Запечалилась Осень, закручинилась. А в чём беда — не поймёт…
Наконец надумала у людей спросить: люди-то уж всё на свете знают и, конечно, ответят, отчего никто приходу Осени не радуется.
Пришла к людям, жалуется:
— Уж я ли не старалась, я ли не работала! Всем одарила, чем могла, а доброго слова так и не услышала…
А люди кутаются в тёплые одежды, усмехаются.
— Да, — говорят, — Осень, всем ты хороша!.. И красива-то, и богата, и мастерица-рукодельница… Всё у тебя есть. Не хватает одной лишь малости — тепла! А, видать, без него-то и все остальные богатства не дóроги…
— А где же взять мне тепла, у кого попросить?
— У кого, как не у ясного Солнышка!
С тех пор и просит Осень у Солнышка тепла. Пока нет Солнца, — хнычет Осень, плачет, льёт холодные слёзы. А как выйдет на небо Солнышко, — перестаёт Осень плакать, улыбается.
Течёт в нашем лесу речка. Вода в речке как крепкий чай. Сколько хочешь в речку смотри, всё равно дна не увидишь. А вот самого себя — пожалуйста. Но только вверх ногами и вниз головой!
И все рыбаки-поплавочники, что над речкой сидят, тоже в воде вниз головой. И все деревья вершинами вниз. И все кусты.
Рыбаки, видать, очень любят, чтоб весь мир вокруг них был вверх ногами: когда ни приди, — всё в речку смотрят!
Я тоже смотрел — здóрово!
Но вот на дворе засентябрило — подевались куда-то поплавочники. Пусто на реке. Только одного я встретил и того — в лесу! Идёт — в правой руке удочка, в левой — сетка, садок для рыбы.
Спрашиваю:
— Чтой-то вы, дядечка, с сеткой да с удочкой в лесу делаете?
— Я, — отвечает, — гри-бо-лов!
— Ну и как, — спрашиваю, — клюёт?
— А вот! — И садком мне прямо в нос. Землёй запахло, прелым листом. В сетке грибы: красные, белые, жёлтые.
— На удочку меня ловите, — говорю, — смеётесь!
— А что ж мне — плакать прикажешь? Плакать мне нечего. Лески не распускал, удочкой не махал, а улова полон садок! Да и собеседник у меня такой приятный — черничный сок на губах не обсох.
— Это, — отвечаю солидно, — я между делом ягодкой баловался. От нечего делать!
— Вот и я, дорогой мой друг, тоже от делать нечего. Как засентябрит в лесу, — нечего на лесных речках делать. Машешь, машешь удочкой — как заколодит! А в лесу у каждой кочки грибки вылупляются. Отогнёшь траву удочкой, — в траве подосиновики, как красные поплавки. Сковырнешь листок, — маслёнок — жирный карась. Подсечёшь толстяка ножичком — и в садок! Одно удовольствие: вываживать просто, засекаются надёжно и лéску не путают. Сейчас к полудню все рыбаки на грибах.
— Вот теперь, дяденька, понятно, что такое гриболов! А то думаю: рыбак, а сухой; с удочкой, а в лесу; в сетке — грибы… Выходит, у рыбаков на безрыбье и гриб рыба!
Ну ни чешуи вам, ни плавничка. То есть — ни корешка, ни шляпки! Как говорят, ловись, рыбка… не рыбка, грибы! Большие и маленькие.
Клёв на уду! Нет, — гриб в корзинку! Тьфу ты! Запутался, как лéска! Не в корзинку, а в садок!
Ну и денёк выдался! Прямо гриболовный. Даже в голове всё вверх ногами!
Летела Муха над лесной полянкой. Вдруг видит — голубой колокольчик растёт. Да такой большой, славный! Сверху будто крыша голубая, с боков будто голубые стены, снизу — голубенькие зубчики, будто крылечко резное. Чем не дом?
— Терем-теремок, кто в тереме живёт?
Никто не отвечает, пусто в голубом домике.
— Ну, — говорит Муха, — стану здесь жить.
Залезла внутрь и стала жить-поживать. Цветочной пыльцой закусывает, цветочным медком запивает. И тепло в теремке, и уютно!
А на дворе — осень. Ночи всё холодней, цветов на лугу всё меньше. Насекомышам жить негде!
Летел мимо Жучок, увидел голубой колокольчик.
— Терем-теремок, кто в тереме живёт?
— Я Мушка-вертушка. А ты кто?
— Я Жучок-старичок. Пусти меня к себе жить!
Пустила Муха Жучка, стали вдвоём жить-поживать. Цветочной пыльцой закусывают, цветочным медком запивают. И тепло в теремке, и уютно.
А на дворе — осень. Ночи ещё холодней, цветов на лугах ещё меньше. Насекомышам жить негде!
Летел мимо Комар, увидел голубой колокольчик.
— Терем-теремок, кто в тереме живёт?
— Я Мушка-вертушка.
— Я Жучок-старичок. А ты кто?
— Я Комарик-сударик. Пустите меня к себе жить!
Пустили и Комара в теремок, стали втроём жить-поживать. Цветочной пыльцой закусывают, цветочным медком запивают. И тепло в теремке, и уютно!
А на дворе — осень. Ночи совсем холодные, цветов на лугах совсем не осталось. Насекомышам жить негде!
Летел мимо Шмель, увидел голубой колокольчик.
— Терем-теремок, кто в тереме живёт?
— Я Мушка-вертушка.
— Я Жучок-старичок.
— Я Комарик-сударик. А ты кто?
— Я Шмель-бобыль. Пустите меня к себе жить!
Начал Шмель в колокольчик влезать, да где такому толстому протиснуться! Стебелёк гнётся, листочки трясутся, лепестки по швам трещат.
Только было влез Шмель — лепестки лопнули, стебель на землю повалился, Муха, Жучок да Комар кто куда покатились…
Последнего теремка и не стало.
В одной из гильз, оставленных себе на память, лежит кусочек ярко-зелёной гнилушки. Такой яркий зелёный цвет появляется на гнилушках, когда дерево долго лежит в воде. Но ко мне эта гнилушка попала не из воды, а с воздуха Вот как это было.
На морском берегу у Ленкорани всегда много чёрных коршунов. Птицы эти питаются падалью, а падали на морском берегу всегда вдоволь. Тут найдёшь и дохлую рыбу, и черепаху, а то и мёртвого тюленя. Для охотника коршун совсем неинтересен. Мясо его не едят. Сама птица неопрятная, перо вечно выпачкано нечистотами и запах от птицы противный.
До сих пор не пойму, зачем я выстрелил в кружившего надо мной чёрного коршуна.
Коршун забил крыльями, но тотчас выровнялся, и только тонкие жёлтые лапы его, зажатые в кулачки, свесились вниз. А из когтей коршуна выпал чёрный комочек.
«Наверное, кусок падали, — подумал я. — Чему же быть другому?» — И стал следить за комочком: куда он упадёт?
Но комочек не упал. Второй коршун, круживший ниже первого, вдруг сложил крылья и ринулся за комочком вдогон. Ловко скогтил его в воздухе — и взмыл.
Я охнул от неожиданности: ну и ловкач! Не ожидал такой прыти от этой на вид ленивой и тупой птицы. И я уже с интересом стал следить за коршунами.
Первый коршун не хотел так легко расстаться со своей добычей. Он набросился на вора сверху. Воришка — раз! — перевернулся в воздухе спиной вниз и навстречу нападающему выставил растопыренные когти.
Когти растопырил, а добычу-то и выронил. Она упала совсем близко от меня.
Коршуны ничего не заметили. Нападая друг на друга, они улетали всё дальше и дальше, и скрылись за деревьями.
Я подошёл посмотреть, чтó выронил коршун. Это должен быть лакомый кусок, раз так свирепо дрались из-за него птицы.
Но это была не падаль. На земле лежала гнилушка ярко-зелёного цвета!
Я изумлённо вертел зелёную гнилушку в руках. Зачем она понадобилась этим мертвоедам? Неужто для игр и забав?
И вот с тех пор вопрос этот не даёт мне покоя. Я всё приглядываюсь к коршунам: может, замечу что? Может, разгадаю загадку?
Неприязнь моя к коршунам прошла. Коршун стал для меня самой интересной птицей.
Спешили мы до ночи в лес попасть — не успели. Заночевали в поле. Палатку к телефонному столбу привязали. Потому что тучи на небе кипят, — быть буре! И только устроились — задуло. Стенки палатки напружинились и загудели. Загудели и провода над головой. Страшно в такую ночь в голой степи.
Гудит вокруг, ревёт, свистит, воет. И вдруг слышим: голоса! Странные голоса. Будто кто-то вздыхает тяжело: «Ох! ох! ох!» А другой подгоняет сердито: «Но! но! но!»
Выбрался я из палатки. Как в чёрный водоворот нырнул, — крутит, толкает, дышать не даёт. Но всё же разобрал — голоса-то с неба! Птицы кричат. Летят птицы на юг и вот кричат в темноте, чтобы не потерять друг друга.
Большие и сильные высоко летят. А мелюзга разная — голосишки пискливые, крылышки мокрые дребезжат! — над самой землёй мчат. Гонит их вихрь, как сорванные листья.
Не разобрать по голосам — что за птицы? На пролёте птицы особыми, «дорожными» голосами кричат, не похожими на их всегдашний зов. Заполз я обратно в палатку.
Всю ночь рвал палатку ветер. Гудели провода. И кричали в темноте птицы.
А утром — тишина. Ни туч, ни ветра. Солнышко проглядывает. А ничего живого не видно. Вот только лисичка вдоль столбов бежит. Да чудная какая-то — бежит и кланяется! Пробежит — поклонится, пробежит — поклонится. Поклон — носом до земли.
До нас добежала — стоп! Пастишку разинула, вильнула да так по земле пошла, что, кажется, над землёй полетела! А когда вильнула, чёрный комочек из пастишки выронила. Пошёл я посмотреть. И вижу — птичка! А дальше под проводами ещё. Ночью о провода побились! Так вот почему кланялась лисичка! Каждой мёртвой пичужке — лисий поклон.
Сколько тут птиц! Рыжегрудые зарянки упали на сухой бурьян, и бурьян расцвёл оранжевыми цветами. Куличок угодил в лужу — заломившееся крылышко торчит вверх. Ветер гонит мёртвого куличка, как лодочку под парусом.
У лужи — каменка. Тонкие пальчики стиснуты в кулачки, видно, от боли.
Далёк, далёк и труден птичий путь. Много птиц ещё потеряется в темноте и не откликнется на зов пролетающих стай. Много попадёт в зубы лисиц и когти ястребов. Но ещё больше — долетят.
Обязательно долетят.
Счастливого им пути!
Ягоду за щеку, грибок в кузовок. От ягоды к грибку, от грибка к ягоде, — и забрёл. Лес вокруг тёмный. Деревья переговариваются по-своему: ели — еле-еле, осинки — вполшёпота.
Жарко. Кузова плечо оттянули.
Глядь — яма с водой. Бочажина! Лесная — чёрная. Посреди две кувшинки золотые, как совиные глаза. Так и смотрят. Загляделся я в бочажьи глаза. А позади кто-то и скажи звериным голосом: «Мам-м!» Я так и отшатнулся! Медведь! Стоит и смотрит.