, а нам достаток был бы больше к лицу, чем им. Так наденем же им снова ярмо на шею, удлиним им рабочие часы и укоротим обеденный перерыв, как того требует мудрый устав старого короля. И хорошо бы, если святая церковь (в этом отношении могут сослужить службу лолларды) позаботилась сократить число этих нестерпимых, надоедливых праздников. Нужно, чтобы закон запрещал всем, кто званием ниже эсквайра, соблюдать праздники не иначе как в духе, продолжая работать во плоти. Ведь апостол говорит: кто не трудится, не должен есть. Если бы эти меры были приняты и навсегда установилось разделение на знатных и богатых людей, с одной стороны, и добродетельных бедняков – с другой, то в Англии наступили бы хорошие времена, и стоило бы жить на свете».
Вот что замышляли лорды, и я знал, что об этом говорили не только они сами, но их управляющие и даже их слуги. Народ, однако, не хотел допустить это. Вот почему, как я уже сказал, в Эссексе собирались поднять мятеж. Был слух, что в Сент-Олбансе уже чуть ли не начались схватки с солдатами лорда Аббота, что на севере, в Норвиче, Джон Литстер смывал краску с рук, собираясь снова выкрасить их, но уже не зерном и не мареной. Говорили также, что смелый дартфордский черепичный мастер убил топором чиновника за бесстыдное обращение с его дочерью. Передавали еще, что и в Кенте поднимается народ.
Зная все это, я не удивился волнению и крикам при моем упоминании о товарищах из Эссекса. Я удивился скорее тому, что ничего больше не было сказано по этому поводу. Один только Уилл Грин спокойно проговорил:
– Новости свои он передаст потом, когда нас соберется больше. Теперь же, брат, возьми мяса, поешь и начинай поскорее свой сказ.
При этих словах девушка в синем оставила свое место у камина и принесла мне чистое блюдо – это была четырехугольная тонкая дубовая доска, начисто выскобленная, и оловянную кружку с медом. Я совершенно непринужденно, точно привык к этому, вынул нож из-за пояса и отрезал себе мяса и хлеба. Но Уилл Грин засмеялся, когда я стал резать, и сказал:
– Видно, брат, что ты не резал мяса за столом на службе у какого-нибудь лорда. Да и по речи твоей видать, что ты скорее мог бы быть придворным чтецом. А скажи, бывал ты в Оксфорде, ученый человек?
Это слово вызвало в моей памяти дома с серыми крышами, длинную извивающуюся улицу, звон множества колоколов. Я утвердительно кивнул головой, отвечая «да» ртом, полным соленой свинины и ржаного хлеба. Затем я поднял, кружку, мы громко чокнулись, и поднес кружку к губам. Огонь доброго старого меда разлился по моим жилам и еще глубже погрузил меня в сон о былом, настоящем и грядущем. Я сказал:
– Так слушайте же меня, если на то пошло! Минувшей осенью я был в Суффолке, в славном городе Данвиче, и туда прибыли суда из Исландии. На них было несколько исландцев, знавших много песен и сказаний. Я много и часто их слушал, потому что я собиратель сказаний и песен; и то, что я теперь расскажу вам, я тоже узнал от них.
Я передал им сказание, которое давно знал. Но по мере того как я говорил, в слова мои точно вливалась новая жизнь, звуки росли, и я сам не узнавал своего голоса. Я стал говорить рифмованной речью, и, когда я кончил, наступило на минуту молчание. Потом заговорил только один из присутствовавших, и то негромко:
– Да, в той стране лето было короткое, а зима длинная: но люди жили и летом, и зимой. И когда деревья чахли и рожь уже не колосилась, то растение, которому название «человек», все же росло и цвело на славу. Дай Бог, чтобы и у нас народились такие люди!
– Такие люди у нас были, – сказал другой, – и еще будут; и теперь, быть может, есть они, и даже неподалеку от наших дверей.
– Послушайте, – сказал третий, – песню про Робин Гуда. Может быть, она ускорит появление того, о ком я теперь думаю.
И он запел чистым молодым голосом прелестную дикую песню, одну из тех баллад, какие вы, быть может, читали в неполном и искаженном виде. Сердце мое громко забилось, когда я слушал его, так как в песне говорилось о борьбе против тиранов за свободную жизнь, о том, что дикий лес и пустырь, несмотря ни на какую погоду, милее человеку со свободной душой, чем жизнь при дворе или в городах, где живут торгаши. Он пел о том, что нужно отнимать у богатых, чтобы давать бедным, о людях, живущих по собственной воле, а не по воле другого человека, который командует только из властолюбия. Все жадно слушали певца, иногда подхватывали припев, кончавший строфу, своими сильными и грубоватыми, но все же музыкальными голосами. Когда они пели, в воображении моем возникала картина дикого леса, действительного леса, а не парка с расчищенными аллеями и лугами. Я видел перед собой дикую спутанную чащу, степи и поляны, поросшие вереском, – торжественно тихие при лучах утреннего солнца и угрюмые, когда поднимается вечером ветер или наступают длинные дождливые ночи.
Когда он кончил, другой начал петь приблизительно тем же напевом.
Но то, что он пел, было скорее песнью, чем балладой, и вот что я помню из его песни:
Шериф царит над всей страною[86],
В солдатах он имеет слуг,
Он золотой снабжен казною;
Но мы – вперед, натянем лук!
Натянем лук мы в поле чистом,
Меж дубом и кустом тернистым.
Из камня замок возведен,
Надежен ров, крепка темница;
Неправым правый осужден,
И многим смелым там гробница.
Но мы – вперед, натянем лук,
Идем на королевских слуг!
Вперед! Пускай, как ни богаты,
Не привлекают вас палаты,
Их дверь захлопнется, борцы:
Тюрьмою станут нам дворцы.
Натянем лук мы в поле чистом
Меж дубом и кустом тернистым.
К оружию! В поле, на простор!
Сразимся с ратью в чистом поле.
И, как ни будь силен отпор,
Стрела – залог народной воли.
В лесной тиши натянем лук —
Идем на королевских слуг!
И так туда, где глушь лесная,
Мы шли полями в добрый час.
Теперь живем, забот не зная.
Ничто – шерифа нам указ.
Мы лук натянем в поле чистом
Меж дубом и кустом тернистым[87].
На этом песня вдруг оборвалась, и один из присутствовавших поднял руку, как бы говоря: тсс… слушайте! Через открытое окно доносилась до нас другая песня, постепенно нараставшая так, точно ее пел на ходу приближавшийся хор. Это было церковное пение, сразу напомнившее мне высокие своды французских соборов и поющих хором каноников.
Все повскакали с мест и поспешили снять каждый свой лук со стены; у некоторых были и щиты – круги из кожи, вываренной и потом затвердевшей в приданной ей форме: щиты имели две ладони в поперечнике и усажены были посередине железными или медными шишками. Уилл Грин подошел к углу, где стояли прислоненные к стене серпы, и стал раздавать их всем подходившим; затем мы все спокойно и серьезно вышли на деревенскую улицу, озаренную мягким солнечным светом. День уже начинал клониться к вечеру. Никто из нас не произнес ни слова с той минуты, как мы услышали приближавшееся пение. Только при выходе из таверны спевший балладу молодой человек хлопнул меня по плечу и сказал:
– Ну что, верно я говорил, брат? Вот видишь, Робин Гуд привел нам Джона Болла.
Глава IIIСобрание у креста
Когда мы вышли на улицу, она была уже полна народом; все стояли, повернувшись лицом к кресту. Приближавшаяся песня звучала все громче, и мы вскоре увидели на повороте дороги идущую через сады и огороды довольно большую группу людей, на вид лучше вооруженную, чем окружавшие меня поселяне. Лучи уже низко стоявшего солнца играли на множестве железных и стальных остриев. Теперь можно было уже разобрать слова песни, и среди них я услышал те слова, с которыми Уилл Грин обратился ко мне, и мой ответ на них. Но в то время как я напрягал все внимание, чтобы расслышать и дальнейшие слова, с новой белой колокольни позади нас вдруг зазвонили колокола. Первые звуки были торопливые и резкие, но вслед за тем начался мерный, гармоничный звон. При первых же звуках вся толпа наших подняла крик, которому стали вторить и вновь прибывшие:
– Джон Болл звонит в наш колокол! – кричали все.
Мы скучились и стали смешанной толпой у подножия креста.
Уилл Грин выказал свое доброе расположение ко мне и помог протиснуться вперед. Я очутился на первой ступеньке лестницы, рядом с его высокой семидесятидвухдюймовой фигурой. Он рассмеялся, глядя, как я едва перевожу дух, и сказал:
– Ну вот, тебе будет здесь что поглядеть и что послушать, старина. Ты только широк поперек живота и дышишь больно коротко. Не будь меня, ты бы очутился в самой гуще толпы, и слова доходили бы до тебя заглушенные телами толстобрюхих кентских жителей, и ничего бы ты не видел, кроме локтей протискивающихся вперед и засаленных курток. Да не смотри ты в землю, точно видишь там зайца, а подними глаза и навостри уши, чтобы было о чем порассказать, когда вернешься в Эссекс или… на небо.
Я по-приятельски улыбнулся ему, но ничего не ответил, потому что, действительно, мои зрение и слух поглощены были тем, что происходило вокруг. Из толпы поднимался гул общего разговора среди мерного звона колоколов. Они казались теперь далекими, и можно было подумать, что они вовсе не приводятся в движение чьими-то руками, а сами живые существа, издающие звуки по собственной воле.
Я оглянулся и увидел, что вновь прибывшие, которые смешались с нами, были, по всей вероятности, правильно вооруженным отрядом: у всех были щиты, закинутые за спину, и большинство было опоясано мечами. У некоторых были луки, у других алебарды, серпы и пики. Кроме того, в противоположность нашим поселянам, они были подготовлены к обороне. У большинства были шлемы на головах, а на многих латы – большей частью куртки со стальными или роговыми вставками; у некоторых были также стальные или кожаные со сталью нарукавники и наколенники. Среди прибывших было несколько всадников верхом на крупных, сильных лошадях, видимо, только что оторванных от плуга и телеги. Но сами всадники были хорошо вооружены стальными доспехами, защищавшими головы, ноги и руки. Среди всадников я заметил того, который проехал мимо меня, когда я проснулся на дороге. Он, по-видимому, был пленником, потому что вместо шлема носил на голове шерстяной капюшон и у него не было ни алебарды, ни меча, ни кинжала. Однако он ничуть не казался расстроенным, а весело смеялся и болтал с людьми, стоявшими подле него.