Леня раньше всех увидел Волгу. Нетерпеливый и порывистый, он взбежал на песчаный пригорок, вскинул над головой руку и весело прокричал:
— Стоит!
И вдруг у него подломились в коленях тонкие ноги, и он подался назад всем своим худым и легким корпусом. Рука медленно опустилась.
Леня не слышал, когда подошли и остановились рядом Савушкин и Набоков. От быстрой ходьбы лицо у Савушкина стало лилово-красным, а на мясистом шишковатом лбу выступил крупный зернистый пот.
Из-под руки бригадир глянул на Волгу. Он даже не заметил, как с его плеча соскользнул и упал к ногам мешок.
Внизу, под обрывом, между берегом и ледяным полем, тихо колыхалось густое расплавленное золото заката. С каждой минутой эта золотая полоса делалась все шире и шире.
Вначале могло показаться, что необычайно пустынная Волга все еще по-прежнему дремлет и, скованная льдом, терпеливо ожидает своего часа и что если бы не плескавшаяся внизу вода, которую нельзя ни перешагнуть, ни перепрыгнуть, то можно, было бы свободно пройти через все это огромное бледно-зеленое пространство и достигнуть того берега с сиренево-синими горами. Но стоило только приглядеться, как уже все становилось ясным: лед тронулся.
Стоявшие на круче хорошо понимали, что переправиться на тот берег нет никакой возможности, но всё еще не могли свыкнуться с этой мыслью и продолжали молча чего-то ждать, не отрывая от реки оторопелого взгляда.
Внезапно встрепенулся Набоков. Тряхнув головой, он сердито плюнул под обрыв и решительно и быстро стал расстегивать ремни заплечного мешка. Потом сел на песок и, сняв с чесанка прохудившуюся калошу, принялся рассматривать ее с таким видом, будто вся дальнейшая его жизнь зависела от прочности этой калоши.
С лица Савушкина сошла суровая задумчивость, он скупо улыбнулся и сказал:
— Ничего, ребята! Одна головня и в печке гаснет, а две и в поле курятся.
— Что ж теперь делать? — упавшим голосом проговорил Набоков. — Меня в МТС ребята с часу на час ждут. А я... Эх!
— Потерпи. Дня через три дома будем, — утешил бригадир.
Тракторист бросил калошу и передернул широкими. плечами.
— Слушать не могу, когда ерунду говорят!— с сердцем закричал он. — Которую весну ледоход по десять дней идет!
— Ну, самое большее, скажу тебе, пять дней... Через пять-шесть дней на лодке можно будет переправиться,— сказал Савушкин.
Тракторист обернулся и схватил его за руку:
— А если сейчас попытаться?
В это время на огромном бледно-зеленом поле, медленно удалявшемся от берега, внезапно вздулся высокий синий горб. Не прошло и минуты, как что-то треснуло, и ледяной горб раскололся, а на пенной воде заколыхались, завертелись мелкие беспокойные льдины.
Набоков опустил руку.
— Теперь, выходит... — глухо заговорил он и осекся, плотно сжав губы.
— Теперь надо место для шалаша искать. Да шалаш до темноты поставить, — просто сказал Савушкин, поднимая с земли свой мешок. — Ну, пошли!
ГЛАВА ВТОРАЯ ПЕРВАЯ НОЧЬ НА ОСТРОВЕ
Песок на поляне давно просох, и вокруг было светло и радостно. Даже осинки с хрупкими голыми веточками, хороводом обступившие поляну, выглядели как-то празднично.
Некоторое время Савушкин, Набоков и Леня стояли молча, оглядываясь вокруг, каждый со своими невысказанными мыслями.
— А тут хорошо! — просиял в улыбке Леня. Савушкин и Набоков посмотрели на мальчика и тоже улыбнулись. И на душе у всех вдруг стало легче. Каждый увидел что-то привлекательное и в этой полянке с видом на Волгу и в тихом апрельском вечере»
— Здесь вот, пожалуй, и расположимся, — неторопливо проговорил Савушкин. — Место высокое и сухое, вода сюда не скоро доберется.
— И хворост рядом, — сказал Леня.
Савушкин стащил варежку, ребром руки провел по выбритому подбородку и, обернувшись к Набокову, весело прищурился:
— Так, что ли... как тебя... Андрей?.. Лучше этого места, пожалуй, и не найдешь.
Набоков поглядел себе под ноги и вздохнул:
— Как хотите. Здесь так здесь.
— Мы с Андреем шалашом займемся, а ты дровишек натаскаешь, — обращаясь к Лене, сказал Савушкин. — Так у нас все и образуется по-хорошему... У тебя, Андрей, нож имеется?
— Есть, — ответил тракторист и полез в карман. Когда мальчик направился к осинкам, за которыми начиналась роща, Иван Савельевич прокричал ему вслед:
— Леонид, хворост выбирай посуше!
Свежо и тихо было в роще. Между ветвями просвечивало тускло-синее вечернее небо. Роща казалась прозрачной. В этой прозрачности была особая, необыкновенная прелесть. Слабый треск валежника, шуршанье коричневой сухой листвы под ногами разносились далеко вокруг.
— Эге, ну и глушь! — проговорил вслух Леня и с любопытством огляделся вокруг.
Неожиданно со стороны поляны донесся хрипловатый голос тракториста, что-то громко прокричавшего. Леня вздрогнул и улыбнулся. «Поживем и в шалаше. Чего же тут особенного! — сказал он себе и принялся собирать сучки и хворост. — Зато ребята как будут мне завидовать!.. А Гришка Иванов, пожалуй, еще и не поверит. «Выдумываешь, скажет, всё. Сам в Старом Посаде ледоход просидел, а сочиняешь, будто на острове был». А я ему скажу: «Раз не веришь, так и уходи — не слушай!»
Вдруг Леня выпрямился, закусил губу. «Дома тревожатся еще со вчерашнего дня, — подумал он, вздыхая. — Мама будет ждать: не застучит ли Ленька в калитку? А завтра и в школе узнают, ребята беспокоиться станут... Ваня Обухов после занятий обязательно забежит к нам на квартиру...»
При воспоминании о доме Лене стало грустно. Он ушел без разрешения, оставив на письменном столе отца, под логарифмической линейкой, записку. Но разве он знал, что так получится! Ведь он надеялся сегодня же под вечер вернуться в Жигулевск. Саша уже две недели лежит в больнице с переломом ноги, и его выпишут не раньше чем через месяц. Какой бы Леня был друг, если бы не навестил Сашу!
На поляну мальчик явился с большой вязанкой сухого хвороста. Он сбросил ее с плеча и удивленно сказал:
— Как у вас ловко выходит!
Около кольев, воткнутых в песок на небольшом расстоянии друг от друга, стоял Савушкин и заплетал их гибкими тальниковыми прутьями. У противоположной стенки будущего шалаша работал Набоков.
— Ловко, говоришь? — спросил Савушкин, подмигивая мальчику.
— Как корзинку плетете! — сказал Леня и прищелкнул языком.
Иван Савельевич взял новый прут и тонким концом обернул его вокруг крайнего кола.
— Я и корзинки умею плести. Они, корзинки-то, знаешь, как нужны в нашем хозяйстве! — проговорил он.
Немного отдохнув, Леня снова пошел за дровами.
Солнце уже опустилось за дальним лесом. Над горами вспыхнула грустная, одинокая звездочка, но было еще светло.
Леня подошел к оврагу, заросшему мелким кустарником. За оврагом начиналась низина. Каждую весну в разлив ее затопляло. Водой сюда заносило много хворосту, щепок, а иногда даже целые бревна. Летом все это зарастало высокой травой, осенью покрывалось опавшими листьями, а зимой — толстым слоем снега. Но приходила весна, начинался разлив, и снова в низине появлялась вода. И так каждый год.
На краю оврага Леня остановился, посмотрел в вечерние сумерки и с удивлением сказал:
— Дровищ этих тут!..
С березы неожиданно взлетела какая-то черная птица и, лениво взмахивая большими крыльями, медленно пролетела над оврагом. Птица пропала в сиреневой мгле. За каждым деревом по-прежнему таилась настороженная тишина.
У мальчика по спине вдруг пробежали мурашки, и он засуетился, собираясь в обратный путь. Расстелив по земле связанные узлом пояс и шарф, он сложил на них собранный хворост, потом, туго стянув его, перекинул за спину.
Подходя к опушке, Леня увидел между осинками красные язычки костра и ускорил шаг.
Савушкин встретил его шуткой:
— А мы с Андреем уж подумывать начали: как бы, говорим, нашего молодца волки не съели!
Леня подошел к костру. Глаза его возбужденно сверкали.
— Устал? — спросил Набоков.
— Нет. С чего же? Я птицу в лесу видел. Большая такая, крылья огромные.
Иван Савельевич прошелся вокруг шалаша, что-то поправляя и доделывая, потом тоже присел у костра.
— Была бы солома, скажу вам, или сено, тогда и дождь не скоро промочил бы, — проговорил он, запахивая шубняк.
Набоков тряхнул головой:
— Еще бы! Покрой шалаш соломой да подстилку из нее сделай, даже тепло будет.
— На подстилку завтра сухих листьев соберем, — заметил Савушкин.
Помолчали.
— А у нас дома сейчас чай, наверно, пьют, — задумчиво сказал Леня и поежился.
— В Жигулях у нас мельник был. Это еще до того, как колхозы народились, — заговорил Иван Савельевич.—
А жена у этого мельника чай больно любила: за один присест могла целый самовар выпить. Ведерный. Это верно. Самовар выпьет и связку сладких кренделей съест, и хоть бы что ей. Только разомлеет вся. «Ох, скажет, и уморилась я! Как есть на жнитве была!» А через какой-нибудь час — опять за самовар.
— А когда же она работала? — спросил Леня.
— Мельник шесть работников имел да кухарку. Они за нее и работали... Про скупых да жадных раньше говорили: «У него на рождество снегу не купишь». Такими и мельник со своей женой были. Чаем никого не угостят бывало. Вот раз пришла к мельничихе соседка — бабка Степанида. Одинокая была старуха, бедная. Зимой это дело было. А у старухи третий день печка не топлена. И есть нечего. Пришла она к богатой соседке, думает: «Может, чайком угостит». Весь день просидела у порога да так и ушла ни с чем... А потом, когда мельника в тридцатом году раскулачили, мы этой самой старушке и говорим: «Бери, бабка Степанида, мельничихину корову и самовар. Ты у них пять лет гусей пасла, а они тебе за это и рублевки не заплатили. Теперь, при колхозной жизни, всему трудовому крестьянству дышать будет вольготнее, и ты у нас не отрезанный ломоть». Все помирать собиралась бабка, а тут раздумала и до сорокового года дотянула. Самой заглавной телятницей на ферме была. «Я, — говорила все, — лишь теперь увидела, что такое жизнь есть».