– Все это меня удивляет, – заметил я. – После всего виденного мне казалось, что деревня должна быть довольно густо заселена.
– Это так и есть, – ответил он. – С конца девятнадцатого века население почти не изменилось количественно, мы только расселились шире, вот и все. Мы помогли также заселению других стран, где наш приезд был желателен и куда нас звали.
– Когда вы называете свою страну садом, – сказал я, – одно, мне кажется, не подходит под это название: вы говорили о пустынных местах, о лесах, и сам я видел окраину вашего Мидлсекского и Эссекского леса; зачем вы бережете его? Разве это не расточительство?
– Друг мой, – ответил он, – мы любим эти образцы дикой природы и можем себе позволить сохранить их. Что касается, в частности, лесов, то мы нуждаемся в строевом лесе и думаем, что наши сыновья и наши внуки тоже будут в нем нуждаться. Да, наша страна – сад. Но я слыхал, что в садах когда-то сажали кустарники и устраивали искусственные скалы. Я не люблю искусственных, но могу вас уверить, что стоит посмотреть на наши естественные скалы. Поезжайте для этого летом на север, побывайте в Кэмберленде и Вестморленде. Кстати, вы увидите там большие овечьи пастбища! Вот уж где не приходится говорить о неиспользованном пространстве. Во всяком случае, это бережливее, чем занимать землю под парники и выращивать фрукты в неположенное для этого время года! Таково мое мнение. Поезжайте и взгляните на овечьи тропы высоко на горных склонах между Инглборо и Пенигвентом, а потом расскажете мне, расточаем ли мы даром землю, не застраивая ее фабриками для производства никому не нужных вещей, что было главным делом девятнадцатого столетия.
– Постараюсь туда поехать, – сказал я.
– Это не требует больших стараний! – возразил он.
Глава XIОб управлении
– Теперь, – сказал я, – мне придется задать вопросы, на которые вам, вероятно, скучно и трудно будет отвечать. Но волей-неволей я должен их коснуться. Какое у вас правительство? Восторжествовал ли в конце концов республиканский образ правления, или вы пришли к диктатуре, которую в девятнадцатом веке некоторые предсказывали как окончательный результат демократии? По-видимому, этот последний вопрос не так уж бессмыслен, раз вы превратили здание парламента в склад для навоза. Где же заседает ваш теперешний парламент?
Старик в ответ весело рассмеялся и сказал:
– Навоз – не худший вид разложения: он помогает плодородию. Хуже грязь иного сорта, которую ревностно защищали когда-то в этих стенах. Теперь, дорогой гость, позвольте сказать вам, что нашему парламенту трудно было бы собираться в каком-либо одном месте, так как наш парламент – весь народ.
– Я вас не понимаю! – сказал я.
– Я так и знал, – кивнул головой старик. – Теперь я приведу вас в ужас, сказав, что у нас вообще нет того, что вы, житель другой планеты, назвали бы правительством.
– Я не так потрясен, как вы думаете, – отозвался я, – ибо имею понятие о том, что представляют собой правительства вообще. Но расскажите мне, как вы управляете страной и как пришли вы к такому положению вещей?
– Конечно, – ответил он, – нам приходится обсуждать разные дела, о которых вы можете меня спросить. И, конечно, не всегда каждый доволен выносимыми постановлениями. Но так же верно, что человек не нуждается в сложной системе правления, при которой армия, флот и полиция заставляют его уступать воле большинства равных ему людей. Такой нажим не нужен ему, чтобы понять, что стену головой не прошибешь. Хотите дальнейших объяснений?
– Да, хочу, – сказал я.
Старый Хаммонд поудобнее устроился в кресле и с бодрым видом взглянул на меня. Я немного смутился, опасаясь сухого ученого доклада. Вздохнув, я приготовился слушать.
– Я полагаю, вы хорошо знаете, что представляла собой система правления в тяжелое старое время?
– Допустим, что знаю, – ответил я.
Хаммонд:
– Что являлось тогда правительством? Был ли это парламент или хотя бы часть его?
Я:-Нет.
Он: – Не был ли парламент, с одной стороны, своего рода сторожевым органом, заседавшим для охраны интересов высших классов, а с другой стороны, балаганом для обмана народа, которому внушали, будто он имеет голос в управлении своими собственными делами?
Я: – История, кажется, это подтверждает.
Он: – В какой мере народ управлял своими собственными делами?
Я: – Насколько я слышал, парламент иногда был вынужден издавать законы, чтобы легализировать уже происшедшие перемены.
Он: – И это все?
Я: – Думаю, что да. По моим сведениям, когда народ делал попытки устранить причины своих бед, вмешивался суд и объявлял: это бунт, это мятеж и бог знает что еще, и зачинщиков подобных попыток убивали или подвергали мучениям.
Он: – Если парламент не был тогда правительством и народ тоже им не был, кто же был правительством?
Я: – Не можете ли вы сказать мне это сами?
Он: – Я думаю, мы будем недалеки от истины, если скажем, что правительством был суд, поддерживаемый исполнительной властью, которая управляла при помощи грубой вооруженной силы, и обманутый народ позволял применять ее против себя. Я имею в виду армию, флот и полицию.
Я: – Всякий человек согласится с вами.
Он: – Теперь о суде. Был ли он местом честного разбора дел, в духе современных идей? Мог ли бедный человек найти там защиту своей собственности и своей личности?
Я: – Всем известно, что судебный процесс представлял собой большое материальное бедствие и для богатого человека, даже если он выигрывал дело. Что же касается бедного, то считалось чудом справедливости и необыкновенной милостью, если он, попав в когти закона, избегал тюрьмы и полного разорения.
Он: – Вот почему, сын мой, правление посредством суда и полиции (а именно так действовало правительство в девятнадцатом веке) не пользовалось большим уважением даже у людей того времени, которые жили при классовом строе, провозглашавшем неравенство и бедность законом бога и связью, удерживающей мир от распада.
Я: – Это, должно быть, верно.
Он: – И теперь, когда все переменилось и «право собственности», побуждавшее человека хвататься за свои вещи и орать на соседа: «Не дам – это мое!» – когда это право исчезло так бесследно, что нельзя даже шутить на эту тему, может ли такое правительство существовать?
Я: – Не может.
Он: – Да, к счастью! Потому что для какой же другой цели, как не для ограждения богача от бедняка, сильного от слабого, существовало подобное правительство?
Я: – Я слышал, что в обязанности правительства входило защищать граждан от нападения внешних врагов.
Он: – Так говорили, но разве кто-нибудь этому верил? Например, разве английское правительство защищало английских граждан от французов?
Я: – Так говорили.
Он: – А что, если бы, например, французы вторглись в Англию и завоевали ее, разве они помешали бы английским рабочим хорошо жить?
Я (со смехом): – Насколько я могу понять, английские хозяева английских рабочих позаботились о том, чтобы этого не было. Они сами обдирали своих рабочих, как только могли, в свою пользу.
Он: – Но если бы французы завоевали страну, разве они не брали бы с английских рабочих еще больше?
Я: – Едва ли. Тогда английские рабочие умерли бы с голоду и французское завоевание разорило бы самих французов так же, как если бы английские лошади и скот пали от недостатка корма. Поэтому английским рабочим от французского завоевания не стало бы хуже: французы не могли бы брать с них больше, чем брали их хозяева-англичане.
Он: – Это правда, и мы можем признать, что мнимые заботы правительства о защите бедного (то есть полезного) класса от врагов сводятся к нулю. Это естественно, ведь мы минуту назад убедились, что роль правительства заключалась в защите богатых людей от бедных. Но, может быть, правительство защищало от внешних врагов богатый класс?
Я: – Мне не доводилось слышать, чтобы богатый класс общества нуждался в защите. Когда два каких-либо народа воевали между собой, богачи обеих сторон не прекращали совместных спекуляций и даже продавали противнику оружие для убийства своих же граждан.
Он: – Одним словом, если управление государством в целях судебной защиты собственности приводило к разрушению народных богатств, то и военная защита подданных своей страны от нападения другой страны приводила к такому же разрушению богатств.
Я: – Не могу этого отрицать.
Он: – Значит, правительство существовало для разрушения народных богатств?
Я: – Так выходит. А все-таки…
Он: – Что?
Я: – А все-таки в те времена было много богатых людей.
Он: – Ясно ли вам, к чему это должно было привести?
Я: – Скажите мне лучше сами.
Он: – Если правительство постоянно разрушало благосостояние страны, не должна ли была страна обеднеть?
Я: – Без всякого сомнения.
Он: – И вот среди этой нищеты люди, в интересах которых существовало правительство, настойчиво домогались богатства, ни с чем не считаясь.
Я: – Именно так и было.
Он: – Что же должно произойти в бедной стране, где немногие обогащаются за счет остальных?
Я: – Беспредельное обеднение этих остальных. И все эти беды причинялись вредоносным правительством, о котором мы говорили.
Он: – Нет, рассуждать так будет не совсем правильно. Само правительство возникло как естественный плод беспорядочной, бесцельной тирании тех времен. Оно было только орудием тирании. Теперь тирания кончилась, нам такое орудие ни к чему, мы свободные люди. Поэтому у нас нет правительства в прежнем смысле слова. Понятно ли это вам?
Я: – Да, все понятно. Но я хочу расспросить вас, как вы, свободные люди, управляете своими делами?
Он: – С удовольствием отвечу вам, спрашивайте!
Глава XIIОб устройстве жизни
– Итак, – сказал я, – что же это за «устройство», которое, по вашим словам, заменило старое правительство. Можете ли вы дать мне о нем какие-нибудь сведения?