ятельному лицу и не закрывал иногда глаза, видя вокруг себя злодеяния, несправедливость и безжалостность. А теперь ты ничто и совершенно беспомощен: пенька для тебя уже посеяна и выросла, веревка для виселицы твоей готова – все за ничто, за ничто!»
Да, друзья мои, так я думал и печалился в своей слабости о том, что не изменил товарищескому союзу церкви и не сделался предателем; так нечестиво было мое безрассудное воображение.
Все же, когда я стал размышлять о помощи и утешении, которые я мог принести другим и сам иметь в жизни, будь лишь я настолько труслив, чтобы пресмыкаться перед аббатами и епископами, перед баронами и приставами, я вспомнил о великом зле мира, с которым я, Джон Болл, ничтожный священник, сражался и боролся в единении со святыми на небе и с бедными на земле.
Снова я вспомнил, как стоящие высоко попирают тех, кто внизу, как сильные бьют слабых, как жестокие люди ничего не боятся, добрые ничего не смеют, а мудрые равнодушны ко всему, как святые на небе все терпят, а мне внушают, чтобы я не терпел. И опять я уверился, что тот, кто творит добро во имя единения и товарищества, тот не потерпит поражения; хотя бы сегодня он и казался побежденным, все же в грядущем он и его дело будут живы и помогут людям бороться и дальше. И даже этого мне было мало, так как поистине сама борьба для меня – это радость и полнота жизни.
Дух мой тогда снова окреп. Я поднялся и стал ходит взад и вперед по своей тюрьме, насколько это позволяли оковы на ногах; бодрые слова зазвучали у меня в душе и вырывались наружу – те слова, которые мы пели сегодня. И я громко запел их – как мы пели сегодня. И после того я прилег отдохнуть, и опять стал думать о милых полях, куда меня так тянуло, о людях и животных на этих полях; и я сказал себе, что должен увидеть их перед смертью, хотя бы один только раз.
И вот, странное дело! Прежде, когда я так рвался на простор, я не мог вызвать в воображении вид полей, а теперь, когда моя тоска улеглась, взор мой просветлел, и я увидел все так ясно, точно стены тюрьмы раскрылись предо мной, точно, выйдя из Кентербери, я очутился среди зеленых апрельских лугов. И рядом с собой я увидел людей, которых знал и которые уже умерли, а также людей еще живых; я увидел всех, принадлежащих к братскому союзу на земле и на небе, и всех, которые сегодня здесь. Слишком долго было бы говорить обо всем и о времени, которое ушло.
Так я с этих пор уже не предавался малодушию. И пришел наконец день, когда действительно открылась тюрьма и я увидел дневной свет, и у дверей моих стояли вы, товарищи, с радостными лицами; сердца ваши были окрылены надеждой, а руки исполнены гневом. Тогда я увидел и понял, что нужно делать. И теперь вы поймете меня.
Голос его изменился и сделался громче громкого, когда он простер руки к толпе, произнося эти последние слова. И я почувствовал, что стыд и страх покинули этих людей, что сквозь их английское застенчивое упрямство просвечивалась твердая решимость. Джон Болл действительно убедил их, и они увидели, каким путем должны идти. Но никто не произносил ни слова: молчание толпы становилось еще более глубоким, по мере того как лучи солнца делались более ровными и более золотыми, а стрижи кружились, крича еще громче и резче, чем прежде.
И опять Джон Болл возвысил голос.
– Поистине говорю я, – начал он, – вы знаете так же, как и я, что нужно делать. Прежде всего вы знаете, что нужно действовать. Тому, кто одинок или сидит в тюрьме, подобает мечтать о единении, но кто объединен с товарищами, тот должен действовать, а не предаваться мечтам.
Вы знаете, кто враг. Это прежде всего гордец, угнетатель, тот, кто презирает других, сам составляет для себя весь мир, не нуждается в помощи и сам никому не помогает, кто не подчиняется законам, а сам пользуется законом, чтобы угнетать других только потому, что он богат. Всякий богач именно таков и не может быть иным.
В животе каждого богача живет черт, и, когда богач хотел бы раздать свое имение бедным, черт восстает против его намерения и говорит: «Ты, верно, хочешь стать сам бедняком, переносить холод и голод, и насмешки, как бедные люди? В таком случае, конечно, отдай им свое имение и не береги его для себя». А когда в нем пробуждается сострадание, черт опять говорит ему: «Если ты будешь заботиться об этих лежебоках и печалиться, глядя на их печаль, и считать их настоящими людьми, то они же тебя будут презирать, и это не приведет ни к чему хорошему. Придет день, когда они нападут на тебя и убьют тебя, узнав, что ты таков же, как они».
Увы! Слишком часто черт говорит правду, показывая этим, что бесплодная правда порождает ложь. Правда то, что бедный считает богача чем-то иным, чем он сам, созданным властвовать над ним, – так, точно бедные произошли от Адама, а богатые от того, кто сотворил Адама, то есть от Бога; и, таким образом, бедняк часто притесняет бедняка из страха перед угнетателем. Но вы не таковы, мои братья! Иначе зачем бы вы собрались здесь вооруженные, свидетельствуя перед всеми, что вы сыновья одного отца и одной матери, рожденных из праха?
Когда он произнес эти слова, произошло движение среди вооруженной толпы, и все теснее столпились вокруг креста, но еще удерживали крик, который подымался у них в груди.
Джон Болл продолжал свою речь.
– Слишком много, – сказал он, – богатых людей в этом государстве; а между тем, будь здесь даже только один богач, он был бы лишним, ибо все сделались бы его рабами.
Слушайте же, жители Кента! Я, кажется, слишком долго уже говорил, но слова мои вызваны любовью к вам, и мне приятно к тому же поболтать с друзьями и товарищами после долгой разлуки.
Так слушайте же, что я вам еще скажу: когда богачи пожирают государство, то приходит время, когда те, кого они пожирают, то есть бедняки, становятся еще беднее, чем прежде, и жалобы их тогда возносятся еще громче к небу. Неудивительно, что в такие времена единение бедных людей часто становится более тесным и сильным – иначе ведь никто бы не услышал их жалоб. И в такие времена на богатых часто нападает страх, а от этого они становятся еще более жестокими; народ же ложно принимает их жестокость за усиление их власти и могущества. Поистине говорю я вам, что вы сильнее ваших отцов, потому что вы более угнетены, чем они; а вам было бы лучше, чем им, будь вы лошади и свиньи. Тогда вы были бы выносливее. Но нет у вас силы, чтобы терпеть, а есть сила для того, чтобы действовать.
Знаете ли вы, зачем мы пришли к вам накануне праздника в сегодняшний ясный вечер? Знаете вы, зачем я говорил вам о единении и товариществе? Я думаю, что вы знаете. Вы поняли, что я хочу напомнить вам о единении с товарищами в Эссексе.
Последнее его слово как бы выпустило на свободу крик, который давно уже был на устах всех собравшихся, и он прозвучал сильно и смело, разносясь по всей горной деревне. Но Джон Болл поднял руку, и крик уже не повторился. Снова наступило молчание. Тогда он опять заговорил:
– Жители Кента! Я надеюсь, что вы не так поражены, как жители других графств, знамением времени, о чем свидетельствует тот день, когда за прикрытием густых ветвей вы встретили герцога Уильяма алебардой и луком, когда он шел в Лондон после плачевной битвы при Сенлаке[89]. Я говорил вам о товарищеском единении, и вы слушали меня и поняли, что такое святая церковь. Вы знаете, что вы братья и товарищи и святых в небе, и бедняков в Эссексе. Так же, как некогда святые позовут вас на небесный пир, так теперь бедняки зовут вас в бой.
Жители Кента, вам здесь хорошо живется – ваши дома построены из крепкого дуба, вы пашете землю, которая вам принадлежит, пока ее не отнимет у вас какой-нибудь проклятый законник со своими подложными бумагами и липовыми актами[90], изданными в Чертовом замке. Но в Эссексе есть рабы и крепостные, и им грозит еще худшее. Лорды клянутся, что не пройдет и года, как волы и лошади будут свободны в Эссексе, а мужчины и женщины будут ходит в упряжке и за плугом; а к северу, в восточных деревнях, живут люди в жалких домиках из плетеного камыша и глины, и северо-восточный ветер, дующий с болот, завывает в них. Нищета их беспредельна. И если там кого-нибудь щадит лорд, то его прижимает чиновник, а кого чиновник забывает, того стрижет купец. И все же они крепки духом и отважны, и они ваши братья.
А если кто-нибудь из собравшихся столь бессердечен, что считает все это неважным, то пусть подумает о себе: если те будут по-прежнему гнуть шею под ярмом, то скоро за это поплатится и Кент. Вы потеряете поля, огороды и леса и сделаетесь слугами в своих собственных домах, и ваши сыновья будут в услужении у лордов, а жены ваши сделаются их наложницами, и вы сами поплатитесь за смелое слово ударами плетей, а за честный поступок вас будут вздергивать на виселицу.
Подумайте также, что вам придется иметь дело уж не с герцогом Уильямом – он хотя и был вором и жестоким лордом, но все же рассудительным человеком и мудрым воином. Эти же люди жестоки и упрямы, воры и глупцы, поэтому вы должны повергнуть их головы в прах!
Снова поднялся бы крик, но его мощный голос еще громче возвысился и продлил молчание толпы. Он продолжал:
– Что же будет, когда их не станет? В чем у вас будет недостача, когда не будет над вами хозяев? Не отнимут у вас тогда полей, вами возделанных, домов, вами построенных, одежд, вами сотканных. Все это будет ваше так же, как все, что приносит земля. Тогда никто не будет косить густую траву для других, когда у его собственных коров не будет хватать корма; тот, кто посеет, тот и пожнет, а пожавший будет есть плоды земли с товарищами, вместе с которыми он и собрал их. И тот, кто построил дом, будет жить в нем с теми, кого он позовет к себе по доброй воле; и в житницах будут заготовлять хлеб для всех на суровое время, когда ливни зальют снопы в августе. Денег не будет, и никто ничего не будет покупать. Тогда все будут свято и весело соблюдать церковные праздники, спокойные и радостные телом и душой. Человек станет помогать человеку, и святые на небе будут радоваться, потому что люди перестанут бояться друг друга. Злые люди будут стыдиться своей злобы и скрывать ее, пока она совершенно не исчезнет. Тогда-то установится товарищеское единство на небе и на земле.