тупление и дает в год двести представлений, в которых агитирует за защиту окружающей среды. Бах занимается этим уже больше тридцати лет и сейчас совершает турне с одночасовым спектаклем, который называется «Веселое мусорное ведро»:
Отбросы, отходы, очистки,
бумагу и всякую гадость,
Мы не бросаем в угол
И не выбрасываем на улицу, —
Это нам не нравится.
Бросим все это в ведро с прочей грязью,
И тогда природа останется в чистоте.
8
Выла полицейская сирена.
Машина промчалась через Эшенхаймский парк на восток, там резко ушла влево, по Фриденбергландштрассе, на север мимо нескончаемого Главного кладбища, снова налево на Гисенерштрассе и, наконец, по параллельной ей Хомбургерландштрассе. Это был уже Пронгейсхайм, вдали виднелись мрачные здания тюрьмы предварительного заключения: слева мужской корпус, справа — женский.
Большие въездные ворота были открыты. Машина въехала во двор и остановилась. Сирена замолкла. Прокурор Эльмар Ритт в белой куртке поверх спортивной рубашки выпрыгнул из кабины.
Еще пять патрульных машин стояли во дворе, около них толпились дюжины две полицейских, некоторые — с автоматами. «Труповозка» и машина передвижной криминалистической лаборатории были припаркованы поодаль. Створки ворот бесшумно закрылись. Из главного здания вышел молодой человек. Он осторожно вынес два больших пластиковых пакета, содержимое которых Ритт не смог рассмотреть, и отдал их криминалистам.
— Здравствуйте, господин Ритт.
— Добрый день. Кто возглавляет комиссию по расследованию убийства?
— Старший комиссар Роберт Дорнхельм. Ваш друг, не так ли?
— Да. Где его можно найти?
— В кабинете директора. Лимонница…
— Что?
— Здесь танцует лимонница.
Молодой человек рассеянно улыбнулся.
Ритт бросился в здание тюрьмы.
В 1932 году в Германии было шесть миллионов безработных. Это и помогло Гитлеру заполучить столько сторонников («Я дам вам работу и хлеб!»). Вероятно, он не пришел бы к власти, если бы социал-демократы, коммунисты и либералы смогли выступить против него единым фронтом. Но левые партии так и не смогли преодолеть раздиравшие их противоречия, что привело к трагическим последствиям. Ежедневно по всей стране происходили уличные стычки, подчас перераставшие в настоящие сражения. Чаще всего побеждали нацисты. Росло число убитых и раненых.
Среди шести миллионов безработных был и Пауль Дорнхельм, механик точных работ из Франкфурта, имевший жену и двухлетнего сына Роберта. Семья влачила нищенское существование. Денег не хватало даже на еду. Росли долги за газ, электричество и отопление, которые постоянно отключали. Пауль был в отчаянии.
Вечером 9 мая 1932 года он ушел, никому не сообщив, куда направляется. С тех пор его никто не видел. Мать оставила заявление об исчезновении мужа в ближайшем отделении полиции, сообщила приметы. Отца долго искали, но — тщетно.
В 1929 году отец Роберта вступил в коммунистическую партию. Ночью 9 мая 1932 года во Франкфурте произошло девять ожесточенных столкновений между коммунистами и фашистами. Никто не мог сказать, погиб ли Пауль Дорнхельм в одной из стычек и его тело увезли среди многих других, или он, как частенько бывало в те времена, растерянный, беспомощный, обескураженный, просто бросил семью на произвол судьбы, — как те мужчины, что «просто завернули за угол, чтобы купить сигарет».
Мать Роберта не хотела верить, что ее мужа нет в живых. Чтобы заработать на кусок хлеба себе и сыну, ей приходилось выполнять самую тяжелую и низкооплачиваемую работу. И все равно каждый вечер она и Роберт, читая молитву, просили Бога защитить Пауля.
— Где наш папочка? — часто спрашивал Роберт.
И мать всегда отвечала:
— Ты же знаешь, я была в полиции. Полиция ищет его, сердечко мое.
В пятилетием возрасте Роберт решил стать полицейским, чтобы разыскать отца, а если с ним что-то случилось — покарать тех, кто в этом виноват.
Пока прокурор Ритт добирался в Пронгейсхайм, Мириам Гольдштайн вернулась в свои апартаменты во «Франкфутер Хоф». Ритт сказал, что перезвонит ей.
Мириам не находила себе места. Она то ходила по комнате взад-вперед, то ложилась на кровать, то усаживалась в белое кресло рядом с журнальным столиком и пыталась читать утренние газеты, — но не видела строчек. Смерть Марвина потрясла ее.
В очередной раз перелистывая газету, Мириам вдруг увидела огромное — на целую полосу — объявление.
Верхние две трети страницы были отданы под изображение земного шара, повернутого к читателю Европой, Африкой, западной частью России, востоком Северной и всей Южной Америкой. Шар был опоясан обручем с надписью: «Мир без фреона».
В нижней части страницы по всей ширине листа было написано:
УСПЕХ МИНИСТРА ЭКОЛОГИИ ТЕРФЕРА!
АЭРОЗОЛЬНЫЕ БАЛЛОНЧИКИ БЕЗ ФРЕОНА!
Ниже шел текст в две колонки:
«Немецкие производители спреев отреагировали на подписанный в Монреале протокол по озону быстрее, чем ожидалось. Поскольку есть серьезные основания считать, что фреон является одной из причин нарушения озонового слоя, с 1987 года производители стараются не применять его при изготовлении спреев. В течение года такие фирмы, как (дальше следовало перечисление семи известных косметических фирм), выпускают в продажу товары, не содержащие фреон. Их легко узнать по специальному отличительному знаку. Надеемся, что граждане, сознающие свою ответственность за сохранность окружающей среды, согласятся с этим предложением».
Между колонками был изображен аэрозольный баллончик с опознавательным знаком: маленький земной шар и слоган «Мир без фреона» на широком обруче.
Мириам долго рассматривала огромное объявление. Лестные слова в адрес министра экологии… «отреагировали… быстрее, чем ожидалось»… «в течение года»… Расхваливали семь фирм. Но почему их не прославляли год назад? И эти реверансы перед покупателями: «Надеемся, что граждане, сознающие свою ответственность…» Страх и бизнес? Очень странно.
Мириам быстро пролистала все газеты, лежащие перед ней на столике и в каждой нашла подобное объявление. Она подумала об открытом письме, которое Боллинг написал для «Штерн» и в котором обращался к «дорогим коллегам» из фирм «Хехст» и «Кали-Хеми» с просьбой протестовать против производства фреона. В письме Боллинга речь шла не о дезодорантах и лаках для волос. Он предостерегал «дорогих коллег», что свою шкуру они еще могут спасти, а вот своих детей и внуков — вряд ли… Что они будут рассказывать детям, когда погибнет вся растительность и перестанет вырабатываться кислород, спрашивал он. «Речь идет всего лишь об элементарном выживании человечества», — говорилось в его воззвании.
Что могут означать эти объявления, в которых с воодушевлением сообщается, что семь фирм удалили фреон из химического состава лаков для волос и дезодорантов? При чем тут заслуга министра экологии? И, кстати, фирмы «Хехст» и «Кали-Хеми» названы не были.
Мириам продолжала листать газеты. Наконец в «Зюддойче Цайтунг» на странице комментариев она наткнулась на небольшую колонку под названием «Тепфер опережен загрязнителями».
«Слишком поздно и слишком мало — в этом и заключается трагизм экологической политики. Промышленность, как это было с гордостью заявлено в огромном объявлении, наконец-то практически исключила из химического состава спреев фреон. Но при этом такие наиболее серьезные и важные вещества, как хладагент и газообразное топливо, остаются. И заменяющие химические вещества… так или иначе подогревают атмосферу Земли».
И сколько аэрозольных баллончиков старого образца уходит в страны «третьего мира», думала Мириам.
«Министр экологии Тепфер поставил задачу: к 1995 году снизить применение фтористо-хлористого углеводорода на 90–95 процентов…»
Опять только многолетний срок вместо немедленного запрета, думала Мириам.
«С объявлениями у этого федерального правительства всегда порядок. Однако в противовес годами повторяемым прогнозам, например, загрязнение воздуха в Германии не только не уменьшилось, а даже усилилось. Основные причины: большое количество грузовых автомобилей и автомобилей с неотрегулированными карбюраторами… Готовящийся свободный проезд для транзита грузовиков всех стран через ФРГ станет страшной катастрофой, — если не будет срочного политического решения против…»
Мириам Гольдштайн тихо сидела в белом кресле у окна и смотрела на многочисленные светящиеся башни в Сити. Она размышляла о том, кому была выгодна смерть Маркуса Марвина настолько, чтобы не остановиться перед убийством, — и вспоминала все новые и новые имена…
Старший комиссар Роберт Дорнхельм, которому директор тюрьмы предварительного заключения Франкфурт-Пройгнесхайм по старой дружбе предоставил в распоряжение свой кабинет, был высоким полным человеком с вечно фиолетовыми губами. Вопреки всем подозрениям, сердце у этого пятидесятивосьмилетнего мужчины было абсолютно здоровым. Комната, в которой он сидел, напоминала офис преуспевающего адвоката, и только тяжелые решетки на окнах портили впечатление. На письменном столе в узкой хрустальной вазе стояла красная роза.
Несмотря на жару — в кабинете не было кондиционера — массивный старший комиссар был в темно-сером костюме-«тройке». На темно-зеленом галстуке был приколот маленький позолоченный причудливый герб. Он неторопливо чистил ногти, когда распахнулась дверь и в комнату, тяжело дыша, ворвался Эльмар Ритт.
— Что здесь происходит? — рявкнул он. — Мафия наложила лапу и на это хозяйство?
Мужчина с фиолетовыми губами невозмутимо пожал плечами. Ритт продолжал бушевать:
— Марвин сидел в одной камере с Энгельбрехтом, не так ли? С торговцем оружием Энгельбрехтом. Этот спекулянт получает деликатесы из гостиницы — это право ему, видите ли, выхлопотал его адвокат. И, разумеется, этот Энгельбрехт настолько человеколюбив, что просто не смог спокойно смотреть, как Марвин запихивает в себя тюремную баланду, не так ли? И поэтому предложил ему ужин. Марвин с радостью согласился — еще бы! Я бы тоже с радостью согласился. Оба получили особое разрешение. А по телефону директор сказал мне, что в пище был яд.