Охо-хо, житьё наше — карасю позавидуешь!
Достаётся нам от рыбаков: на спиннинг ловят, на жерлицу ловят, на дорожку ловят, на кружки ловят, капканчиками ловят! Но жалуемся мы не на рыбаков, жалуемся мы на охотников. Житья нам от них, окаянных, нету! Все рыбачьи снасти не принесут нам столько беды, сколько одно ружьё.
У нас весной нерест, весёлые игры, метание икры, а эти злодеи нам в спины из ружей палят.
А ведь нельзя стрелять, законом запрещено. Но, видно, закон не для браконьеров писан. Где вы, наши защитники? Где вы, друзья инспекторы, лесники и егери? Где вы, юннаты и пионеры?
Услышьте наши рыбьи голоса!
Кто в скворечнике живёт? Скворцы? Я тоже раньше думал, что в скворечниках только скворцы живут. А недавно вижу, вылетают из скворечника какие-то крохотные птички. До того крохотные — меньше колибри. Я, конечно, полез смотреть. Смотрю, леток в скворечнике чем-то залеплен, оставлена только дырочка маленькая. И из дырочки этой вылетают… пчёлы! Пчёлы поселились в скворечнике и сделали из скворечника улей.
Есть в Ленинграде на окраине большой забор — на нём афиши расклеивают. Когда ни пойди, всегда у афиш воробьи толпятся. «Ишь, — думаю, — грамотеи какие — театрами интересуются!» Присмотрелся, — нет, не театры воробьям нужны. И даже не афиши. А нужен им клейстер, которым афиши к забору приклеены! Ветер отрывает старые афиши, воробьи клюют клей засохший. И, видать, сыты: знай чирикают!
Лежали себе на лугу камни. Может, сто лет лежали И вдруг стали… тонуть!
С каждым днём всё глубже и глубже уходили камни в землю, пока остались над землёй одни лысые макушки.
Что камни тонут в воде, — все знают. А кто знает, почему иногда камни «тонут» и в земле?
Северный охотник рассказал. Выслеживал он зверя. По следу видит: нашёл зверь на берегу выброшенную волной рыбу съел. В тундре зверька лемминга ногой придавил — съел. В утином гнезде насиженные яйца слопал, а в гнезде чайки — птенцов. Вот хищник!
Только не подумайте, что это был белый медведь или песец. У тех следы пятипалые, с когтями. А у этого зверя следы как у коровы — раздвоенные копыта.
Июнь
Июнь — первый месяц лета. Месяц цветов, светлых ночей и тёплой воды.
Даже в городе видны приметы лета: букет сирени на столе, свист стрижей, по-летнему горячее солнце.
Над полями неумолчно гудят пчёлы, басовито жундят шмели. Вечером прохладно в лугах и на нивах. Над ними, как дымок, поднимается туман. По народной шутке, — это зайцы жарят блины. Ровный крик коростеля подчёркивает совершенную тишину белой ночи, такой светлой, что в полночь можно собирать в лесу цветы. Изредка нахмурится небо и брызнет дождём. Летний дождь! Какой он стремительный, весёлый и обильный!
Льётся дождь на лес, на поле, на озеро. А птенцы у глухарки ещё в тощем пере, — может забить их, застудить грозовой ливень. Укрылась мать у елового выворота, и к ней сбежались цыплята, — забрались под крылья и голов не высовывают.
А вот утята хоть бы что!
Свись! Свись! Свись! Сверху вода, снизу вода — всё равно купаться!
У берегов озера гуляет рыбья молодь. Если осторожно подойти к воде, увидишь, словно тысячи тёмных двойных палочек лежат на песке мелководья. Рыбка и тень, рыбка и тень. Потревожишь шагами — серебром брызнет стайка мальков, уходя в глубину.
Июнь — самая беспокойная пора для лесных мамаш. Покидает гнёзда, выбирается из нор молодёжь. Разлетается, разбегается. Как уследишь? А до беды недалеко. Дворовый пёс нашёл в траве желторотого дроздёнка. Обнюхивает, раздумывает, — хапнуть или не стоит? А птенец услышал шум и рот открыл, есть у чудовища просит. Совсем ещё глупый!
Рысёнок в осоке у ручья наткнулся на лягушку. Шерсть вздыбил, зубы оскалил, шипит… и пятится назад, — тоже не очень опытный герой!
Даже ласточки — уж на что безобидная птица! — нападают на ворону, что присела на конёк крыши. Щебечут тревожно, проскальзывают так близко, что ворона приседает и разевает клюв. Под коньком у ласточек гнездо, и кто его знает, что задумала непрошеная гостья.
Лето пришло…
Стоят травы ещё некошеные, нетоптанные. Стоят травы укосные, на полуденном ветру мягко шелестят. В луговой траве, того и жди, проглянет алая ягодка земляники, в лесной траве вот-вот покажется красная шапочка гриба-колосовика.
«Красное лето никому не надокучило», — говорят в народе.
В Латвии народ любит птиц. Рассказал я одному знакомому латышу про удивительную сороку Галю — воспитанницу харьковской юннатки Милы Пипчéнко. Сорока эта на чисто русском языке посылала ребят спать, чуточку только пришепётывала:
— Шпать! Все, все шпать!
Латыш сказал, что для него это не удивительно, потому что у них в Латвии даже неприручённые птицы, бывает, говорят на латышском языке. И рассказал мне такой случай.
Нынче весной он развесил в своём саду много новых птичьих домиков, — и все дуплянки, скворечники, синичники сейчас же были заняты разными дуплогнёздиками. Потом ему пришлось надолго уехать в Ригу, — и попал он к себе в деревню только в начале лета. Подходит к своему саду и вдруг слышит, — кто-то радостно его приветствует весёлым свистящим голосом:
— Свейки, свейки, свейки! Лабрит!
«Свейки!» — по-латышски — «Привет!», а «Лабрит!» — «Доброе утро!»
Хозяин остановился, но ни в саду своём, ни на крыльце дома никого не увидел. Решил, что ему это просто послышалось, и вошёл в сад. И тут опять — теперь прямо у него над головой раздалось весёлое: «Лабрит! Свейки, свейки, свейки!»
Латыш взглянул вверх и увидел скворца! Чёрный, весь в ярких блёстках скворчик сидел рядом со своей скворечней, смешно трепетал крылышками и высвистывал: «Свейки, свейки, свейки!» — как бы приветствуя хозяина.
Потом оказалось, что каждое утро все колхозницы и колхозники, проходя мимо сада, приветствовали этого скворца, — домик его у самой дороги, — словами: «Свейки!» и «Лабрит!» Вот скворчик и вызубрил эти приветствия.
А добрый привет всегда по сердцу птицам, как и людям.
Солнышко закатилось, в лесу темно стало, звери да птицы спать легли. Кто в норе похрапывает, кто под кустом посапывает, кто на ветке неслышно спит.
А вот Бобёр, ночной работник, спать не хочет. Из своей хатки бобровой вылез, речку переплыл и на берег выбрался.
Между деревьев идёт-бредёт, широким хвостом подпирается.
Увидел на берегу толстую осину. Оглядел со всех сторон, примерился — и давай грызть-подпиливать!
У Бобра зубы как долотья, шибко режут, только стружка летит. Задрожала осина.
Под корнями осины, в земле — нора. Выглянул оттуда испуганный ёж:
— Ты чего, Бобёр, делаешь?
— Осину валю, хочу в речку столкнуть.
— Ой, Бобёр! — говорит ёж. — Не вали осину, не толкай в речку! Ведь тут мой дом. Осина мою нору прикрывает, от дождя заслоняет. Худо мне без неё придётся.
Не беда, — отвечает Бобёр. — Зверь ты не привередливый, тебе всё равно где жить — хоть в норке, хоть в ямке. Другое место найдёшь. А мне осина вот как нужна: речка мелеет, вода убывает, надо плотину строить.
Сказал это и опять грызть принялся. Зубы скрыгчат, стружка летит, ещё сильнее задрожала осина.
В осиновом стволе — дупло. Выскочил оттуда Горностайка.
— Ты чего, Бобёр, делаешь?
— Осину валю, хочу в речку спихнуть.
— Ой, Бобёр! — говорит Горностайка. — Не вали осину, не пихай в речку! Ведь тут мой дом; и тепло в дупле, и мягко, и ветер не задувает. Худо мне тогда придётся…
— Не беда, — отвечает Бобёр. — Ты зверь бродячий, нынче тут спишь, завтра — там. И не твоё это дупло, не для тебя делано. А мне осина вот как нужна: речка мелеет, вода убывает, надо плотину строить.
Сказал так — и опять грызёт. Скрыгчат зубы, летит стружка, мелкой дрожью дрожит осина.
На макушке осины, в развилке сучков, подвешено лёгкое гнёздышко. Выпорхнула из него Иволга, золотая птица, спрашивает серебряным голосом:
— Ты чего, Бобёр, делаешь?
— Осину валю, хочу в речку столкнуть.
— Ой, Бобёр! — говорит Иволга. — Не вали осину, не толкай в речку! Ведь тут мой дом. Сколько я старалась, пока не сплела корзиночку из стебельков, травинок и тонкой бересты! Теперь у меня птенчики вывелись, в корзиночке, как в зыбке, качаются. Пожалей их!
Бобёр упёрся на хвост, голову кверху задрал. Посмотрел, подумал.
— Так и быть, — говорит. — Не буду валить осину. Если на ней твой дом да дети в нём, то надо пожалеть…
И пошёл другое дерево искать.
В гнезде у рябушки — самочки рябчика — появились рябчата. Было десять с пятнышками яиц, стало десять пятнистых цыплят. Пушистых, как одуванчики. И у каждого одуванчика клювик и лапки.
Даже кукушка, которая сроду птенцов не выводила, и та позавидовала.
— Пуховички хорошенькие! — ахнула она.
Скоро отросли у рябчат перья на крылышках, и стали они «поршками». По вечерам сами вспархивали на дерево — повыше от звериных зубов. И всю ночь сидели на сучке рядком, как бусы.
— Ни забот, ни труда с малышами! — умилялась кукушка. — Одно удовольствие!
И решила кукушка не подбрасывать больше яичек своих в чужие гнёзда. Захотела сама вырастить кукушат. А как за дело взяться — не знает.
— Распрошу-ка рябушку, — решила кукушка.
Прилетела, а рябчиков на дереве нет. А тут гром загремел, капли-картечины ударили по листьям. Кукушка — в кусты. Глядь — и рябушка с поршками там! Но ливень дробил и кусты. Стал дождь заливать рябушку. Перья слиплись, с носа вода — кап, кап, кап! А рябчатам не беда. Забились матери под крылья, да ещё и любопытные носы из-под пера высовывают. Тепло им.