На некоторое время воцарилось молчание. Невидимая луна ярко сияла над кровлей дома, освещая все вокруг. Мы видели сверкание за окнами – луна не светила нам в комнату, и белее и ярче всего вырисовывалась перед нами стена колокольни.
Окна были широко раскрыты – в комнату вливались ароматы благоуханной ночи, и до нас доносился говор весело ужинавших соседей. Время от времени раздавалось уханье совы с деревьев на западе от церкви, или резкий крик дрозда, испуганного пробежавшей куницей, или далекое мычание коровы с горного пастбища, или стук лошадиных копыт по дороге пилигримов (это, наверное, был кто-нибудь из наших стражников).
Так мы сидели некоторое время, и опять я стал удивляться и радоваться, ощущая вокруг себя новую, неведомую мне доселе красоту наряду со звуками, видами и ароматами – тоже прекрасными, но не странными, а скорее, давно знакомыми мне.
Вдруг Уилл Грин выпрямился на своем сиденье. Дочь его перегнулась через спинку стула и перебирала рукой его густые черные кудри. Мне казалось, что она тихо плакала. Его резкий, сильный голос прервал молчание.
– Да что это с нами, друзья и соседи? Если бы рыцари, убежавшие от нас сегодня, прокрались назад и взглянули в окно, им показалось бы, что они все-таки в конце концов победили нас и что мы только призраки тех, которые разбили их. И все же приятно иногда посидеть с друзьями и послушать, что говорит среди молчания летняя ночь. Но теперь, милая, принеси-ка кубок и вино.
– Поистине, – сказал Джон Болл, – за то, что вы не предаетесь чрезмерному веселью, вы тем веселее будете смеяться завтра утром, двинувшись в бой.
– Верно, – сказал один из горных гостей. – Так было во Франции, когда мы там воевали. Канун битвы бывал всегда тихий, а утро радостное.
– Да, – сказал другой, – но там вы сражались за ничто, а завтра вас ждет хорошая награда.
– Мы сражались за жизнь, – сказал первый.
– Да, – добавил второй, – за жизнь и за право вернуться домой, где обирали нас стряпчие. Эй, Уилл Грин, произнеси-ка хороший тост.
Уилл Грин поднял кубок вина, встал и сказал:
– Я пью за здоровье кентских рабочих, которые переделают наши плуги в мечи и наши садовые ножи в копья. За их здоровье, друзья!
Он выпил, дочь его наполнила снова кубок до краев, и он передал его мне. Взяв его, я увидел, что он сделан из легкого полированного дерева, с серебряным ободком посередине, на котором вырезаны были слова: «Во имя Святой Троицы наполни кубок и выпей со мной!» Прежде чем выпить, я тоже провозгласил тост, сказав: «Пью за завтрашний день и за последующее прекрасное время!»
Я отпил большой глоток крепкого красного вина и передал кубок соседу. И каждый, поднимая его, произносил тост. Пили за путь к Лондонскому мосту, за Хоба Картера и его товарищей и т. д. Самым последним пил из кубка Джон Болл. Он сказал:
– Пью за то, что будет через десять лет, за свободу союзников!
Затем он обратился к Уиллу Грину:
– А теперь, Уилл, я должен уйти молиться в церковь за умерших друзей и врагов. И кто из вас хочет прийти к исповеди, пусть явится туда утром на самом рассвете. А этот наш друг и брат, пришедший из-за Темзы, хочет поговорить со мной, и я – с ним. Поэтому я уведу его с собой. Да хранит вас Бог, товарищи!
Я поднялся навстречу ему, когда он обходил стол, и взял его за руку. Уилл Грин обернулся ко мне и сказал:
– Возвращайся не слишком поздно, друг. Завтра придется рано подняться, если хотим поспеть к обеду в Рочестер.
Я не совсем твердо сказал: «Хорошо, вернусь». Потому что Джон Болл странно смотрел на меня с улыбкой, и сердце мое тревожно забилось. Но все же мы спокойно вышли на улицу, освещенную ярким лунным светом.
Я остановился на минуту, когда мы переступили через порог, и оглянулся назад на окно, озаренное желтым светом. И когда я еще раз увидел лица сидевших там людей, на меня напала грусть, причину которой я не мог себе объяснить: ведь я думал, что скоро вернусь туда. Джон Болл не торопил меня, но поднял руку, точно делая мне знак, чтобы я прислушался. Гости и хозяева стряхнули грусть и, видимо, оправившись после нашего ухода, решили скромно повеселиться. Один из гостей, тот, который говорил при нас о Франции, запел боевую песню диким печальным напевом. Я помню начало, которое слышал, когда мы направлялись к церкви:
Во Франции в долине
Мы бились на заре,
На утренней заре,
Алевшей над водой.
Там было много лордов,
Сражавшихся в бою,
Среди баронских стягов
И рыцарей отважных,
Солдат и копьеносцев,
Метателей стрелы[99].
Глава IXМежду живыми и мертвыми
Мы вошли в церковь через южный вход в дверь с круглым сводом, украшенную богатой резьбой. Над дверью, в нише, стояла статуя, изображавшая, насколько я мог разглядеть при лунном свете, святого Михаила, побеждающего дракона. Вступив в густой мрак срединной части церкви, я впервые заметил, что у меня в руке был цветок белого мака – очевидно, я взял его из кувшина, стоявшего на подоконнике, когда выходил из дома Уилла Грина.
Срединная часть церкви была не очень велика, но казалась просторной. Она была довольно стара, но хорошо построена и красива. Потолок сделан был из гнутых деревянных стропил с большими перекладинами, которые шли от стены к стене. Церковь освещалась лишь лунным светом, вливавшимся в окна, очень небольшие, с белыми лепными украшениями. Только кое-где попадались яркие цветные орнаменты. Два больших окна у восточного конца каждого придела были, видимо, только что сделаны, поэтому церковь становилась светлее к востоку, и я мог хорошо разглядеть перегородку между срединной частью и алтарем – она вся сверкала свежими красками и позолотой. Свеча горела в галерее над нею, перед огромным распятием, которое наполняло все пространство до алтаря. В восточном конце каждого придела было по алтарю – один с южной стороны, стоявший против внешней наружной стены, другой – с северной, против перегородки, пестро расписанной и украшенной лепной работой. Этот придел шел параллельно алтарной части. Около второго алтаря стояло несколько дубовых скамеек, видимо, только что сделанных, с красивой резьбой. Пол церкви был устлан плиткой, покрытой такой же глазурью, что и глиняные кувшины, которые я видел в домах; он был совершенно светлый, и подпоры сводов выходили из него – белые и прекрасные при лунном свете, точно выступая из моря – темного, но с отблесками, пробивающимися сквозь него.
Священник не мешал мне осматривать церковь, после того как перекрестился и дал мне святой воды. Я увидел затем, что на стенах изображены разные сцены, увидел огромного святого Христофора с черной бородой, похожего на Уилла Грина. Он изображен был подле двери, в которую мы вошли. А над сводом алтаря представлен был Страшный суд. Художник не пощадил в этой картине королей и епископов, а одной из главных фигур в группе грешников, которых дьявол тащил в ад, был стряпчий в синей шапочке.
– Да, – сказал Джон Болл, – это одна из самых красивых церквей между Кентербери и Лондоном. И все же я не знаю, где покоятся теперь те, которые умерли, и где поместят после смерти тех, которые построили этот храм, чтобы в нем пребывал Господь. Дай Бог, чтобы они очистились наконец. Один из них, который еще жив теперь, поистине свинья нечестивая и жестокий волк. Уверен ли ты, ученый человек, что у таких людей есть души? И если есть, то хорошо ли поступил Господь, сотворивши их? Я говорю с тобой откровенно, полагая, что ты не доносчик. Но если ты и донесешь, то не все ли мне равно: ведь я не думаю вернуться из своего теперешнего странствия.
Я поглядел на него и несколько затруднился ему ответить. Но наконец я сказал ему:
– Друг мой, я никогда не видел души иначе, чем облеченной во плоть, и потому не могу ответить на твой вопрос.
Он перекрестился и сказал:
– Все же я надеюсь, что в скором времени душа моя будет блаженствовать в сообществе святых и будет ей радостно гораздо раньше, чем тело мое воскреснет из мертвых, ибо я мудро прожил свою жизнь и полагаю, что друзья мои, давно ушедшие из мира, святой Мартин, и святой Франциск, и святой Фома Кентерберийский, будут хорошо говорить обо мне в небесном товариществе, так что я никоим образом не лишусь заслуженной награды.
Я робко взглянул на него в тот момент, как он говорил: лицо его было кроткое, спокойное и счастливое, и мне не хотелось огорчить его. И все же я не мог скрыть своего удивления. Он заметил его в моем взгляде и был, видимо, озадачен:
– Что же ты думаешь обо всем этом? – спросил он. – Зачем же люди умирают, если это не так?
– А зачем же они живут? – спросил я и улыбнулся.
При бледном свете луны я увидел, как он весь вспыхнул и крикнул громким голосом:
– Живут для того, чтобы совершать великие деяния или чтобы раскаиваться в том, что родились на свет.
– Да, – сказал я, – они живут ради жизни, потому что и весь мир – жизнь.
Он взял меня за руку, ничего больше не сказав. Так мы шли, пока не дошли до двери к перегородке алтаря. Взявшись за ручку двери, он обернулся ко мне и сказал:
– Много ты видел мертвых людей?
– Нет, очень немного, – ответил я.
– А я видел многих, – сказал он. – Пойдем же и посмотрим на лица мертвецов. Сначала на друзей, а потом и на врагов, для того чтобы тебе не смотреть на них, когда мы сядем и будем беседовать о том, что произойдет на земле еще до Судного дня.
Он открыл дверь, и мы вошли в алтарь. Перед чашей причастия на алтаре горела свеча, и свет ее казался странно багровым среди лунного света, вливавшегося в большие окна. Оглянувшись, я увидел новые скамейки для священников; резьба на них была лучше всех резных работ в церкви – чрезвычайно изящна по форме и цвету. Наши мертвецы лежали у самого подножия алтаря, на низких носилках; лица их были прикрыты полотняными покрывалами, потому что у некоторых они были изрублены в бою. Мы подошли к ним, и Джон Болл снял покрывало с лица одного из покойников. Он был убит стрел