Снежок повалил гуще. Сухой. На земле его пока не видно, но ельник он, наполнив воздух, затуманил. Небо темнеет – из-за туч – с севера гонит, клочковатые. Солнце едва-едва просвечивает.
Рая уже отметила, похоже, праздник – навеселе. Может, ещё и со вчерашнего такая – не протрезвела.
– Ты, – спрашивает, – куда, ГеэР, собрался, такой франт? Постригся, что ли? Бороду убавил. Помолодел-то.
– Далёко, – отвечает Коля.
– Оно и видно. Не в Америку? Не на Канары?
Коля молчит.
– Какой он тебе ГеэР? – Рае, глядя на Колю, говорит Галина Харитоновна. – Чё-то придумали.
– Да это так, – громко, заливисто смеясь при этом, Рая отвечает. – Я же по-дружески. Герой России.
– По-дружески. Какой он друг тебе?.. У человека имя есть. ГеэР какой-то, чё к чему?.. Ты почему не запретишь ей называть себя так, а?
– Пусть называет, – Коля говорит.
– Ну, интересно. Имя-то на что?..
У матери с утра уже глаза на мокром месте.
– Вот уж и май тебе, и День Победы. Время-то как идёт, и не заметишь… Как счас, – говорит Галина Харитоновна чуть погодя, может быть, продолжая то, что до прихода Коли говорила. – Как счас, – говорит, – помню. Перед глазами. На полях были, пропалывали. Приехал верхом к нам на поле наш бригадир – из наших же, из высланных, других там не было – и говорит нам: ох, бабы, бабы, мол, у нас большое горе – немец напал на нас с войной. Ну, мне-то ладно, я не замужем, ни детей, никого, молоденька, переживать не за кого, только родители, те в могуте ишшо, не шибко старые…
Курица где-то ростится – снеслась или забылась. Мычит корова где-то – Белошапкиных; все остальные в Култыке – пасутся. Как отстала?
– Сразу ничё, как началось-то, и мужиков на фронт у нас пока не забирали, потом уж стали, – говорит Галина Харитоновна. – А уж в войну-то самую… Помилуй, Осподи… Прибежит бабёночка домой, болтушку сготовит, детей накормит, сама маленько перехватит, на кровать, на лавку ли присядет, ногу на ногу закинет. Как тока нога с ноги сползла, упала на пол, всё – выспалась, опять бежать ей на работу. И голодали, чё тока не ели, с крапивы суп варили, с лебеды… Но мы хоть тут, нас не бомбили, и в нас никто тут не стрелял, а мужикам-то, тем досталось…
– Ух, шкоды, – говорит Зинаида. – Какую деятельность развели, строители. Умерьте пыл, а то вспотеете – не лето… Женька, иди-ка, сопли распустил, я подотру хоть. – Женька внимания не обращает – занят, не до соплей ему своих и не до бабушки. От внуков взглядом отвлеклась и говорит та: – Нет, что я вам должна сказать… Бесконечное и Абсолютное не интересуются нашими мелкими земными проблемами. Есть кое-кто для этого, рангом пониже… Я так была потрясена… В поезде ехала, кстати, с одной фронтовичкой. Внучат моих, шкод этих, мух, печеньем угощала. Тоже их развитостью всё и поражалась. Много чего она мне нарассказывала… И это всё – поверхность только, пшик… Так я до этого-то начала, не досказала… Случилась у меня мистическая встреча… Совсем недавно… С Сатаной. Я его в споре победила, – сказала так, глядит опять на внуков. Те своим делом занимаются, галдят – как птицы.
Молчат взрослые. Минуту, две ли. Как будто где-то что-то громыхнуло вдруг, трактор завёлся ли – прислушиваться стали. Будто.
И говорит чуть позже Зинаида:
– Он – что ответить – не нашёлся. Такой я довод ему выставила.
– Кто? – спрашивает простодушно Рая.
– Сатана, – говорит Зинаида.
– А! – говорит беззаботно Рая.
– Очурайся, – говорит Галина Харитоновна, поднеся к губам конец платка, будто чего-то испугалась, на дочь глядит при этом искоса. – Чё говоришь-то?!
– А ты-то что? Ну, ты-то что бы понимала! – говорит Зинаида матери. Смотрит на внуков. Говорит им: – Мухи. Соорудили что – дворец?
Мухи не слышат – увлеклись: на стройплощадке полполенницы – счастье для бабушки, а для прабабушки – беда.
Рая смеётся. Несколько дней назад ещё сверкала гордо золотом, нынче рот полый у неё. Зубы с Электриком пропили. Теперь она прогал стеснительно ладонью прикрывает. Зубы-то, говорит, мои были, кровные, а не его. У Электрика, по словам Раи, и пропивать нечего – одни руины, кто их купит?
– Может, отметим? – предлагает Рая. – День Победы.
– Чаем, – говорит Зинаида. – Зелёный, ароматизированный.
Рая смеяться перестала, погрустнела.
– У меня обыкновение, – говорит Зинаида, – спорить с кем-то лишь тогда, когда я в правоте своей уверена на сто процентов, – и продолжает: – К чаю оладьи есть, рулет черничный и конфеты.
– Холодно чё-то, – говорит Галина Харитоновна.
Встала. Пошла, крестясь, в ограду. Вовсе уж что-то захромала. Слышно, как дверью хлопнула, поднявшись на крыльцо, – вступила в сени.
Докурил Коля. Раздвинув мураву, пальцами в землю вмял окурок. С корточек поднялся. На месте топчется – вроде как уходить сразу не вежливо.
– Ну, я… – склонился за пакетом.
– ГеэР, а может, мы немного?.. – говорит Рая, вскидывая и опуская, словно таким образом передавая кому-то секретный сигнал, выщипанные, подкрашенные брови и выразительно поглядывая при этом на пакет, который Коля в руке уже держит.
– Да мне на кладбище…
– Чё, не дойдёшь, если по стопочке?..
– Да там…
– Одни непьющие там, что ли?.. Я про покойников… Каши с тобой, ГеэР, не сваришь. Ну, после кладбища… надумаешь.
– Посмотрим. Ну, дак я это…
– Иди уже… на нервы действуешь.
Коля подался.
В дом вступил.
Сидит мать в прихожей на стуле, возле стола, склонив низко голову и руки скрестив на коленях, бездвижно. В пол перед собой смотрит. Только калоши оставила в сенях, в платке и в фуфайке, в чём и на улице была, – не раздевалась. Не глядя, знает, кто вошёл. И говорит:
– Это же чё она городит? Страх-то какой. Додуматься идь надо.
– Не слушай, – Коля говорит.
– Да как не слушать? Не глухая, – говорит Галина Харитоновна. – В уши же чопики не вставишь. Несёт такое. Боже, упаси. Подумать жутко, а не то что… Помилуй, Боже. Когда избавь нас от лукавого… Здря, чё ли, просим?.. Перемоги такое зло, такую силу… Она с ём спорит – с Сатаной, ишшо язык-то опоганишь… Всё с книгой, как ни погляжу… Чё-то она, по-моему, маленько, Кольча… зачиталась.
– Чем это пахнет? – спрашивает Кольча.
– Палит там чё-то у себя, круглые сутки, – говорит Галина Харитоновна. – Вроде соломинки какие-то… траву ли. Там идь не спросишь, спросишь – рад не будешь.
Прошёл Коля в горницу, где обосновалась до осени сестра с внуками, на молочко которых привезла, на свежий воздух.
Всё в комнате разбросано. Визгом взято, как говорит Галина Харитоновна. Горшки ночные, детские игрушки. Карандаши цветные и фломастеры. Маленький, с книжку, компьютер. Постели не заправлены. Какая-то палочка, похожая на бенгальскую свечку, вставленная в пол-литровую стеклянную банку, жиденький, но вонючий дым пускает. На полу, на подоконнике и на кровати книги грудами лежат. Коля и сам читатель страстный – любопытствует.
Сонники. Астрология. Гадания. Хаббард какой-то – Дианетика.
Детективы в мягком переплёте. Бушков. Маринина. Донцова. И –
Иностранные… Какая-то Елена Рерих. Блаватская. Ещё какие-то.
Про этих Коля и не слышал.
Много их, все не разглядишь.
Вернулся к матери в прихожую. И говорит:
– Чё-то ещё там вроде шаит.
– Этим и пахнет, – говорит Галина Харитоновна. – Уж голова, как колокол, гудит, чуть не раскалыватса, – жалуется. – К отцу-то ты пойдёшь, собрался? – спрашивает.
– Собрался, – Коля говорит. – Пойду.
– Дети-то как ишшо не угорят?.. С ног прямо валит.
– Но, ядрёно.
– Поешь? – спрашивает Галина Харитоновна.
– Да нет, – отвечает Коля, – не хочу.
– Тебе чё дать туда с собой?
– Не надо. Луша положила.
– Может, и я схожу… попозже.
– Потом, находишься – не встанешь.
– Давно была уж на могилках… Года уж три тому, поди, или четыре… Ох, чё городит, чё городит. Она маленько…
– Ты не слушай.
– Как же не слушать?.. Она же дочь мне – не прохожая.
– Ну, я пойду.
– Ступай, ступай, родной, меня не переслушашь.
Пошёл Коля. У двери уже.
– Вот такие мы бываем, – говорит Галина Харитоновна. Встала, к иконам повернулась – что-то бормочет.
Обождал Коля, пока мать помолилась, и говорит:
– Я во дворе потом почищу.
– Сёдня-то нет, конечно. Праздник, – говорит Галина Харитоновна. – Я помаленьку там выкидывала, убирала – не заросло.
– Зачем?
– Не станешь же сидеть… Тебя всё ждать?
– Подождала бы… Может, и завтра.
– Не загадывай. Когда получится, и уберёшь.
– Ну, я пошёл, – говорит Коля.
– Ну, с Богом, – говорит Галина Харитоновна. – Иди задами. От посторонних глаз подальше. Там эта Рая, расшаколда. Ишшо увяжется.
– Да не.
– Не не, а да, не знаю бытто… Ей лишь бы выпить. Ты там не сильно…
– Я…
– Смотри… Луша домой потом не пустит. Переживаю…
– Ну, это самое… пошёл я, – говорит Коля.
– Ступай, ступай, – говорит Галина Харитоновна. – И я с тобой бы… да со своей клюкой-то… горе, горе. Ишшо обед готовить надо, сварить супчишко…
С кракадэлками.
Вышел Коля из дому. Взял под навесом в ограде железные грабли. С граблями на плече, придерживая их левой рукой, с пакетом – в правой, из ограды вышел в огород. Через воротца – на Турпановскую улицу, когда-то многолюдную, теперь почти пустую. Пять домов на ней осталось. Три нежилых из них, а два – кто-то из города купил себе под дачу – не ради дома, ради огорода.
Тут, сразу же за родительским домом, возле изгороди, хлысты лежат. Семь лиственниц прогонистых, сорок берёз нетолстых, три осины. Коля не раз уже их пересчитывал – сколько литров бензину понадобится, чтобы их распилить, прикидывал. Хлысты грязные – тащили волоком их по земле. Пилить надо будет осторожнее, чтобы цепи не затупить, думает Коля.
То они махом…
Точить придётся часто – стачивать. Денег на новые не наберёшься.