— Спасибо. Меня зовут Карл Букатц. Увы, не могу дать тебе свой адрес, дружище. Мой дом разбомбили. Живу, где придется.
— Там, на газете, еще и адрес моей тетки. Она живет в Хазенхайдене. Как-нибудь отыщешь.
— Постараюсь, — ответил Карл. — Снова на фронт?
— Да.
— Удачи. Скоро подохнут, собаки!
— Боюсь, что не так уж скоро, — ответил Оскар. — Когда война закончится, приходи в шесть часов вечера в пивную к Харатку.
Они пожали друг другу руки и разошлись по своим делам, в холод и мрак зимнего утра…
«Идиотизм», — думала адвокат Мириам Гольдштайн, маленькая хрупкая женщина со светлыми волосами, уложенными в пышную прическу. Мэтр Гольдштайн сидела в аэробусе, четверть часа назад вылетевшим из Франкфурта в Женеву.
«Все это — полный идиотизм. Эта поездка в Женеву, и местечко Шато-де-Оекс, и поиски этого человека по имени Филипп Гиллес, которыми я занимаюсь уже шесть лет, — думала Мириам, поправляя белые манжеты голубого летнего костюма. — С чего все началось? С рассказа той „защищенной еврейки“, ехавшей холодным утром 1944 года в Сименштадт на работу, об Оскаре Красцански и о Карле Букатце, который уступил ей свое место в вагоне со словами: „Садись-ка, падающая звездочка“. Давно умерли и Оскар, и Карл, и та „защищенная еврейка“. Но я еще жива, и я помню об этом, и еще о многом. И никакой это не идиотизм, а нормальное и даже закономерное явление. Все имеет свой смысл. Ни одно событие в мире не происходит без смысла».
Снаружи сияло яркое летнее небо. Занавески на многих иллюминаторах были отдернуты. Негромко шумели двигатели.
В 1982 году я была на первом приеме, который давал генеральный консул США, вспоминала Мириам Гольдштайн. До этого мне приходилось бывать в Берлине лишь дважды. А в третий раз я и познакомилась с миссис Беллами, пожилой, но еще красивой дамой, и ее мужем Георгом, хирургом американского гарнизона. И это тоже было предопределено свыше, и не могло не случиться.
В тот же вечер после банкета миссис Беллами подошла к адвокату.
— Извините, мэтр Гольдштайн, — по-немецки она говорила бегло. — Ваше имя Мириам?
— Да.
— Вы выросли в Гамбурге?
Вокруг толпились и переговаривались гости, играла негромкая музыка. Миссис Беллами потянула Мириам за собой в дальний угол.
— Да, в Гамбурге, — немного запоздало ответила Мириам и почувствовала, что волнуется.
— У вашего отца была там солидная адвокатская практика, не так ли?
— Да, — Мириам начала нервничать. — Откуда вам все это известно, миссис Беллами?
— Я хорошо знала вашего отца.
До сих пор Мириам Гольдштайн была уверена, что ее отец погиб в концентрационном лагере. С 1941 года о нем не было известно ничего. После окончания войны она долго искала его, но не нашла. И вот теперь…
— Когда? — дрогнувшим голосом спросила Мириам. — Когда вы знали моего отца, миссис Беллами?
— В 1952 году я встретилась с ним впервые, — ответила женщина. — Потом мы виделись часто. Он разыскивал вас, фрау Гольдштайн. Много лет он искал вас в Берлине.
— Как же это? — потрясенно начала Мириам. — Я думала… Где вы встречали моего отца?
— Здесь слишком шумно, — сказала миссис Беллами, взяла Мириам за руку и вывела в маленький парк. Летняя ночь была теплой. Они сели на скамейку возле большого цветущего куста. Голоса людей и музыка едва доносились до них.
— Прошу вас, — повторила Мириам. — Где вы видели моего отца, миссис Беллами?
— В баре «У Оскара» на Курфюрстендамм. Ваш отец пришел с парой детских туфелек…
— Взгляни-ка!
Мириам Гольдштайн вздрогнула от неожиданности. На нее серьезно смотрел маленький мальчик с узким бледным личиком. Он протягивал Мириам большой лист бумаги, на котором цветными карандашами были нарисованы дома, реки, улицы и автомобили.
— Это я сделал, — сказал мальчик.
Почти все места в самолете были заняты.
— Это замечательно, — похвалила Мириам. — Ты рисуешь то, что видишь там, внизу, да?
— Все, что вижу, — мальчуган кивнул серьезно, даже озабоченно. — Я всегда рисую, когда лечу в самолете.
— Ты часто летаешь?
— Да. Папочка всегда берет меня с собой.
— А где же твой папочка?
— Сзади, — мальчик махнул рукой, — несколько рядов отсюда.
Мириам обернулась. Человек в очках читал какие-то бумаги из толстой папки. Место рядом с ним было свободно.
— Твой папа — господин в очках?
— Да, — ответил малыш. — Он всегда очень занят. Он дает мне цветные карандаши и альбомы для рисования, и говорит, что я должен рисовать. Но он никогда как следует, не рассматривает мои рисунки, потому что у него слишком много дел.
— А где же твоя мамочка?
— Мы разведены, — ответил мальчик. — Суд присудил меня папочке.
— Как тебя зовут?
— Клаус.
— Замечательное имя. А меня — Мириам.
— Имя Мириам лучше, чем имя Клаус, — серьезно заметил мальчик.
— Оба имени красивы. Сколько тебе лет, Клаус?
Мальчик собрался ответить, но ему помешал сильный приступ кашля. Он вцепился в подлокотник кресла Мириам, тело его содрогалось, лицо исказилось и побледнело еще сильнее, на глазах выступили слезы, а из горла вырывались хриплые, лающие звуки. Несколько человек обернулись.
— Боже мой, — перепугалась Мириам и вскочила. — Что с тобой? Я позову твоего отца.
Клаус перестал кашлять и отдышался.
— Уже все прошло. Совсем недолгий…
— Что «недолгий»?
— Приступ. Говорю же — почти ничего.
— Это ты называешь «почти ничего»? Скажи, ты часто так кашляешь?
— Да. Но, как правило, все проходит гораздо тяжелее.
— Что же с тобой такое?
— Что-то вроде ложного крупа, — ответил Клаус. — Не могу сейчас вспомнить. Ты знаешь, что такое круп?
— Ложный круп, — тихо повторила Мириам и опустилась в кресло.
— Да, ложный круп, — сказал бледный мальчик и вытер носовым платком глаза и рот. — Ты знаешь, что это такое?
Мириам кивнула.
— Да.
Ложный круп у детей в возрасте от одного до шести лет, вспоминала она, может быть вызван отравлением серным диоксином. Сопровождается психическими отклонениями. Наряду с медикаментозным лечением таким больным предписывается полный покой.
— Где вы живете? — спросила Мириам, вытирая носовым платком капельки пота со лба мальчика.
— В Дуйсбурге. Вот что непонятно, — продолжал Клаус, — я должен пугаться, когда кашляю. И когда бывает приступ, мне становится страшно. Но я боюсь даже тогда, когда не кашляю. Боюсь, что задохнусь.
— Да, — пробормотала Мириам, — типичный симптом. Вызывается сужением при вдохе и выдохе. — И спросила громче: — Давно это у тебя?
— Больше года, — ответил Клаус. — Поэтому я так часто летаю.
— Почему?
— Мой отец — инженер-строитель. Строит везде, даже на Тенерифе. А там живет моя тетя Клара. Ты знаешь Санта-Круз?
Мириам кивнула.
— Ну вот, отец все время привозит меня туда. Мы делаем пересадку в Женеве и летим дальше на Тенерифе. И два месяца я буду жить у тети Клары. Потом вернусь в Дуйсбург, пройду обследование. А потом — опять к тете Кларе на два месяца. Доктор говорит, так я лечусь от ложного крупа. Но он не излечивается. А мне уже пять лет. В следующем году будет шесть, и надо идти в школу. Но тогда я не смогу так часто летать на Тенерифе, только во время каникул. Даже не знаю, что тогда будет.
— У вас есть экономка?
— Есть. Ее зовут Тина. — Он пожал плечами. — Я знаю, ничего нельзя поделать. Хочешь взять мой рисунок? Я дарю его тебе.
— Очень мило с твоей стороны, — ответила Мириам. — Я очень благодарна тебе, Клаус.
— Хочешь, я нарисую еще? Что-нибудь другое? Вокруг так много всего…
— Да, это было бы замечательно.
Мальчик кивнул и пошел, бледный и серьезный, назад, на свободное место рядом с мужчиной в очках и с толстой папкой. Мужчина мельком взглянул на него, рассеянно провел рукой по черным волосам сына. Клаус помахал рукой Мириам, и она махнула ему в ответ.
Ему пять лет, думала фрау Гольдштайн. У него ложный круп. Он живет в Дуйсбурге, где воздух перенасыщен серным диоксином. Сколько детей болеют ложным крупом? Сколько детей постоянно боятся задохнуться? В Германии? В Европе? По всему миру?
Пять лет, думала она. Тогда, в 1941-м, ей было всего четыре года. Однажды ночью пришли они, Ханс и Элен Шенбергеры, хорошие друзья моих родителей в Гамбурге. Они давно договорились, что, если будет грозить «депортация», спрячут нас — мать, отца и меня — в своем большом доме в Бланкенезе. Да, мне было четыре года, и я не понимала, что происходит и почему нам надо прятаться. Я ужасно испугалась. Взрослые несли чемоданы, мать держала меня за руку. Они шли очень быстро, и мне приходилось бежать. На Доротенштрассе внезапно появился патруль, двое полицейских, и потребовали предъявить документы. И отец вместо паспорта показал свою звезду еврея. У нас у всех были такие: у отца, у матери и у меня. Но мы их сняли, прежде чем выйти из квартиры. И вдруг отец показал полицейским свою звезду.
Я тогда ничего не поняла. И только потом догадалась: он хотел спасти нас с мамой. Он показал свою звезду и кинулся бежать туда, откуда мы пришли. И полицейские бросились за ним. А Ханс и Элен Шенбергеры потащили нас дальше, дальше, дальше, за угол, на другую улицу, потом на третью. Так нам удалось уйти.
В доме на Бланкенезе был большой чердак. Там мы с мамой провели три с половиной года. Нам помогали ее друзья. Мама часто плакала и говорила, что полицейские, конечно, догнали отца, арестовали и отправили в концлагерь. Тогда я еще не понимала, что такое концлагерь.
Ханс и Элен Шенбергеры прятали меня и маму почти четыре года. Замечательные люди. В Германии было много замечательных людей, которые помогали евреям, прятали их. А в мае 1945-го нас освободили англичане. И мы с мамой долго искали отца, надеясь, что он выжил в концлагере. Мы искали его долгие годы, но никто ничего не знал о нем, никто не мог нам ничего ответить. В конце концов, мы пришли к выводу, что он погиб.