йком сбежал в кино и смотрел фильм с Хэмфри Богартом в главной роли четыре раза подряд, пока билетер не заметил его и не выгнал. До восемнадцати лет Уолтер жил в сиротском приюте.
Он стал полицейским, потому считал эту профессию самой важной. Полицейские следили за тем, чтобы не было несправедливости, а если она все-таки происходила, то наказывали тех, кто ее совершил, и тех, кто бил детей до тех пор, пока они уже не могли кричать… Уолтер Колдуэлл быстро сделал карьеру, и поскольку вышел из строгого родительского дома с Ай-Кью равным 129, то обосновался в штабе самой крупной секретной службы из всех существовавших тогда.
Дверь открылась, и в приемную вошел Роберт Дорнхельм с тонкой папкой в руках. Как обычно, он был аккуратно одет и не выказывал ни малейшего раздражения по поводу погоды.
— Мне жаль, что заставил вас так долго ждать. Я прямо из морга. Профессор Вилльбрандт работал так быстро, как только мог. Эмболия легких.
— Что? — переспросил Колдуэлл.
Шеф комиссии по расследованию убийств уселся за свой письменный стол.
— Катарина Энгельбрехт умерла от эмболии легких.
Он открыл папку, вынул из нее два листа, отпечатанных на машинке, и целый ворох фотографий крупного формата и разложил все это перед собой.
— Вилльбрандт обнаружил след от инъекции на локтевом сгибе правой руки, — он указал на фото. — На толстой вене. Говорит, что шприц должен быть большим. В вену фрау Энгельбрехт попало большое количество воздуха.
Он перекладывал фотографии с места на место, стараясь говорить громче, потому что дождь сильно барабанил в окна и громовые раскаты не прекращались.
— Воздух попал в легкие через систему кровообращения. Здесь! Это ясно видно по степени окраски. Вилльбрандт делал разрезы здесь, здесь и здесь. Сильно окрашены, видите? И понятно, сколько воздуха она сглотнула. Видишь, дружище?
— Вижу, — ответил Ритт. — А признаки борьбы?
— Никаких.
— Как это никаких?
— Она не могла сопротивляться. Эфир. Убийца сначала усыпил ее. Вилльбрандт обнаружил следы эфира в гортани. После инъекции она прожила не больше десяти секунд. Скоропостижно скончалась.
— Почему она была убита?
— Чтобы не болтала лишнего, конечно, — сказал Колдуэлл.
— О чем?
— О вашем стукаче.
— А почему ей не следовало болтать о стукаче?
— Прекратите! — сказал Колдуэлл. — Это глупо. Мы этого не знаем. Но скоро узнаем. У вас же договоренность с этим Марвином, чтобы он являлся к вам по первому зову, не так ли?
— Да, — ответил Ритт.
— И где он сейчас находится?
— Мне это известно.
— Тогда позвоните ему. Немедленно. И потребуйте, чтобы он как можно быстрее явился сюда.
Сполохи за окном все еще мелькали один за другим, гремел гром и барабанил дождь. И пока Ритт искал в маленькой записной книжке номер телефона Герарда Виртрана, он думал о том, что в этой тесной приемной со спертым воздухом и убогой обстановкой находятся по крайней мере два человека, которые исполняют свои обязанности так, чтобы справедливость восторжествовала. Или справедливости было как можно больше, а несправедливости — как можно меньше. Ритт вспомнил, что сказала ему несколько дней назад Мириам Гольдштайн: в одной старой книге назывались три принципа, на которых построен мир, и первый из них — справедливость. Но, подумал Ритт грустно, это была уж слишком старая книга — Талмуд.
Пока Марвин разговаривал с Риттом, на большой кухне Виртранов продолжался разговор.
— Я непременно должен сказать и о чудовищном перерасходе энергии, — говорил Вольф Лодер. — Электричество не может накапливаться, надо постоянно искать способы его применения. Именно это Союз всегда делал с неизменным успехом. Вы даже не задумываетесь о том, как были разрекламированы отопление и льготные ночные тарифы для промышленных нужд. Не вспоминаете каждый раз о компьютерной модели, согласно которой рост экономики напрямую связан с ростом потребления электроэнергии. И не принимаете во внимание псевдопсихологические аргументы: менеджеры убедили политиков в том, что процветающий Союз равнозначен процветающей экономике и, соответственно, росту общего благосостояния. После чего они могли производить еще больше электричества — и все были довольны.
— А тех, кто был недоволен, — сказал Виртран, — Союз запугивал компьютерными прогнозами: мол, если при развивающейся экономике хотя бы раз возникнет дефицит энергии, это станет катастрофой. А кто хочет отвечать за катастрофу. И политики вкладывают все новые миллиарды на расширение атомных станций и других сооружений Союза. У нас во Франции было то же самое.
— Но уже ясно, как мы были обмануты, — сказал Лодер. — Отлично известно: все компьютерные модели оказались фальшивкой. Необходимое количество электроэнергии давно превышено. Развитие экономики происходит отнюдь не поступательно. В этом году покупка электроэнергии у Союза подорожала совсем немного — при том, что валовой внутренний продукт увеличился вдвое. После того как Союз десятилетиями снимал сливки в виде миллиардов при помощи высоких цен на электроэнергию для среднего гражданина, вдруг зазвучали голоса, которые говорят, что это наглость и преступление против окружающей среды.
— При этом они только скучающе пожимают плечами и говорят: «Пожалуйста, если вы не хотите, то все должно быть по справедливости. Да, мы ошиблись с нашими компьютерными моделями. Не хотите получать ток в больших количествах — будем производить его меньше. Установки переработки мусора, такие, как в Вакерсдорфе, слишком дороги? Отлично, прекращаем финансирование Вакерсдорфа. Но тогда мы не сможем перерабатывать отходы, как предписывает атомный закон, и нам придется закрыть атомные станции. Ах, вы не хотите этого? Тогда скажите, где нам перерабатывать отходы?», — добавила Моник.
— В La Hague, — сказал Виртран.
— Правильно, — подтвердил Лодер. — В Нормандии у французов есть гигантская установка вторичной переработки. Теперь немецкие отходы будут отправляться в La Hague, проходить там вторичную обработку и возвращаться назад. Против этого выступали земли, традиционно поддерживающие социал-демократов.
— Минуточку, — попросил Гиллес, — если я должен писать об этом, то прошу разъяснить мне, дилетанту, все подробно. А то здесь собрались сплошь специалисты. Даже Изабель специалист по переводу.
Все рассмеялись.
— Немецкий атомный закон, — начал Лодер, — предписывает, чтобы сожженные урановые сердечники с атомных станций проходили вторичную обработку или обезвреживались перед уничтожением. Обезвредить, — значит, после соответствующей обработки закопать так глубоко и надежно, чтобы излучение не причиняло никакого вреда. Таких захоронений у нас нет, их нет в целом мире. У нас есть лишь промежуточное хранение — Горлебен. Таким образом нам остается только установка вторичной обработки в La Hague. Транспортировка сердечников страшно опасна! Но всем на это наплевать — лишь бы от них избавиться. При вторичной обработке из проб получают пятьдесят пять процентов урана, два процента плутония и три процента смешанной массы. С помощью урана производят новые сердечники, заставляют их работать, пока они не сжигаются, обогащают вновь, и так далее. Но этот процесс очень опасен и очень дорог. Думаю, Вакерсдорф с самого начала был бредовым проектом, в котором заинтересован разве что строитель установки — фирма «Сименс-Лурги» — стоимость заказа оценивается более чем в двенадцать миллиардов марок. Ну, конечно, еще и те, кому нужен оружейный плутоний…
— А что до сих пор делали с сожженными сердечниками? — спросил Гиллес.
— Эксплуатационники атомных станций преобразовывали уран химическим способом в урановый нитрат и сохраняли его. В Карлсруэ есть небольшая обогатительная установка. Вакерсдорф стал бы куда дороже, потому что пришлось бы строить и защитные сооружения. Поэтому появилась идея проводить вторичную обработку в La Hague.
— При этом, — добавил Виртран, — всем известно, что и Ла Хаг не дает никакого результата, которого требует атомный закон. Это всего-навсего окольный путь, который, в сочетании с оружейным плутонием, только создает дополнительные опасности для жизни и здоровья людей.
— Но правительство, — продолжал Лодер, — идет по этому окольному пути, поскольку не имеет другого. Единственным выходом остается транспортировка атомных отходов для устранения отходов атомного хозяйства Германии. Ежегодно в Ла Хаг должно было отправляться до трехсот кубометров отходов из реакторов. Кстати, во многих местах между Брокдорфом и Мюнхеном, где расположен двадцать один реактор, переполнены хранилища. Если их в самое ближайшее время не вывезти, то по меньшей мере восемь станций придется закрыть. Итак — отходы в Ла Хаг.
— Однако, то, что выдается за безвредное уничтожение, — сказал Виртран, — на самом деле, есть производство максимально опасного и ядовитого ядерного мусора.
— Как это? — в один голос спросили Гиллес и Изабель.
— По планам вторичной переработки необходимо почти полностью добыть уран из сожженных сердечников и использовать его в новых, — пояснил Виртран. — В Ла Хаг вновь добытый уран поступает в таком «фонящем» виде, что практически представляет собой радиоактивный мусор.
— Как же такое возможно? — воскликнул Гиллес.
— При измельчении и химической обработке сожженных сердечников заражается так много вещества, что радиоактивные отходы сильно увеличиваются в объеме. И вместо решения проблемы мы получаем только ее разрастание.
— А что потом происходит с этим мусором?
— Согласно распоряжениям федерального правительства, он должен поступать в шахты Конрада и в соляные штольни Горлебена. Но никто не знает, насколько безопасно складирование отходов в этих местах на протяжении многих лет. Итог: для наших атомных отходов нет окончательного места хранения, и ни о какой безвредной реализации сожженных сердечников речь не идет.
Лодер откинулся на спинку кресла.
— Есть еще один пример из этого сумасшедшего дома, — добавил Виртран. — Если бы радиоактивные отходы были товаром повышенного спроса, то ваш министр по научным исследованиям Хайнц Ризенхубер отправил бы своих экспертов в Америку охотиться за этими отходами. В штате Вашингтон скопилось слишком много таких отходов, и некие господа заключили договор на закупку многих тонн этого мусора для ФРГ, которая не знает, куда девать собственные отходы.