка этого дома, старуха лет под сто, не спит. Ну, чем-то, значит, занимается.
– Пойду, – говорит Коля.
– К Луше? – спрашивает Рая.
– К Луше я не пойду, – говорит Коля.
– Прогонит?! – говорит Рая.
– Не пустит, – говорит Коля.
Рая хохочет.
– Чё ты всё скалишься? – говорит ей Электрик.
– Хочу и скалюсь, – говорит ему Рая. – Тебе-то чё?
– Да надоела.
– А надоела если, уходи! Держать не стану… Давай, – говорит Коле, – на дорожку. Ты только мясом закуси, то опьянеешь.
– Да я и так уж опьянел.
– Не опьянел – под стол-то не свалился!
– Не хватало.
Выпили. Поднялся Коля. Шатается. Смотрит: