— Узнали меня, — рассмеялся Март. — Пойте. Я у вас побуду ещё и побегу дальше.
К людям добрался луч. Тёплым светом залил новый дом, на пригорке прилепился к карнизу и разбрызгался по длинным сосулькам. В одной обернулся зелёной искоркой, в другой — оранжевой, в третьей загорелся так ослепительно, что глазами смотреть больно. Хрустнули и посыпались в снег сосульки. Зазвенела бойкая капéль. Прилетели к первой лужице воробьи; чирикают, купаются. Со стёкол сгинули морозные узоры, показались в окошках детские лица. Ребята хлопают в ладошки и кричат:
— Здравствуй, Март! Здравствуй, солнечный! Конец зиме!
Простаки эти голуби!
Воробьи похитрее.
Голуби честно ищут корм, а воробьи-хитрюги за ними поглядывают. Как увидят, — голуби на подоконник слетелись, толкаться начали — значит, есть пожива! Мчат сразу на землю под окно.
Наверху толкотня, драка: зёрна и крошки так и сыплются вниз.
Воробьи не зевают, клюют с выбором.
Вот пройдохи!
Но попали и воробьи впросак!
Видят как-то — слетелись голуби, затеяли возню. Приседают, хвосты веером, хлопают крыльями. Встряхиваются, толкаются, воркуют. Но собрались они не на подоконнике, как всегда, а внизу, на земле.
Ничего не понять!
«Нас за нос водят!» — смекнули самые стреляные воробьи. И со всех сторон скорей в голубиную толчею — шмыг, порх, скок!
Но тут одному воробью по затылку — стук!
Да так, что он носом в снег.
Второму по спине — трах!
Бряк третьему по носу. Так брызги и полетели!
— Наших бьют! — загалдели воробьи.
А кто бьёт?
Неизвестно. Голуби не бьют.
А первому снова — стук в голову!
Тут-то до него и дошло: капли бьют!
Тяжеленные капли с сосулек под крышей.
Висит высоко гроздь голубых сосулек. И с них, как из краников, капли сыплются — целый душ!
Голубям что — они большие. Толкутся себе, вертятся, купаются — рады живой воде.
А воробьишкам такой душ не под силу: того и гляди с ног собьёт и покалечит.
Давай воробьи скорей назад! Стали клювами пёрышки перебирать. Будто пересчитывают: все ли целы?
Который по носу получил — нахохлился. А поделом! Не суй нос, не спросясь. Не хитри, не изворачивайся на каждом скачке!
Вот получил — и не жалко!
Зимой вороны, пролетая над озером, и не подозревали, что под этой снежной поляной — вода и там, в глубине, лениво пошевеливают плавниками сонные рыбы.
Но однажды, в марте, на белом мёртвом лице озера вдруг раскрылись живые блестящие глаза.
«Вода, — догадались вороны и решили: „Спустимся, попьём!“»
Слетели. И видят: в воде брюхом кверху плавают неподвижные рыбы.
— Вот это здóрово! Хватай да ешь!
Наелись вороны до отвала.
Потом расселись поудобнее и стали обсуждать, что произошло:
— Это сделали люди. По следам видно.
— Да, да, люди! Расколупали лёд, добрались до рыбы и давай её убивать!
— Пожадничали! Столько наубивали, что и съесть не могли.
— Но как же так? Проруби появились сегодня, а рыба несвежая. Рыба погибла уже давно. Ручаюсь, что давно, ручаюсь!
— Да, да! Как же так?
Но на этот вопрос вороны ответа не нашли. С тем и полетели. И в последний раз уже сверху донеслось:
— Как же так?
Едва успели вороны скрыться, как в проруби появились юркие мелкие рыбёшки. Они плавали у самой поверхности и жадно глотали воздух.
— Ну, теперь живём! — говорили они между собой. — Есть чем дышать, можно жить.
А свежий воздух прижимался к поверхности воды, растворялся в воде и проникал в озеро всё глубже и глубже.
Со дна поднялся старый толстый карась. Надышался вволю и сказал:
— Ух, хорошо! А ведь я чуть было не задохся. За зиму мы весь воздух из воды вытянули. Все стонут: «Воздуха, воздуха!» Ну, да ладно! Кончилось мученье.
Тут карась высунул морду из воды, глотнул воздух и сказал:
— Хорошо! Но кто же это пробил лёд? Кто узнал, — что мы погибаем? Кто догадался нас спасти?
— Наверно, вороны, — ответили рыбёшки, — их тут ужас сколько было.
Весной в лесах и полях поют мастера птичьих песен: соловьи, дрозды, жаворонки. И как поют! Соловей закроет глаза, крылышками полураспущенными трепещет, и горлышко его дрожит от трелей. А жаворонок — это звенящий весенний ручеёк, песенка на крыльях!
Все слушают их затаив дыхание.
Я знаю много птичьих песен. Услышу и — будь то в лесу или в поле — сразу угадаю, какая птица поёт. Но один раз не угадал. Да ещё и где? В городе, где и птиц-то почти нет.
Проснулся я рано-рано. Вставать не хочется: всю ночь лил дождь, к утру подморозило — холодно. Вдруг слышу: за окном птичка какая-то завозилась в кустах. Потом голосок подала. Тихий голосок, но такой приятный, будто две хрусталинки ударились друг о друга. А потом просто по-воробьиному: «Чив! чив!»
Диво!
Хрусталинкой — воробьём, воробьём — хрусталинкой!
Да всё горячей, всё быстрей, всё звонче!
Перебрал я в памяти все знакомые птичьи песни — нет, не слыхал такой никогда.
А птичка-невидимка не унимается: хрусталинкой — воробьём, воробьём — хрусталинкой!
Тут уж и из-под тёплого одеяла вылезешь! Отдёрнул я занавеску и вижу: сидит на кусту обыкновенный воробей! И даже не один, а два.
Один — самочка — спокойно сидит и пёрышки чистит. А второму — самчику — не сидится. Он чирикает во всё горло и, как заводной, скачет вокруг с ветки на ветку, как со ступеньки на ступеньку. Тоненькие веточки бьются одна о другую и звенят хрусталинками. Потому звенят, что дождевая вода замёрзла на них тоненькими сосульками.
«Чив!» — воробей, «дзень!» — сосулька.
И так это выходит хорошо и здóрово, ей-ей, не хуже, чем у знаменитых певцов — соловьёв и жаворонков.
Промышляла ворона на задворках. Клевала не клевала, а новостей понаслышалась. Про то, про сё и даже про погоду. Предсказание погоды передавалось по радио: будет днём оттепель, а ночью — мороз. Обрадовалась ворона: «Вот лесных жителей удивлю! Одичали они совсем в лесу-то; небось, и ухом не ведут и в ус не дуют. По всему лесу вести о погоде разнесу. Предсказание не мышь, из клюва выпустить не жалко».
Прилетела ворона к лосям.
— Эй вы, горбоносые! Как живёте-поживаете?
— Ничего себе живём, смирно. Кору гложем, веточки обкусываем. Да ты не очень-то каркай, неровен час волки услышат!
— Да как же мне не каркать? Слышали последнюю новость: днём оттепель, ночью мороз — наст — снежная корка будет!
— Ну и ну-у! Вот беда! Нам по насту вот как плохо ходить: и шуму много, и ноги в кровь порежем. Как бы волки ещё про нас не пронюхали, — загонят. Их-то наст хорошо держит. Ох, нос и уши, — становитесь на караул!
А ворона со всех крыльев дальше. К тетеревам прилетела. Расселись тетерева на берёзах, почки склёвывают, помалкивают.
— Эй, краснобровые! Ночью снег настом покроется. По радио передавали.
— Ко-ко-ко! А ты не врёш-шь?
— Сама, небось, слышала!
— Плохо наш-ше дело! Нельзя нам сегодня под снегом ночевать, а то утром голову о наст разобьёшь! Или вовсе из-под снега не вылезешь! Спасибо, ворона, за предупреждение.
Полетела ворона в поле. Рассказала про наст серой куропатке. Та так и запричитала:
— Чрк! Чрк, чрк! Да как же я теперь до земли, до зелёной докопаюсь? Да я же ножки о наст порежу! Да что же я клевать-то буду? Пропала моя серая головушка! Полечу в деревню, может, на задворках чем разживусь.
— Карр! Кр-расота! — радуется ворона. — По всему лесу обо мне толк пойдёт — ворона, мол, самая толковая птица!
Тут видит ворона — ворон летит навстречу.
— Кар! Куманёк, слышал новость? Наст ночью будет.
— Кро! Кро! Хор-рошая новость. Глядишь, волки лосей по насту загонят — и нам свежатинки перепадёт. Или тетерева из-под наста не выберутся — тоже стоящее угощение. А то куропатки с голоду ослабеют — нам лёгкая добыча. А ты гляди, по всему лесу-то не раскаркивай об этом.
Прикусила тут ворона язык, да поздно.
— Поздно, куманёк, — раскаркала я уже! Все знают: и лоси, и тетерева, и куропатки.
Эх, ворона ты ворона!
Каждое дупло в лесу — загадка. В каждом дупле кто-то жил или кто-то живёт. Раздолье следопыту! По пёрышкам, по шерстинкам, по остаткам еды, по следам у дерева разгадает он дупляного жителя.
Бывают дупла-ночлежки. В них ночуют белки, синицы, дятлы. Или днюет круглоглазый сыч.
Бывают дупла-кладовые. В них белка прячет орехи. Сойка сунет в дупло жёлудь или кисть рябины. Лесная разбойница куница положит про запас лапку тетерева, лесную мышь. Или сыч сделает запас — сложит кучкой синичек, корольков, полёвок.
Бывают дупла-спальни. В них всю зиму спят летучие мыши. Они висят вниз головой, прицепившись коготками задних лапок за выступы дупла. Всю зиму они ничего не едят и не пьют. У них зимняя спячка.
Дупла бывают одноэтажные и многоэтажные. Внизу, в первом этаже, жил дятел. Дятла сменили синицы. Синиц — белка-летяга. Летягу — мухоловки. Подстилки накопились — из дупла торчат!
И бывают дупла-могилы. Вытащишь дупляную труху, а в ней птичьи косточки, перья. От ран, от голода и холода или просто от старости ослабла птичка, забилась в дупло, да там и кончила свою птичью жизнь.
Сколько дупел — столько загадок. Какое найдём дупло мы, — неизвестно. Может, такое, какое ещё никто не находил!
Встретились два друга: Сашка и Матвей. Сашка сказал:
— А у меня дома овсянка!
Подумаешь, — сказал Матвей, — у меня дома тоже овсянка.
— Люблю я овсянку! — добавил Сашка.
— И я люблю! — сказал Матвей.
— Она жёлтая, красивая такая!
— И вкусная. Особенно с молоком!
— Как это — вкусная? Как это — с молоком? — удивился Сашка.
— Да так. А ещё хороша с маслом или с сахарным песком.