Шла вторая декада сентября, когда шлюп покинул гостеприимный берег. Экипаж был в полном порядке, Тегг уже ковылял вполне уверенно, Свенсоны, успокоив сердца молитвой, уже не мрачнели, вспоминая брата, и даже Стур повеселел, хотя ругаться и поминать имя Господа всуе это ему не мешало. Впрочем, люди, да и боцман с бомбардиром, все чаще обращались к Серову за указанием или советом, что получалось как-то само по себе. Но, разумеется, не без причин: может быть, его отношения с Шейлой не остались секретом, или корсары оценили его предусмотрительность и умение планировать каждый шаг. Не исключалось, что популярности Серову прибавлял дар ладить даже со вспыльчивым Брюсом Куком и угрюмым Страхом Божьим; возможно, считая его своим, в нем в то же время чуяли существо иной, более высшей породы. Что не удивительно; его странности были более заметны среди полутора десятков человек, чем на забитой людьми палубе «Ворона».
Шлюп стал для него отличной школой — тут Серов овладел многими искусствами, которых не успел постичь за шестимесячный срок на фрегате. Стур, соображавший в практической навигации, обучил его прокладывать курс, пользоваться секстантом и астролябией; Хрипатый Боб — стоять у руля, ловить переменчивый ветер, следить за оттенками моря у берегов; Тегг объяснял артиллерийскую науку — как зарядить и навести орудие, как изготовить гранаты и чем бомбарда отличается от единорога[80]. Новые знания давались Серову легко, что казалось чудом его наставникам, но объяснялось тем, что он, как сын маркиза, имел в основе хорошее образование. Может быть, обучался в каком-то нормандском монастыре или светском университете… Воистину так! Обычная школа его эпохи превосходила любой университет, особенно по части математики. В этой науке делались лишь первые шаги к теориям высокого порядка; Ньютон и Лейбниц были еще живы, а Эйлер даже не родился[81].
Можно считать, что экзамен на штурмана был выдержан Серовым, когда он проложил на карте курс от Барбадоса к Наветренным островам. Они прошли проливом между Мартиникой и Сент-Люсией[82], прошли ночью, и он стоял у руля, командуя братьями-датчанами — те управлялись с парусами. На рассвете, когда шлюп удалился на двадцать две мили от архипелага, ветер упал, паруса обвисли, и морские воды застыли, словно голубоватое зеркало. Боцман, проснувшись, начал расталкивать дремлющих корсаров, чертыхаться и проклинать штиль, Хрипатый Боб сменил Серова у штурвала, и из каюты выбралась Шейла. Рик Бразилец, самый зоркий в экипаже, оглядел горизонт и, вытянув длинную темную руку, показал на запад:
— Там!
— Что — там? — окрысился Стур. — Корыто твоей мамочки? Или ночной горшок папаши?
— Там, — повторил Рик и, подумав, добавил: — Мачты! Один, два, три — мой не разобрать.
Он владел английским получше индейца Чичпалакана, но все же не настолько, чтобы высказывать сложные мысли. Зато абордажным топором действовал с отменной ловкостью.
Помянув дьявола и его шутки, боцман направился в каюту, будить Тегга. Вскоре бомбардир вылез на палубу со зрительной трубой под мышкой, кивнул Серову и, прихрамывая, заковылял на бак. Поднял трубу, присмотрелся, покачал головой:
— Корабль, гореть мне в аду! Корпус не видно, паруса спущены, лежит в дрейфе… Вроде бы судно небольшое и на галеон не похоже.
— Сколько мачт? — спросил Серов, переглянувшись со Стуром.
— Далеко, не разглядеть… Попробуй ты. — Тегг сунул ему трубу, но солнечные блики и расстояние делали задачу невыполнимой.
— Неужели «Ворон»? — со страхом прошептала Шейла.
— Вряд ли, — буркнул Стур. — На Барбадосе мы прокантовались восемь дней, значит, «Ворон» сейчас болтается где-то у Эспаньолы или у Ямайки.
А эти, — он ткнул рукой на запад, — эти нас не видят. И не увидят, если в полдень спустим паруса. Шлюп невелик и сидит мелко.
— Думаешь, к полудню сможем подойти поближе? — спросил Тегг.
— Хрр… Это как задницу почесать! — раздался голос Хрипатого Боба, и Серов, оглянувшись, увидел, что за ними столпилась вся команда. Глаза у корсаров блестели, кулаки сжимались, а из раскрытых ртов едва не капала слюна. Добыча! Добыча на горизонте! Разбойничий инстинкт будоражил им кровь.
— Ну, приблизимся, поглядим, тогда и решим, что делать, — предложил бомбардир. — Что скажете? — Он как будто обращался ко всей команде, но глядел на одного Серова.
— Рик пусть наблюдает, — молвил тот. — Отдай ему трубу.
Пять часов до полудня прошли в изрядном оживлении. Порывы слабого бриза временами подгоняли шлюп, и постепенно, выигрывая в час три-четыре, а иногда и пять сотен ярдов, легкое суденышко приближалось к замершему в дрейфе кораблю. Корсары возились с оружием, правили клинки, чистили стволы мушкетов, отмеряли порох; Сэмсон Тегг изготовил несколько гранат, завернув пороховые заряды и пули в куски парусины. Мушкетов было восемь, и Серов велел, чтоб их раздали самым опытным стрелкам. Стрелял он, пожалуй, лучше всех, но себе не взял ружья, и это казалось естественным — командир с мушкетом не воюет.
Солнце еще не взобралось в зенит, как Рик Бразилец завопил:
— Видеть! Мой видеть! Мачты — один, два! На два мачта — грота-трисель! Мой видеть рей! Бриг![83]
Зрительной трубой, торчавшей за ремнем, он так и не воспользовался — похоже, не знал, к какому глазу ее приложить. Тегг подскочил к Бразильцу, выдернул трубу:
— Дай сюда, придурок! Хмм… — Он уставился на судно. — Верно, две мачты, и гафель торчит… В самом деле бриг! Взгляни, Эндрю… и ты, Стур…
Труба пошла по рукам.
— Голландский купец, — заметил боцман, подтолкнув Серова локтем. — Из Старого Света идет. Скорее всего, на Кюрасао.
Они уставились друг на друга. Голландцев пираты не трогали — не то чтобы они считались полным табу, но в списке возможных жертв стояли дальше французов и англичан, не говоря уж об испанцах. Это была инстинктивная дань уважения людям, пострадавшим от Испании более всех в Старом Свете и боровшимся с ней на суше и море с невиданным мужеством и упорством. К тому же суда, шедшие из Европы, даже испанские, большой добычи не сулили, поскольку не было в их трюмах ни золота, ни серебра, ни даже таких дорогих товаров, как сахар, ценное дерево, табак. Случалось, на них везли предметы роскоши, наряды, мебель, украшения, но чаще грубую ткань, мыло, муку, простую посуду, орудия и инструменты — то, в чем нуждались заокеанские колонии. Такие грузы были для пиратов бесполезны — вспотеешь, пока продашь.
— Голландец, дьявольщина! — с разочарованным видом пробормотал Тегг. — Что в нем толку? Гружен канатами или подковами, а может, глиняными горшками…
— Ну и что? — возразил Стур. — Уж горстка гульденов у них точно завалялась![84] А гульден ничем не хуже фунтов и песо.
Команда поддержала его одобрительным гулом, а Брюс Кук добавил:
— Нет черепах, так сгодятся черепашьи яйца.
— Ночью бы подкрасться… — мечтательно произнес Кола Тернан, щуря единственный глаз.
— Подкррасться, хрр… — согласился Хрипатый Боб. — Залезть по-тихому на боррт и перререзать глотки!
Серов кашлянул, и сразу установилась тишина.
— Это лишнее, — сказал он, — лишнее насчет глоток. Голландцы — хорошие парни, сам Петр Алексеевич у них учился.
У половины экипажа челюсти отвисли в изумлении.
— Петр… какой еще Петр? — переспросил Тегг. — Что за аля… ксаля…
— Алексеевич! — рявкнул Серов. — Великий русский государь, но это сейчас не важно. А важно то, что распри у нас с голландцами нет, и кровь пускать им я не позволю! Хотя деньги, конечно, возьмем, — произнес он тоном ниже, — и деньги, и груз, и корабль. Корабль — вот что главное!
Тегг поскреб в затылке.
— А ведь верно — корабль! Одно дело, явиться в Бас-Тер на нищем шлюпе с восемью мушкетами, и совсем другое — на бриге! Клянусь дьяволом, это поднимет нашу… нашу…
— … репутацию, — усмехнувшись, подсказал Серов. — На шлюпе мы беглецы и просители, а на большом корабле — боевая команда. У голландцев, наверное, и пушки есть…
— Хотя бы четыре! — простонал Тегг. — Хотя бы на восемнадцать фунтов! — Он повернулся к Стуру, их главному навигатору: — Как думаешь, Уот, подберемся мы к ним ночью? При таком-то слабом и неверном ветре?
— Все в руках Божьих, Сэмсон. Были бы у нас шлюпки…
Это Серов уже понимал — были бы шлюпки, не было б проблем. Десантные операции, в том числе абордаж, производились большей частью не с корабля, а с лодок. Особенно в штиль, когда на ветер нет надежды и весла ничем не заменишь. К сожалению, суденышко у них было слишком маленьким, и на борту даже ялика не имелось.
Стур велел спустить паруса, и бриг с шлюпом застыли на морской поверхности как пара щепок — одна побольше, другая поменьше. Голландский корабль смутной тенью рисовался у горизонта, на фоне вод, блистающих расплавленным серебром; глядеть на них можно было лишь прищурившись. Стур и Хрипатый Боб, опытные моряки, уверяли, что до брига не меньше шести миль и что с такого расстояния шлюп не увидеть — палуба чуть ли не вровень с водой, а мачта — что соринка на стекле зрительной трубы. Впрочем, никто в их сторону и не глядел. В штиль да еще в ясный день всякий корабль уверен в своей безопасности, и голландцы, похоже, не были исключением. Временами от брига доносилось едва слышное заунывное пение, и Серов мог поклясться, что капитан дрыхнет в каюте, его мореходы кайфуют у бочонка с ромом, и даже вахтенный офицер пропустил не одну кружку.
Время на раскаленной палубе шлюпа тянулось медленно. Посматривая на людей, забившихся в скудную тень у фальшборта, Серов думал, что вот еще одно отличие от его современников: те разделись бы догола при такой жаре и попрыгали в море. Представив Шейлу в бикини, он с сожалением покачал головой. Нет, такой он ее никогда не увидит! Скорее уж совсем обнаженной в интимный момент, как на том безымянном островке… Сладкие воспоминания охватили его, Серов вздохнул и бросил взгляд на девушку. Она, насупив брови, занималась делом — точила свой клинок.