Вдруг — голос! Человеческий голос:
— Говорит Москва!
У меня сна как не бывало. Вскочил я. А он:
— Говорит Москва!
Вскочили на ноги и чушки.
— Хрю? Хрю? Хрюк? — спрашивают.
А он:
— Начинаем производственную гимнастику, — на весь-то лес!
Стоим — смотрим по всем сторонам: где враг? Откуда? В какую сторону бежать?
Ни справа, ни слева, ни спереди, ни сзади — никого! Но ведь мы же знаем: так ведь не бывает, чтобы голос был, а человека не было! Не иначе, как он это на нас кричит: «Зачем мои жёлуди слопали! Вот я вас сейчас!..»
До того страшно, — мураши по коже на шкуре, щетина дыбом!
Не выдержали мы. Как рванём — и туда, где в заборе дыра. Я шишку себе набил, но проскочил. А чушки разом за мной. Визг подняли: «Виии! Вииии!» — хоть уши затыкай!
А нам вслед:
— Вытянуть руки вперёд, раз, два, три…
Вот-вот за ноги вытянутыми руками схватит, вот-вот бабахнет! Забор не выдержал — трах! — повалился. Чушки галопом — и за мной по лесу да в чащу! Такого шуму наделали, что и не слыхали, стрелял тот человек или нет.
Ох, и страху натерпелись, — ужас прямо!
Потом знакомый заяц нам объяснил:
— Свиньи вы, свиньи. Одно слово — копачи. Все рылом в землю. Нет, чтобы наверх посмотреть. А там репродуктор. На дереве прибит. И страшного в этом ничего нет. Орёт только громко, а ни бегать, ни стрелять не может.
Вещь не удешев… — как его? — неодушевлённая!
— Я родился в прошлом году, как полагается, — в берлоге. Под Новый год был ещё крошкой-сосунком — с крысу ростом. Проснёшься, пососёшь — и опять спать.
Вдруг просыпаюсь: кто-то — грох! Грох! Грох! — над головой, и вся наша берлога трясётся. Вот ужас-то!
Мамаша-медведиха шепчет мне:
— Охотники! Я побегу, а ты лежи: тебя, может, и не заметят…
Да как вскочит, — свет хлынул в берлогу, — и дёру со всех ног!
А это, оказывается, совсем и не охотники, это, оказывается, деревенский дед в лес на дровнях приехал ёлку новогоднюю для клуба срубить. И начал топором грохать по той самой ёлочке, под которой мамаша себе спальню на зиму устроила. Дед, — как выскочила медведиха из-под снега, — так сам от страха затрясся, пал в дровни и давай коня настёгивать. Тут уж не до ёлки!
А я лежу в развороченной берлоге, — холодно мне и есть хочется. Вылез — и пошёл мамашу разыскивать.
В лесу снег; я тону в нём с головой, ничего кругом не вижу, только вверх смотрю. Там на ветках рыженький зверёк с пушистым хвостом прыгает, сучит на меня ножками, цокает сердито. Побоялся я к нему на дерево влезть поиграть. Нашёл местечко под большими лапами ели, где снег весь выдуло, чуть только на земле осталось. Сел тут и давай скулить — мамашу звать. Звал-звал — не откликается. А у меня животик подвело. Так есть хочется, прямо никакого терпежу! Я и стал лапками землю рыть.
Глядь, — а на ней под снежком травка зелёная, цветочки! Вот радость-то! Давай их в рот запихивать, — маленькие-то ведь всё в рот себе тащат, на вкус пробуют. Нет, вижу, не очень-то вкусно, — совсем не то сладкое, что мамашино молочко… Выплюнул, — фррр! Стал глубже копать, — там корешки. Ну, эти съедобные оказались, хоть и горьковатые.
Набил я себе ими пузечко, — будто и легче стало, не так голодно. Я свернулся калачиком под ёлкой, лежал, лежал — да вдруг ка-ак засну!
…Просыпаюсь, а кругом темно, и опять есть хочется. Я уж подумал было, что меня нашла мамаша-медведиха и сонного принесла назад в берлогу. Да нет, — рядом никого нет, кругом колючие еловые лапы…
Вылез я из-под них, — глубокий снег, холод, темнота… Я и заплакал, опять мамашу стал звать. Никого! Только мыши в снегу пищат: у них, оказывается, гнёзда на ветвях кусточков под снегом, — испугались, что я их мышат съем! А я и сам испугался: вдруг на мой писк какой-нибудь страшный зверь придёт и — хап! — схватит меня и проглотит. Маленький ведь я ещё был.
Сижу, дрожу, от страха глаза зажмурил — и слышу: идёт кто-то. Тяжёлые такие шаги — под снегом сучья ломают. Открыл глаза, — всё равно ничего не видать: темно. А шаги и замерли: вот. Ох и страшно же!..
Но тут я узнал свою мамашу, — это она пришла на мой писк!
Вот мы обрадовались друг другу! И как раз тут часы пробили полночь. Родился Новый год, — и всё кончилось счастливо, как и всегда во всех страшных новогодних рассказах.
Вот и всё.
— Ай, ай, ты же совсем голый, Кабанчик! Щетинка редкая, да ещё жёсткая. Как же ты зимовать будешь?
— Ху-худой ты до чего, Лисёнок! Х-хребет один, кожа да кости. Как же ты зимовать будешь?
— У меня шёрстка густая, шубка тёплая — не замёрзну!
— А у меня ху-хуже, думаешь? У меня под кожей-то жир. Жир лучше всякой шубы согреет!
— Эй, Медведь, спишь, что ли?
— Хррр!.. Уснёшь с такими… Чего тебе, стрекотуха?
— Да вот не пойму я, почему тебя Медведем зовут? Ну заяц-беляк, ну птица глухарь — это понятно. А вот Медведь… Ну что такое Медведь?
— Охо-хо! Бестолковая ты птица. «Мед-ведь» — значит «мёд ведающий». Знаю, где мёд в лесу спрятан, потому и мёд-ведь. Понятно? «Вот окаянная птица, покоя нету. Только сон сладкий стал сниться, будто бы есть в лесу дуплистое дерево, а в дупле соты. И никто про то не ведает, один я, Медведь, ведаю. И, будто бы… хррр, хорр!»
— Здорóво, тётка Сорока! Где бывала, куда летала?
— Летом в тёмном лесу жила, осенью — на светлой опушечке.
— А теперь куда?
— В деревню, милок, в деревню.
— Чем же плохо тебе в лесу?
— Да как же, милок, да как же! Птичьи гнёзда давно пустые, яичка не утащишь, птенчика не схватишь. Всякая живность попряталась. Пусто нынче в лесу, ограбить и то некого!
— Чем же в деревне-то хорошо?
— Да как же, милок, да как же! У дворовой собаки косточку стяну, на помойке объедочков накопаю. Я птица не гордая, грабить некого — воровать начну. А уж сплетен-то разнесу, сплетен-то!..
Сорока. Внимание! Внимание!
Говорит лесное радио. Передаём объявления! Пионерами и юннатами на лесных просеках открыты бесплатные птичьи столовые. В столовых самообслуживание. Большой выбор холодных блюд. Столовые открыты с рассвета до заката.
Наш корреспондент дятел встретился на лесной просеке с ребятами.
Беседа записана на ленту бересты жуком-короедом.
Включаем запись.
Дятел. Расскажите, ребята, что вас заставило открыть птичьи столовые.
Ребята. Птицам голодно!
Летом они помогали нам уничтожать гусениц и зловредных насекомышей.
Они красивые, певучие! Мы любим птиц!
В лесу без птиц скучно!
Дятел. Кик! кик! Какие ваши дальнейшие планы?
Ребята. Постараемся, чтобы все, кто любит птиц, — взялись за устройство птичьих столовых.
Сорока. Корреспондент навестил птичьи столовые. Посетители — поползни, синицы, зинзиверы, московки, пухляки, гренадёрки, овсянки, снегири и другие птицы — хором выражают своё удовольствие.
Но под одной столовой корреспондентом обнаружена снежная книга жалоб.
Чечётка коготком нацарапала: «Коноплю и семечки насыпают не давленные. Клюв свихнёшь, пока раскусишь. На языке — мозоли!»
Синица зинзивер носом выстукала: «Сало салу рознь. Ни одна синица солёное сало не любит. Подвешивайте несолёное!»
Пухляк наследил: «Безобразие! Вчера прилетел на обед — всю столовую засыпало снегом. До заката до конопли дорывался. Чуть не умер от такого самообслуживания. Сделайте навес!»
Гренадерка напрыгала: «Осталась без обеда! Обед ветром сдуло. Что за растяпа сделал столовую без бортиков? Ветер у него в голове!»
Овсянка хвостом начёркала: «Заявляю жалобу на однообразие блюд. Каждый день конопля, семечки, сало. А подножный птичий корм? Семена лебеды, крапивы, репейника, ясеня, конского щавеля? А ягоды? Рябина, клюква, можжевельник, бузина, овёс, просо, пшено? Семена арбуза, дыни, тыквы? Витаминно-о-о!»
Сорока. Передача объявлений окончена.
Однажды я была в лесу. Вокруг никого не было. Стояла полная тишина.
Я подошла к сосне и стала собирать упавшие шишки.
Вдруг кто-то мне бац шишкой по затылку!
Я выпрямилась, огляделась. Никого нет.
Я опять стала собирать шишки. А мне по спине кто-то шишкой бац! И кто это озорничает?
Посмотрела я вверх и увидела на сосне… дятла! Дятел долбил шишку. Наверное, выклёвывал семена. Вот он бросил пустую шишку и принялся за вторую. Так вот кто кидал в меня шишки!
Мне стало так смешно, что я громко рассмеялась. Дятел посмотрел на меня, испугался и улетел.
Вот и всё.
Пришли мы в лес и удивились: тишина! А что тут летом было! Птицы кричали, порхали бабочки, ползали разные жуки-пауки. Ну, птицы на юг улетели, а куда насекомые подевались? Где они?
— Тут, тут, тут! — вдруг услыхали мы. Смотрим, дятел на трухлявом пеньке сидит, носом по коре стучит, нам показывает: тут, тут, тут!
Разбили пенёк топором: действительно — тут! И жуки, и комары и какие-то мушки.
Было это ещё в ноябре. С тех пор мы собрали целую коллекцию насекомых, — зимующих в трухлявых пнях. Сейчас все дятлы стали еловыми семенами кормиться, так мы следим за синицами: это большие знатоки насекомых! Может, и они нам что-нибудь покажут.
Я охочусь не по следу, а за следами. Я зарисовал почти целый альбом следов. Я их рисую с натуры в поле, в лесу, у домов. У меня зарисованы следы зайца, белки, вороны, сороки, кошки, рябчика, ласки. Есть у меня очень редкий след совы — два пальца вперёд, два назад.
Ребята сначала дразнили меня следопытом, а потом перестали. Увидели, что я действительно следопыт!