Так говорит очевидец. Число убитых на стороне народа после минутной стрельбы было огромно, но точные цифры нелегко установить. Вероятно, погибло до двух тысяч человек. Из числа солдат шестеро было убито наповал и двенадцать ранено.
Я слушал, дрожа от волнения. Глаза старика сверкали, и лицо его горело, когда он сообщил мне то, чего я всегда опасался. Все же я удивился его приподнятому настроению после рассказа об этой безжалостной расправе.
– Как ужасно! – сказал я. – Надо думать, эта бойня на время положила конец всей революции?
– О нет! – воскликнул Хаммонд. – Только тут она по-настоящему и началась.
Он наполнил бокалы, встал и промолвил:
– Осушите бокал в память тех, кто там погиб, ибо долго придется мне рассказывать, сколь многим мы им обязаны!
Я выпил. Он снова сел и продолжал:
– Бойней на Трафальгарской площади началась гражданская война, хотя, как все подобные явления, она развивалась медленно и люди едва ли сознавали, в какой критический период они живут. Как ни страшен был этот расстрел и как ни были люди потрясены, разобравшись в своих чувствах, они испытывали скорее гнев, чем страх, хотя осадное положение проводилось теперь молодым и талантливым генералом без всяких поблажек. Когда на следующее утро стало известно о случившемся, даже правящие классы были охвачены отвращением и ужасом, но правительство и те, кто его непосредственно поддерживал, считали, что, заварив кашу, надо ее расхлебывать. Однако даже самые реакционные капиталистические газеты (за исключением двух), ошеломленные невероятными известиями, ограничились сухим отчетом о том, что произошло, и воздержались от каких-либо комментариев. Исключение составила так называемая либеральная газета (правительство тех дней имело эту окраску), которая после предисловия, где она заявляла о своих неизменных симпатиях к трудящимся массам, развивала ту мысль, что во времена революционных потрясений правительство должно быть справедливым, но твердым и что наиболее милосердный способ обхождения с бедными безумцами, которые посягают на самые устои общества (сделавшего их безумными и бедными), это немедленно пристрелить их, чтобы спасти других от возможности попасть под расстрел. Короче говоря, газета восхваляла решительные действия правительства, как вершину человеческой мудрости и милосердия, и восторженно предрекала новую эпоху благоразумного демократизма, свободного от тиранических претензий социалистов.
Другим исключением была газета, которая считалась одним из самых ярых противников демократии. Так оно и было, однако редактор нашел в себе мужество выступить от своего имени, а не от имени газеты. Кратко, в простых негодующих словах он спрашивал, чего стоит общество, которое нужно защищать избиением невооруженных граждан, и призывал правительство отменить осадное положение и предать суду генерала и его офицеров, которые стреляли в народ. Он пошел дальше и заявил, что, каково бы ни было его мнение о доктрине социализма, он отныне связывает свою судьбу с народом до тех пор, пока правительство не искупит своей жестокости, показав, что оно готово прислушаться к требованиям людей, которые знают, чего хотят, и которых старческий маразм современного общества принудил так или иначе добиваться удовлетворения этих требований.
Конечно, этот редактор был тотчас же арестован военными властями, но его смелая статья уже пошла по рукам и произвела такое огромное впечатление, что правительство после некоторого колебания отменило осадное положение, хотя в то же время усилило военную охрану и сделало ее еще более строгой. Три члена Комитета общественного спасения были убиты на Трафальгарской площади. Что касается остальных, то большая часть вернулась к месту своих прежних собраний и там спокойно ожидала событий. В понедельник утром их арестовали, и они были бы немедленно расстреляны генералом, который являлся всего лишь военной машиной, если бы правительство не испугалось ответственности за убийство людей без всякого суда. Сначала их хотели судить специальной Комиссией судей, то есть группой людей, в чью обязанность входило бы признать их виновными. Но приступ горячки у правительства уже прошел, и заключенные были преданы суду присяжных. Здесь правительство ожидало новый удар: несмотря на то что судья потребовал от присяжных признать подсудимых виновными, они были оправданы, и присяжные дополнительно сделали заявление, в котором они осуждали действия военщины как «опрометчивые, неудачные и ненужные» по странной фразеологии того времени. Комитет общественного спасения возобновил свои заседания и с этого момента стал связующим центром для всех общественных сил, находящихся в оппозиции к парламенту. Правительство теперь уступало по всем пунктам и делало вид, что идет навстречу желаниям народа. Между тем оно готовило широкий заговор, чтобы осуществить coup d'etat[62] под руководством лидеров двух противоположных парламентских партий. Доброжелательно настроенная часть общества была в восторге от наступившего спокойствия и думала, что всякая опасность гражданской войны миновала. Победа народа была отпразднована на огромных митингах в парках, в память жертв гнусной бойни.
Но меры, принятые для облегчения положения рабочих, хотя и казались высшим классам разорительно революционными, в действительности были недостаточны, чтобы обеспечить людям пищу и сносное существование. Их пришлось дополнить негласными постановлениями, не опиравшимися на закон. Хотя правительство и парламент имели за собой суды, армию и «общественное мнение», Комитет общественного спасения становился в стране реальной силой, действительно представляя трудящиеся массы. Со времени оправдания его членов Комитет чрезвычайно улучшил свою работу. Его прежний состав не отличался административными способностями, но, за исключением немногих корыстолюбцев и предателей, это были честные, храбрые люди и многие из них даже талантливы в других областях. Но теперь, когда обстоятельства требовали немедленных действий, выдвинулись люди, способные поставить дело на ноги, и быстро разрослась новая сеть рабочих организаций, единственной целью которых было привести общественный корабль к коммунизму. А так как они, в сущности, приняли на себя руководство повседневной войной труда против капитала, они скоро стали рупором и представителями всего трудящегося класса в целом. Промышленники и буржуазия оказались бессильными перед таким положением. До тех пор пока их «комитет» – парламент – не наберется храбрости, чтобы снова начать гражданскую войну и стрелять направо и налево, они были принуждены уступать требованиям людей, которых они нанимали, и платить им все большую заработную плату за все меньший рабочий день. Но они имели одного союзника: быстро надвигавшееся крушение всей системы, основанной на мировом рынке и его снабжении. Это было так ясно для всех, что средние классы, временно осуждавшие правительство за жестокое избиение людей, круто повернули фронт и теперь призывали его взяться за дело и положить конец тирании социалистических лидеров.
Раздуваемый таким образом реакционный заговор вспыхнул, по-видимому, раньше, чем созрел. Но на этот раз народ и его вожди были предупреждены, и, прежде чем реакционеры могли развернуть активные действия, они предприняли шаги, которые считали необходимыми.
Либеральное правительство (очевидно, по тайному сговору) было свергнуто консерваторами, хотя последние были номинально в значительном меньшинстве. Представители народа в палате отлично понимали, что это означало, и после попытки борьбы против этого маневра в палате общин они заявили протест, покинули палату и явились все вместе в Комитет общественного спасения. Таким образом, гражданская война возобновилась с новой силой.
Ее первым актом был, однако, не просто вызов на бой. Новое торийское правительство, решив действовать, все же не смело возобновить осадное положение. Но оно послало отряд солдат и полицию арестовать Комитет общественного спасения в полном составе. Комитет не оказал сопротивления, хотя мог бы это сделать, так как имел теперь в своем распоряжении значительные отряды вооруженных людей, готовых к борьбе. Вместо этого решено было сперва испробовать оружие, которое Комитет считал более сильным, чем уличное сражение.
Члены Комитета спокойно отправились в тюрьму. Но остался боевой дух Комитета и созданная им организация. Она опиралась не на бюрократический центр с регистрацией входящих и исходящих бумаг, а на огромные народные массы, горячо сочувствовавшие движению и связанные с ним множеством мелких центров, получивших простые четкие инструкции. Эти-то инструкции начали теперь выполняться.
На следующее утро, когда главари реакции, посмеиваясь, думали о том впечатлении, которое произведет на публику отчет в газетах об их «удачном ходе», ни одна газета не вышла. И только к полудню небольшое число отдельных листков, размером с газету семнадцатого века, листков, набранных полицией, солдатами, предпринимателями и журналистами, было распространено на центральных улицах. Эти листки все жадно расхватывали и читали, но к тому времени важнейшая часть известий не была уже новостью, и никто не нуждался в сообщении, что началась всеобщая забастовка! Поезда стали, телеграф бездействовал, мясо, рыба, зелень, привезенные на рынок, лежали нераспакованными и гнили. Тысячи семей среднего класса, чья очередная трапеза находилась в полной зависимости от рабочих, прилагали невероятные усилия, чтобы как-нибудь удовлетворить потребности дня. И среди тех из них, кто был способен отбросить страх перед грядущим, замечалось даже некоторое веселье по поводу неожиданного «пикника». Это было точно предчувствие будущего, когда всякая работа должна была стать приятной.
Так прошел первый день, и к вечеру правительство совсем растерялось. Оно знало только одно средство для подавления всякого народного движения – грубую силу. Но против кого оно могло бы двинуть армию и полицию? На улицах не показывались вооруженные отряды, служебные помещения Объединения союзов были превращены, по крайней мере с виду, в места оказания помощи безработным. При таких обстоятельствах правительство не решалось арестовывать находившихся там людей, тем более что в этот вечер многие даже очень почтенные горожане приходили сюда за помощью и вместе с супом смиренно глотали благотворительность революционеров.