– это Олег же мне рассказывал, Истомин, – и к тридцать седьмому году Имя Бога в стране просто не должно было бы уже произноситься вроде. Не знаю, правда или нет. Но – может. Может. Чё не может… А с тридцать пятого по тридцать восьмой год число действующих церквей сократилось с двадцати пяти тысяч до одной тысячи двухсот семидесяти семи… Я хорошо это запомнил – как-то зарплаты ровно столько получил. Грешно сказать, Коля, но если бы не война и жертвы эти… даже представить не могу. Сейчас нигде и церкви не было бы… и помину. Олег – историк – изучал.
– Да, – говорит Коля.
– Церкви-то – ладно… Новые вон строят. Кирпича хватит, – говорит Гриша. – А вот людей-то не вернёшь… сгубили столько… Сколько детей не народилось.
– Но, – говорит Коля. – Немерено.
Солнце опять в тучах – едва просвечивает. Ветер северный – спустился с поднебесья, вершины сосен задевает.
– Теплеет, кажется. Может быть, только от костра. Или – от водки, – говорит Гриша. Жмурится он от дыма, острым концом ивового прута то в одну картофелину ткнёт, то в другую – пора вытаскивать, ещё попечь ли – проверяет. И говорит: – Эта готова, эта нет, пусть полежит ещё, помлет маленько, потомится… А ну, давай-ка, Коля, под картошечку.
– Давай, – говорит Коля.
Выпили. Картошкой, обжигаясь, закусили.
– Вкусно, – говорит Гриша. – Люблю.
– Но, – говорит Коля.
Незаметно как-то и запели. Про тёмную ночь… Потом: про землянку… Слов всех не помнят, но мотив правильно выводят: одна песня на другую у них не похожа… На позиции девушка провожала бойца… И эту исполнили.
– Родители наши её, песню эту, иначе пели, с другими словами, – говорит Гриша.
– Как? – спрашивает Коля.
– А чё, не помнишь?
– Нет, не помню. А с какими?
– А с такими… Проводить-то она его на позиции проводила, и первое время весточки она ему туда отправляла про свою любовь, которая никогда не умрёт. И он ей что-то отвечал, а потом вдруг и пишет ей такое: оторвало мне ноженьку, обожгло всё лицо… И она ему письмецо в ответ отсылает: ковыляй потихонечку, проживёшь как-нибудь. Война заканчивается. Победа. Время такое же вот – май. Приходит парень с фронта домой. Красавец. Живой, целёхонький. И грудь вся в медалях и в орденах. Идёт по улице. Видит воина бывшая его подруга, бросается к нему, а он глядит на неё с презрением и возвращает ей её же: ковыляй потихонечку, проживёшь как-нибудь…
– Горе, – говорит Коля.
– Да уж, – говорит Гриша.
– Всякое бывало, – говорит Коля.
– Чего только не бывало, – говорит Гриша. – Песни-то с жизни ведь писали. Какая жизнь – такие песни. Жизнь мармеладная – и песни тоже.
– Но, – говорит Коля. – Оно – канешна.
– Ну а как.
Бекасы – барашки по-ялански – с раннего утра, только-только свет забрезжит, уже и в небе – просверливают его сверху вниз в блеющем брачном штопоре, а как обратно в поднебесье поднимаются для нового падения, и не услышишь, и так весь день, без перерыва.
– Ишь чё, твари, вытворяют, – говорит Гриша.
Пусть себе тешутся, кому мешают. Они идь тоже…
– И в музыкальной школе не учились.
Метрах в пятнадцати от этого красивого, возвышающегося над окружающим пространством места, где сейчас, среди запашистых реликтовых сосен, не тронутых ещё вроде как из-за близости к реке и к населённому пункту вырубками (просто пока ещё не добрались на самом деле), под открытым небом и под нескончаемые свадебные игры в нём бекасов, отмечают День Победы Гриша и Коля, метрах в двадцати от кромки яра проходит торная песчаная дорога, по которой, не удаляясь от берега, по веретии, можно добраться: в одну сторону – до Волчьего и Мокрого боров, в другую – до бывшей деревни Мордовской и до Монастырского, или, как его раньше чаще называли, Яланского, озера. Тут же, поблизости, – сворот на тракт, через низину и по гриве, – метров четыреста до тракта.
Какие-то мальчишки – в шлемах защитных, не узнать, чужие или местные, – втроём на одном, громко орущем, мотоцикле, без глушителя, только что промелькнули по этой дороге. Туда, в сторону Волчьего бора, и вскоре же обратно – просто так, наверное, катаются, заняться нечем им – не учатся сегодня. Слышно, остановились там, где лавочка. Двигатель заглушили – не орёт.
Ну, слава Богу… уши чуть не разорвало.
– А интересно, сейчас со спутника нас видно? – спрашивает Гриша, отвернувшись от костра, и, подперев рукой голову, в небо глядит теперь; про муравьёв забыл, похоже, и по его лицу они уже ползают – как у бесчувственного Терминатора. Лицом он, Гриша, похож на Шварценеггера. Роста такого же, как тот.
– Не знаю, – говорит Коля.
– Нашим-то на нас смотреть не интересно. Американцам.
– Нужны мы им, – говорит Коля.
– Не скажи, – говорит Гриша. – И этикетку на бутылке могут разглядеть. Наука, техника…
По гриве от тракта машина какая-то едет, судя по звуку, легковая. С гривы спустилась, в низине буксует.
– Видят, что водка, и завидуют, – продолжает космическую тему Гриша.
– Ну, если видят, то – канешна, – соглашается с ним Коля.
– Несёт кого-то.
– Но.
– Не к нам, надеюсь. У нас уж мало остаётся…
Выбралась, похоже, из грязи машина – по-иному загудела. Уже и к яру подъезжает – слышно. У лавочки, где молодёжь обычно собирается, притормозила. Разговор доносится оттуда: вопрос – ответ, наверное, и всё на этом.
Скоро большой чёрный джип, низко и глухо бухая изнутри, как будто сердцем металлическим, песенным ритмом, вырулил из-за поворота и, клюнув резко буфером, замер, словно в распахнутых воротах, между двумя старыми соснами, растущими на обочинах дороги, напротив тихо и безмятежно отмечающих большой и радостный праздник Коли и Гриши. Через минуту-две и двигатель заглох. Ещё через минуту-две неспешно вывалился из продолжающей громыхать музыкой машины водитель и, обойдя мелкий сосняк, направился решительно к гуляющим.
Не кто иной, а – Мерзляков Фёдор Каримович.
– О, Федя! Собственной персоной! – говорит Гриша.
– Он самый, – говорит Фёдор.
– Явился не запылился… А мы тут думаем, кого к нам чёрт ещё направил?.. Тебя-то – можно.
– Здорово, одноклассники, с праздником! – будто от ветра, Фёдор чуть покачивается. – С большим! Великим!
– И тебя так же!!
– Рад вас видеть!
– Мы тебя тоже!!
– Не околели?
– У костра-то…
– Весна, однако, скоро лето… По песням понял, что вы здесь, – говорит Фёдор. – В Ялани слышно вас. Сразу сюда и повернул… еле проехал. – В дублёнке Фёдор. С голой головой, в Ялани скажут: голоушем.
– Кто-то тебя, наверное, направил?
– Да, угадал. Истомин Николай. Автобус ждёт на остановке. А тут мальчишки подсказали.
– Хорошо поём? – спрашивает Гриша.
– Очень, – отвечает Фёдор.
– Конечно, – говорит Гриша.
– Все в деревне обрыдались. Даже собаки, – говорит Фёдор.
– Мои, наверное. Соскучились, – говорит Гриша. И спрашивает: – А с нами выпьешь?
– Чё не выпью… Я к вам за этим и приехал.
– Ты же, буржуй, не пьёшь, – говорит Коля.
– И другим не советуешь, – говорит Гриша.
– Вчера не пил, сегодня пью, – говорит Фёдор.
– И нам советуешь.
– И вам советую.
– И хорошо. А то здоровеньким когда-нибудь и помер бы, – говорит Гриша. И говорит: – У нас стакана… два вот… больше нет… Ищи посуду.
– А у меня походная, – говорит Фёдор. – Как у Суворова, у полководца. Чем закусить, у вас имеется? Или вам рукавом достаточно занюхать? – спрашивает. – Привыкли.
– Не нищие, – отвечает Гриша. – Смотри, на пне-то. Обижаешь.
– Есть чё у нас, полным-полно вон, – говорит Коля.
– И у меня полно. Битком в багажнике, – говорит Фёдор. Пошёл к машине. Вернулся с литровой бутылкой водки, белым пластиковым стаканом, палкой копчёной колбасы и ветчиной в прозрачной упаковке. Нет на пне места, рядом всё сложил, на хвою жухлую сосновую, толстым ковром кругом всё устелившую. – Там ещё много всякой всячины… набрал, заехал в супермаркет. На всякий случай. Подумал, лапу тут сосёте…
Дверь в машине не закрыл. Хрипло и громко из неё теперь поётся: Блистал закат, как сталь клинка!..
– Высоцкий, – говорит Гриша.
– Он, – говорит Фёдор.
– Но, – говорит Коля.
– Деликатес-сы иноземные, – глядя на колбасу и ветчину, говорит Гриша. – У нас родное, натуральное.
– Ну, уж простите.
Сел Фёдор на скамеечку – доску на чурках – рядышком с Колей.
– Не подерёмся?
– Не.
– Как жизнь, сторож? – спрашивает Фёдор.
– Нормально, – отвечает Коля.
– Рад, что нормально, – говорит Фёдор. Бутылку взял с земли, схватил её, вернее, крышку свинтил – так, будто рассердился на неё за что-то вдруг, – почти сорвал. В костёр бросил крышку – чтобы и памяти о ней как будто не осталось. Тряся бутылку, по стаканам нацедил нетерпеливо. – Себе куда-нибудь бы вставил этот шарик – тот, кто придумал этот механизм!.. Налей попробуй!.. Не по-русски.
– Какая-то не наша, что ли? Фирменная, – разглядывает, прищурившись, бутылку и говорит Гриша – так и лежит он на бушлате, не поднялся. Как охотник на привале, ещё б ружьё ему – для образа. Шапку вязаную сдвинул на затылок. – И бутылка-то фигурная, её в музей бы. Не подаришь?
– Вся она из одной канистры, – говорит Фёдор. – С одного крана… Ты так и будешь отдыхать, за стол не сядешь?
– Мне и тут вроде неплохо, – говорит Гриша. – Стакан подайте. А до закуски дотянусь – руки мне хватит.
Подал Коля Грише стакан. Взял Гриша стакан и говорит:
– Ну, ты налил.
– А чё?
– Как кот наплакал… Тогда уж лучше из мензурки.
– Вёдрами, что ли?
– Да уж ладно.
– Куда торопишься?
– Да нет.
– Мало – долей себе.
– Ну, ради этого…
Поднялся Гриша. Подошёл к столу. В стакан долил себе – до половины.
– Вы как хотите.
Стоит Гриша – как памятник. И Фёдор с Колей тоже встали.
Чокнулись: