— Да, но… — мягко начал Дорнхельм.
— Погоди! — Ритт все больше разъярялся. Ему было жарко, по лицу катился пот. — Почему же тогда великий гуманист Энгельбрехт тоже не умер?
— Дружище…
Дорнхельм снова пожал плечами и замолчал. В вечной невозмутимости и терпении многие усматривали объяснение его успешной карьеры.
— Мужчина, доставляющий еду, отдает передачу у входа, а на следующий день забирает пустую посуду, не так ли?
— Эльмар! — внезапно взревел Дорнхельм.
Резкая смена его настроений тоже поражала.
— Не рычи! — заорал Ритт. — Грязное дело! Мужчина никогда не входит в здание. Посуду с едой забирает служащий, потом надзиратель приносит ее в камеру, где сидят Энгельбрехт и Марвин. Все должны есть в камере. Контроль во время приема пищи незначительный. Здесь, в здании, ты можешь искать убийцу Марвина до 3000 года! Но и в этом случае успеха не будет — это я тебе говорю!
Дорнхельм наконец перекричал его:
— Да заткнись же ты, парень! Твой Марвин вовсе не отравлен. Он очень даже живой.
— Что?
— Жив твой Марвин. Ничего с ним не случилось.
В номере Мириам Гольдштайн зазвонил телефон. Она подняла трубку.
— О, Мари Гольдштайн, — произнес женский голос. — Это замечательно.
Женщина говорила по-французски.
— Что замечательно? — спросила Мириам тоже по-французски.
Над домом раздался гул. Мириам выглянула в окно и увидела над башнями Немецкого банка самолет. Рев мотора стал очень громким.
— Добрый день, — кричал женский голос. — Мэтр Гольдштайн!
— Да. Это самолет. Что замечательно?
— Что я так быстро нашла вас. Мсье Виртран сказал, что вы сегодня будете во Франкфурте. «Франкфутер Хоф» — первая гостиница, в которую я позвонила. И мне сразу повезло. Могу я передать трубку мсье Виртрану?
— Пожалуйста, Изабель.
— Ne quittes pas![2] — ответила Изабель.
Они всегда так говорят, подумала Мириам.
Раздался мужской голос:
— Это Герард Виртран. Здравствуйте, Мириам!
— Здравствуйте, Герард!
— Вы уже были в суде?
— Да.
— И что? Вы можете что-нибудь сделать для Маркуса?
— Герард, наш друг Маркус Марвин скончался.
— Нет! — в отчаянии вскричал Герард.
— Это действительно так, — сказала Мириам.
— Mais, pour la grace de Dieu,[3] почему? Что произошло?
— Он отравлен.
— Но он же в тюрьме!
— Он и был отравлен в тюрьме.
Мириам услышала, как он повторил ее последние слова, а затем послышались взволнованные женские голоса. Потом Виртран заговорил снова:
— Послушайте, Мириам, это… это… гнусно! Почему? Почему его убили?
— Понятия не имею, — ответила она. — Я была у прокурора, его зовут Ритт. Ему позвонили по телефону. Ритт был очень напуган, сказал только, что Марвин мертв, отравлен, и помчался в тюрьму, в пригород. Велел мне отправляться в гостиницу и ждать его звонка.
— Ужасно. Не могу поверить. А вы верите в это?
— Увы…
— Мы прилетим ближайшим рейсом, Мириам! Дождитесь нас, пожалуйста, в гостинице или оставьте информацию, если уйдете. Я не знаю, когда вылетает ближайший самолет, но в любом случае через пару часов мы будем во Франкфурте.
— Что значит «Марвин жив»? — переспросил Эльмар Ритт. Ошеломленный и обескураженный, он наконец-то заговорил нормально. — По телефону…
Старший комиссар с фиолетовыми губами кивнул.
— Этот идиот Вертер в первый момент, когда поднялась паника, назвал директору только блок, этаж и номер камеры. В камере сидели Марвин и Энгельбрехт. Директор смог установить это сразу, в своем кабинете, взглянув на план размещения камер. Он позвонил прокурору Энгельбрехта и тебе, чтобы обрадовать, что ваши клиенты умерли. Мне очень жаль, дружище, что тебя неверно информировали.
Голос Дорнхельма снова стал тихим и мягким.
— Прости, что наорал на тебя. Сорвался… Хансен снимает свои обвинения. Заявил, что не считает себя потерпевшим. Два свидетеля лгут. Черт бы побрал все. Потом позвонили из Мюнхена — из-за одного свинства, устроенного нацистами.
— Ты ужасно потеешь. Взгляни на меня. Я потею? Нет. Не надо принимать все так близко к сердцу, дружище.
— Брось, старина. Зачем ты тогда сидишь здесь, собственно говоря? Тебе нечем заняться?
— Нет.
— Что значит «нет»?
— Здесь мои люди. Первоклассные специалисты. Крепко знают свое дело и все делают правильно… если знают, что старый дурак рядом.
— Какой старый дурак?
— Я! — Дорнхельм ухмыльнулся. — Ты и представить себе не можешь, что здесь творилось! Директор говорит, сплошной хаос. Пока не нашли врача. Да, еще около четверти часа слушали его нытье. Потом он вошел в камеру. Оба мужчины были давно мертвы.
В помещении пахло пылью, по́том, старыми бумагами. Лицо Эльмара Ритта вновь залилось багровым румянцем. Он судорожно сглотнул.
— Оба мужчины? Какие?
— Энгельбрехт и Монхаупт.
— Я сойду с ума, — простонал Ритт. — Энгельбрехт и — кто?!
— Монхаупт. Траугот Монхаупт.
— А кто это — Траугот Монхаупт?
— Уборщик. Он принес посуду с едой.
— Так почему же он умер? — снова заревел Ритт.
— В его желудке была обнаружена отравленная диетическая еда из гостиницы, дружище.
— Каким образом этот… как бишь его… как он, — Ритт застонал. — Энгельбрехт пригласил его пообедать?
— Об этом я тебе и говорю, дружище. Невозможно смотреть, как ты потеешь.
— Как это Энгельбрехт пригласил Монхаупта пообедать?
— Спокойно, спокойно. Возьми себя в руки. Это необходимо. Ты слышал, что инфаркт миокарда «молодеет» с каждым годом? Я где-то читал об этом. Итак, смотри: Энгельбрехт получает свою жратву, приглашает Монхаупта. Тот, естественно, рад до безумия. А через пару минут оба мертвы.
— А почему Энгельбрехт был в камере один? — почти прошептал Ритт.
— Да потому что его увели за пару часов до того, как это все случилось. Его же должны сегодня освободить, ты что, забыл? Но в администрации необходимо уладить множество формальностей. Он до сих пор в тюрьме. Поел. Пустую баланду.
Ритт медленно произнес:
— Марвин жив только потому, что не ел вместе с Энгельбрехтом.
Дорнхельм остановился возле письменного стола и воскликнул:
— Наконец-то до тебя дошло!
От звука его голоса хрустальная ваза с красной розой упала. Вода полилась на ковер.
— Не ори! — сказал Ритт.
— Что?
— Не ори. Я этого не люблю.
— Только ты один, — Дорнхельм подошел к раковине, наполнил вазу водой. Осторожно поставил розу на место, произнеся при этом: «Моделон».
— Всегда только Моделон.
— Что?
— Сорт роз. Моделон. «Через день новая роза Моделон», — сказал мне директор. Ему нравятся все сорта красных роз. Но Моделон — самые любимые, — Дорнхельм ухмыльнулся. — Да, Монхаупт получил пищу, предназначенную для Марвина! Но того как раз увели из камеры. И караульные об этом не сообщили. Лара, Солярия, Баккара… исключительно сорта красных роз. Все красивы, но не так, как Моделон, говорит директор. Есть еще Даллас и Соня. Но они светло-розовые. Жизнь человека быстротечна, и смерть приходит так быстро, дружище. Прекрасная смерть. Знаешь, отчего умерли Энгельбрехт и Монхаупт? — Дорнхельм, улыбаясь, причмокнул. — Крабовый коктейль. Кордон блю. С диким рисом. На десерт — нежный шербет на выбор. Но до него они не дошли.
— До чего не дошли?
— До нежного шербета, — на губах Дорнхельма опять заиграла улыбка. — Яд был в диком рисе, сказал доктор Грюнберг, наш врач. Обнаружены шарики. Они сожрали почти весь дикий рис, прежде чем подействовал яд. Камера пропахла запахом горького миндаля. Почти как табачным дымом. Без сомнения, цианистый калий. Как сказал доктор Грюнберг, крохотные гранулы были подмешаны в дикий рис. Никто не мог распознать, ни один человек. Точный химический состав пока неизвестен, но доктор Грюнберг говорит, его можно определить за несколько минут. Стали бы Энгельбрехт и Монхаупт уплетать за обе щеки рис, если бы с самого начала что-то заметили? — Дорнхельм постепенно разрабатывал тему. — Когда цианистый калий высвобождается, он превращается в газ цианисто-водородной кислоты. Газ сразу же заблокировал железосодержащие ферменты. Он всегда так действует. Знаешь, что такое ферменты, дружище?
— Нет.
— Вырабатываемые живыми клетками вещества, которые катализируют биохимические реакции организма.
— Ага.
— Газ цианисто-водородной кислоты, естественно, блокирует и дыхательные пути, возникают проблемы с дыханием. И поступлением кислорода в мозг. Наш мозг очень чувствителен к недостатку кислорода, понимаешь, парень? Если цианистый калий находится в стеклянной капсуле, и ее надо раскусить, чтобы отравиться, то сожжешь пищевод. А Энгельбрехт и Монхаупт получили яд прямо в желудке, и это весьма гуманный способ умерщвления. Я тоже считаю Моделон самым красивым сортом роз.
— Еще рюмку коньяку, пожалуйста, — сказал доктор Маркус Марвин. — Я очень слаб.
Было начало седьмого вечера. В этот день, 19 августа, Марвин сидел в гостиной в номере Мириам Гольдштайн во «Франкфутер Хоф». При удачной попытке избить Гилмара Хансена досталось и самому доктору. Правая рука его была перевязана, левый глаз заплыл, висок был заклеен пластырем, а на лице красовались синие кровоподтеки.
Мужчина с черными, вечно взлохмаченными волосами был одет элегантнее, чем в свое время на Силте: голубой летний костюм, открытые туфли и даже галстук на шее. Но то, что он остался в живых только благодаря стечению обстоятельств, сильно расстроило нервы атлетически сложенному физику-атомщику.
Мириам Гольдштайн достала из бара очередную бутылочку «Реми Мартин». На улице стояла невыносимая жара, но в номере тихо шелестел кондиционер.
Прокурор Ритт позвонил Мириам и сообщил, что произошло в тюрьме предварительного заключения в Пройгнесхайме. Теперь ему придется разбираться с женой и адвокатами отравленного торговца оружием Хельберта Энгельбрехта, а также с родственниками Траугота Монхаупта, отравленного из-за гостеприимства Энгельбрехта, с администрацией тюрьмы и министерством юстиции. Он и его друг Дорнхельм из комиссии по расследованию убийств обязаны сделать все возможное, чтобы выяснить, кто, где и для чего отравил еду. И, наконец, прокурор потребовал точно выяснить, по какой причине избитый Хансен так неожиданно отозвал свои обвинения.