— Бесстыдство! — кричал голос за дверью. — Не думаете ли вы, что это вам пройдет даром? У вас будут неприятности. Я вам это обещаю!
БОЛЛИНГ!
Это был Питер Боллинг, который кричал яростно и громко — по-видимому, разговаривая по телефону. Да, это был голос Боллинга!
Он стоял или сидел за дверью в трех-пяти метрах от Кати.
Она уронила фильтры и от испуга дрожала всем телом. Боллинг все продолжал говорить. Боллинг неистовствовал, голос Боллинга угрожал. Кати, прикусив нижнюю губу, подняла сетчатые фильтры. Возьми себя в руки! — думала она. Возьми себя в руки. Ты должна взять себя в руки!
Ее то бросало в жар, то бил озноб. На густо покрытом угрями лбу выступил пот.
Прочь. Прочь. Я должна бежать отсюда прочь. Бернд! Бернд! Кати, пошатываясь, побежала вниз по коридору к большой совещательной комнате. Рванула на себя дверь. Никто не обратил на нее внимания.
Здесь стоял молодой человек в сером фланелевом костюме, другие убеждали его в чем-то — нервничая, с возмущением, перебивая друг друга.
— Бернд! — закричала Кати. — Я должна тебе что-то сказать — срочно!
Только сейчас все посмотрели на нее.
— Успокойся, Кати! Позже.
Экланд покачал головой.
— Что произошло? — спросил Марвин.
Кати оцепенела. Нет. Нет. Не говорить ничего. Перед всеми этими людьми — о Боже милостивый, всегда я делаю все неправильно!
— Неважно, — пробормотала она. — Неважно… Прошу прощения…
Остальные уже опять в чем-то убеждали молодого человека.
— У нас есть твердая договоренность с министром, — Валери.
— Достигнутая несколько недель назад. Подтвержденная дважды, — Экланд.
— Если вы думаете, что можете делать из нас дураков, то ошибаетесь! — Марвин.
— Только потому, что здесь каждый живет под страхом смерти сказать не то слово или всего-навсего на одно-единственное слово больше дозволенного министром по поводу скандала с ядовитым газом. Замечательно! — Экланд.
Бернд! Кати, не отрываясь, смотрела на него, она смешно выглядела с большими фильтрами в руках, такая маленькая, такая потерянная. Она пыталась обратить на себя внимание Экланда. Напрасно. Оператор был разъярен до такой степени, что забыл свое намерение больше ни во что не вмешиваться, ни в чем не принимать участия.
— Мы не можем транжирить время, господин Шварц. Это громадное производство со строгим планом съемок. Вы знаете, что такое план съемок?
— Попрошу вас! — Господин Шварц во фланелевом костюме поднял обе руки. — Господин министр экологии искренне сожалеет, что должен быть на выездной сессии на одной атомной станции. Чрезвычайно безотлагательное дело. Отсрочить не было никакой возможности. Еще вчера вечером мы не имели об этом никакого понятия. Я повторяю, господин министр сожалеет…
— На это мы не купимся!
— Если вам угодно договориться о новом времени встречи…
— Нам не угодно. Мы должны быть как можно быстрее в Америке. Если дело с Хансеном и Ливией дойдет до определенных кругов, министр действительно не будет с нами разговаривать.
— Но мы обойдемся без него, будьте спокойны, господин Шварц. Мы проведем съемки в вашем красивом министерстве, и директор в фильме скажет, что министр дал указание сорвать твердую договоренность и интервью с нами.
— Но это не так. Я же сказал вам, что господин министр в срочном порядке и неожиданно…
— Мы уже слышали это. Сердечное спасибо, господин Шварц! Наша особая, глубокая, прочувствованная благодарность. Передайте господину министру огромный привет!
Господин Шварц ушел, не попрощавшись. Дверь за ним захлопнулась.
— Что теперь?
Валери Рот взглянула на Марвина.
— А ничего теперь, — сказал тот. — Собрать аппаратуру и прочь отсюда! Гиллес напишет нам особенно замечательный текст. Могу ли я попросить вас, господин Экланд…
Кати поспешила к Бернду.
— Где ты была? Помоги мне.
— Бернд…
— Сначала прожектора!
— Бернд!
— Звук! Ты стоишь на проводах!
— Бернд, послушай!
— Что еще?
Он с нетерпением взглянул на нее.
— Ничего… Ничего, Бернд… Прости… я… Прожектора…
Кати быстро направилась к первому и начала отвинчивать его со штатива. Когда мы будем одни. Подожду столько, сколько потребуется. Один раз я уже сделала все не так — тогда, в Альтамире, в Бразилии. Я не имею права еще раз сделать все неверно. Сейчас я должна подождать.
Ей пришлось ждать почти целый час.
После министерства они поехали в Управление федеральной прессы. Марвин хотел обязательно в срочном порядке пожаловаться уполномоченному правительства для связи с прессой. Это, конечно, не удалось. Они позвонили по радиосвязи и получили указание отказаться от интервью и как можно быстрее лететь в Америку из Парижа на «Конкорде». В нем всегда найдется достаточно места для всех.
— Мы поедем в Бристоль, — сказал в конце концов Марвин Экланду. — Поезжайте в свой пансион! Сразу же начинайте собираться! Мы еще сможем вылететь в Париж в первой половине дня.
После этого Кати наконец-то осталась с Берндом наедине.
Он сидел за рулем большого «мерседеса», в который была погружена вся их рабочая аппаратура, и, как всегда, ехал осторожно.
— Итак, что же произошло, малышка?
— Бернд… Бернд… я… я…
— Ну же!
— Я слышала Питера Боллинга, — выкрикнула Кати.
Экланд продолжал осторожно вести машину.
— Где? — спросил он.
— В министерстве. За одной дверью.
— Это за какой одной дверью?
— Там, на втором этаже. Где мы хотели снимать. Я захватила светофильтры и когда вышла из лифта, проходила мимо двери, за которой услышала голос Боллинга. Очень громко! Очень четко! Он в Бонне! В министерстве экологии!
— Перестань кричать, Кати! Ты должна успокоиться. Это был не голос Боллинга. Ты обозналась.
— Я не обозналась! Клянусь, я бы умерла на месте, если бы это был не голос Боллинга. Уже второй раз я этого Боллинга… Почему это всегда приключается со мной, Бернд? Ведь я ничего не могу!
— Никто не скажет, малышка. — Он остановился на красный свет перед светофором и нежно провел рукой по содрогающейся Катиной спине. — Добрая Кати. Бравая Кати. Как здорово ты держишь себя в руках. — Он поцеловал ее. — Великолепно. Я уже знаю, почему люблю тебя.
Она начала плакать.
— Ты сказал, что мы не должны ни при каких обстоятельствах ввязываться в это дело. Ты сказал, что все слишком уж опасно. Мы должны думать о себе. Выполнять работу, держать язык за зубами. И смотреть, как можно по-быстрому смотать отсюда удочки.
— Именно так мы и должны делать. Будем так делать.
— Но Боллинг…
— Что Боллинг?
— Когда он-таки в Бонне.
— Это был не его голос.
— Да, да, да! Его!
Свет светофора поменялся. Экланд повел машину дальше.
— Не его. На тебя повлиял рассказ о его голосе на магнитофонной пленке.
— Господи Боже, это был он, Бернд! За дверью. Я же его слышала!
— Хорошо, ты его слышала. Но ты не совсем уверена. Не уверена в этом точно, я думаю. Вспомни о Марвине. Тот же сказал, что не может быть уверенным в том, что на магнитофонной пленке действительно звучал голос Боллинга.
— Я уверена, Бернд!
— Абсолютно? Действительно абсолютно?
Она в отчаянии посмотрела на него.
— Н-нет, так, чтобы абсолютно точно, нет…
— Ну вот, пожалуйста. Всегда так. Ты вообще не слышала никакого голоса.
— Конечно, я… — Кати прервалась. — Ах, вот что. Ты думаешь!..
— Именно это! Ты просто ничего не слышала. Мы не должны говорить об этом ни с одним человеком. И мы не будем говорить об этом ни с одним человеком. Мы не дадим себя ни во что впутать. Ни во что, любимая. Совсем скоро все закончится. Но пока мы еще работаем, будем оставаться вне этой игры. И никто не ожидает от нас ничего другого. Я официально заявил об этом всем, тогда, в Любеке, у фрау доктора Гольдштайн. Мы выполняем свою работу — и только.
— Но все же мы не должны говорить об этом другим, Бернд?
— Нет, проклятье! Мы до сих пор держались в стороне. И дальше будем держаться в стороне.
— Но именно сейчас, Бернд! Быть может, Боллинг замешан в истории с Хансеном.
— Именно поэтому и нет! Скандал с Хансеном только начался. Что еще произойдет, никому не известно. Это будет опасно для жизни каждого, кто имеет к этому отношение. Ядовитый газ, Кати! Ты никому не скажешь ни единого слова — никому! Поклянись мне в этом, Кати! Поклянись в этом!
— Я… клянусь, Бернд!
— Вот так уже намного лучше, правда? Ты и я. Мы оба. Мы держимся вместе. Против каждого и всех. Фильмы о других солярных установках есть в архиве. Осталась только Америка, Кати, и работа закончена. Потом должно произойти то, чего я хочу. Потом ты придешь к профессору. Я уже говорил с ним по телефону. Ты записана на прием. Десятое ноября, пятнадцать часов. Ну, что скажешь?
Она погладила его руку.
— Бернд… я так люблю тебя…
— И я тебя тоже! Десятое ноября, Кати, это уже так скоро! Так скоро! Теперь ты видишь, что я прав, не правда ли?
— Признаю свою ошибку.
— И больше не боишься.
— Больше не боюсь, — сказал Кати Рааль. — Вообще. Единственно верная позиция — не дать ни во что себя впутать, особенно в конце. Нет, совершенно не боюсь. Боже милостивый, Боже милостивый, если бы я больше никогда так не боялась!
— Наконец-то начинают по-настоящему проверять счета! Сколько на самом деле все это стоит: машина, автобан, электроэнергия, отопление, уголь, атомная энергия, авиаперелет, химическое сельское хозяйство? И какова расплата за последствия для окружающей среды, здоровья, всеобщего человеческого блага? Наконец-то об этом спрашивают — и это самое тотальное из всего, что предлагает Запад! Настолько же эпохально, как перестройка и гласность на Востоке! — Крупный, сильный физик Пьер Лерой с воодушевлением смотрел то на Марвина, то на Гиллеса и Изабель. Его ясные темные глаза светились от вдохновения. Он засмеялся. — Капитализм с человеческим лицом!
Это было около пяти часов вечера 17 октября. Они сидели в большом баре аэропорта Шарль де Голль под Парижем — Кати Рааль и Бернд Экланд, Валери Рот