Когда они вместе с двумя жандармами вошли в маленький дом, то увидели, что преступники устроили в нем настоящий погром. Ковер ручной работы во многих местах был разрезан, кругом валялись изорванные книги, старинная мебель исцарапана, все ящики выдернуты или разбиты. На покрывале на кровати Филиппа было большое грязное пятно, и жандарм, явно стыдясь, сказал, что воры на кровать…
— В общем, мсье Гиллес, они оставили большую кучу экскрементов. Мы, конечно, убрали ее… Мухи… Здесь, на юге, воры всегда так поступают, если считают, что их добыча маловата…
Жандармы много спрашивали про «Мыслящего», и Филипп подробно описал им статую и даже показал ее фотографии в имевшемся у него трехтомном каталоге Ф. Шульца, который был давным-давно распродан и оставался только в музеях и у антикваров. Жандармы попросили разрешения взять каталог с собой, чтобы снять с репродукций ксерокопии и отдать их в розыск с точным описанием. «Мыслящий II» значился под номером 445 (был еще «Мыслящий I»), и Филипп сказал, что на обратной стороне невысокого цоколя на бронзе выгравировано: «Е. Берлах 1934».
После обеда они на машине Филиппа поехали во Фрейбург навестить Гордона, но пожилая крупная и полная старшая медицинская сестра остановила их и сказала, что пускать посетителей к Гордону запрещено.
— Что это означает? — испуганно спросил Филипп. — Случилось что-то?
— Нет-нет, — ответила строгая медсестра, которую звали Бернадетта — имя было написано на бейджике, прикрепленном к ее блузке. — Просто вы пришли слишком рано.
— Но ведь месье Ольтрамар был здесь!
— Был, — ответила сестра Бернадетта, — но и его сейчас тоже не пропустят.
— Но почему?
Старшая сестра пробормотала что-то про ответственность.
— Вы запрещаете нам навестить месье Тревора? — спросил Филипп.
— Я вам ничего не запрещаю, — ответила сестра Бернадетта. — Просто сейчас я не могу вас пропустить — таковы правила.
— А когда нам будет позволено навестить месье Тревора? — спросил Филипп.
— Позже.
Ничего нельзя было поделать. Они поехали обратно, в гостиницу «Бон Аккуэль», и рассказали эту историю месье Ольтрамару, который расхохотался в ответ.
— Что тут смешного? — спросил Филипп.
И месье Ольтрамар рассказал, что тут смешного. Он приходил к Гордону в госпиталь каждый день во второй половине дня, чтобы сыграть с ним в шахматы и выпить пару рюмок виски. Виски он приносил с собой в бутылке, которую Гордон прятал за керамический образ Божьей матери, а когда бутылка опустошалась, Ольтрамар уносил ее с собой. В конце концов сестра Бернадетта застукала их, страшно возмутилась и запретила Гордону пить виски. В алкоголе, мол, содержится страшный яд, говорила она.
— «Я слышала, вы пьете уже много лет, месье Тревор. У меня делать это вы не будете. Алкоголь приводит к импотенции. Вы хотите быть импотентом, месье Тревор?» — На это, — рассказывал месье Ольтрамар, — Гордон ответил: «Да, дорогая сестра Бернадетта, это всегда было самым большим желанием. И только подумайте, в сорок пятом году немецкие ВВС исполнили это желание». И это, — продолжал месье Ольтрамар, — привело старшую сестру в такую ярость, что с тех пор она запретила все посещения вне графика. Но через день она уходит в отпуск, тогда вы сможете навестить Гордона. Другие сестры ничего не имеют против капельки алкоголя.
— А почему Бернадетта так уж против алкоголя? — спросил Филипп.
Месье Ольтрамар снова рассмеялся и объяснил:
— Бернадетта родом из Шато де Оекс. Ее муж — беспробудный пьяница и полный импотент. Вся деревня знает об этом. Видите, как личный опыт формирует человека…
Позвонила Моник в Париж и спросила, нужны ли мы с Филиппом? Моник говорит, можем спокойно задержаться еще, группа с Пьером Лероем отправилась по трем департаментам. Сейчас они как раз ведут киносъемку на сталеплавильном заводе «ЮСИНОР» под Дюнкерком и сообщат, когда закончат. Лерой пишет тексты и выполняет свою работу великолепно, все от него в восторге.
Этот Лерой вот уже несколько дней не выходит у меня из головы, как лицо, в свете вспышки на мгновение выплывающее из темноты.
Когда я кладу телефонную трубку и говорю Филиппу, что нам позволено задержаться, он радуется так же, как и я, бросает хлопоты по наведению порядка в своем маленьком доме, поднимает меня на руки и кружится со мной по комнате, и мы оба смеемся, как сумасшедшие, а потом падаем на большую кровать возле камина…
Четверг, 6 октября 1988 года: сегодня утром мы на машине Филиппа уехали недалеко в горы, туда, где перегорожена улица, высоко над деревней. Мы припарковали машину у шлагбаума и пошли дальше пешком. Каменистая дорога круто поднималась вверх. И небо опять было бледно-голубым, светило солнце, на склонах щипали траву пятнистые бело-коричневые коровы, склоны были отгорожены от дороги колючей проволокой, а на полянах и лугах все еще цвели цветы. Филипп знал названия растений и говорил мне. «Откуда ты все это знаешь?» — «Вот уже десять лет, как я живу здесь, cherie. Я знаю каждое дерево, каждый куст, каждый камень, каждый цветок, каждое время года. Крестьяне рассказали мне, как называются растения». По каждой дороге мы пробегали с Гордоном. Если я и чувствовала себя когда-нибудь дома, так это здесь…
И вот мы уже поднялись очень высоко. Мы идем медленнее, садимся у подножия камня. Далеко внизу находится деревня. Бездна покоя, мира, красоты. Здесь наверху он рассказывает мне о том, почему так велика его привязанность к Берлаху, к «Мыслящему»…
Его отец был архитектором. Когда Филипп был еще совсем маленьким, дела у отца шли очень хорошо. Но во время биржевого краха в 1929 году отец потерял все, что имел, и с 1930 года они жили очень бедно.
Когда у них все было хорошо, они купили дом под Берлином, в Цвелендорфе. В конце недели всегда приходило много гостей. Мать Филиппа питала глубокое почтение к артистам, писателям, скульпторам, музыкантам, художникам, деятелям искусств всех жанров. Приходили также врачи, политики, адвокаты. Устраивались приемы в саду за виллой. Большой дом был полон жизни до тех пор, пока все не рухнуло.
В памяти маленького мальчика, который всегда находился среди взрослых и слушал все разговоры, остались знаменитые люди, и запахи духов шикарных дам. В семь часов вечера он должен был есть, а в восемь — ложиться спать.
Ради своего интереса к искусству мать всегда приглашала тех, кто имел к нему непосредственное отношение. Отец интересовался политикой и приглашал соответствующее общество. Он был старым социалистом и работал еще с Бебелем.
Часто приходил в гости один человек, который великолепно пародировал Гитлера. И все смеялись до упада, когда он изображал этого клоуна, желавшего быть у руля Германии. Несколькими годами позже многие из тех, кто тогда смеялся, были отправлены в лагеря, эмигрировали или погибли. Погиб и отец Филиппа. Его убили нацисты.
— Сколько лет было тебе в 1930? — спрашиваю я.
— Неполных пять, — говорит он.
Тогда он впервые услышал о Берлахе. В Берлине жила известная актриса Тилла Дурекс. Она была замужем за антикваром Паулем Кассирером. Несколько раз они приезжали в Цвелендорф. Кассирер поддерживал и продвигал Берлаха. Тот как раз приступил тогда к созданию «Фриз прислушивающихся». Эта работа изначально проектировалась для памятника Бетховену. По замыслу рельефные скульптуры должны были располагаться вокруг невысокой колонны с бюстом Бетховена — и слушать великолепную музыку… Там были «Паломница», «Танцовщица», «Верующий», «Сентиментальный», «Одаренный», «Путешествующий», и, наконец, «Мыслящий»…
— «Мыслящий I», — говорит Филипп. — Только представь себе! Эти фигуры, стройные и узкие, не имели никакой обратной стороны, они стояли на колонне. Но Тилла Дурекс сказала, что работа так и осталась в мастерской, потому что не удалась.
— И ты все это запомнил?
— Да, — говорит он.
— Странно.
— Ничего странного.
— Почему?
— Подожди! — говорит он. — Мой отец — в противоположность моей бойкой, яркой, восторженной матери — был очень спокойным человеком. Я так и вижу, как он сидит в плетеном кресле, курит трубку и прислушивается. Он всегда курил трубку и всегда прислушивался. Таким я его помню…
(Я все записываю очень подробно, потому что история произвела на меня очень большое впечатление, — конечно, из-за своего конца).
— Да, — говорил Филипп, там, на горном склоне, среди цветов, камней и колючих кустарников, — и Дурекс рассказала, что хотела бы видеть все эти девять фигур с бетховенской колонны в своей музыкальной комнате… вот что тогда еще было, cherie! У людей еще были такие желания. А в 1929 году Берлах вновь занялся этим фризом, но на этот раз каждая фигура должна была стоять отдельно, вне рельефа колонны. Но перед этим по какой-то причине девятое изображение, а именно «Мыслящий», было удалено из композиции и заменено на другое, которое называлось «Слепой» и чертами лица напоминало самого скульптора…
— Почему? Почему он удалил из композиции «Мыслящего»?
— Почему? Никто не знает. И поскольку это была тайна, то «Мыслящим» заинтересовался даже маленький мальчик, каким был тогда я.
Но Дурекс захотела, чтобы Берлах изваял «Мыслящего» вновь, и это был «Мыслящий II». Филиппу исполнилось пять лет, когда образ начал очаровывать его… Он говорил медленно, погружаясь в воспоминания, канувшие в песочном море времени…
Этот «Фриз прислушивающихся» никак не удавалось завершить. Кассирер умер. Дурекс вышла замуж еще раз. Ее второй муж дал Берлаху деньги. А потом второй муж тоже потерял все.
В конце концов появился Герман Реемтсма, который поддерживал Берлаха до самой его смерти в 1938 году… Его работы были вынесены из музеев и церквей, многие разрушены. То, что создал Берлах, считалось «декадентским искусством». Филипп сказал, что в Ле Фергероне у него много книг о Берлахе, а потом прочитал вслух, что нацисты писали о скульпторе.