ь, и что они будут трудиться только из-под кнута. Не так оно будет. Всегда будет больше рабочих, чем хозяева смогут занять, так что люди будут страшно бороться за право труда. И когда один скажет, мол, я продам свой рабочий час за такую-то цену, тогда другой скажет: а я за меньшую. Так что никогда у господ не будет недостачи в рабах, готовых трудиться, а часто рабам будет недоставать хозяев, желающих купить их труд.
– Чудеса все это! – сказал Джон Болл. – Но если не все будут обрабатывать землю, то разве не будет голода и недостатка в предметах?
– Голод будет, – ответил я, – но не из-за недостатка в товарах, а как раз наоборот. Что ты скажешь, узнав, что настанет время, когда сообщение по морю будет такое быстрое и удобное, что все товары упадут в цене, а хлеб будет дешевле всего остального?
На это он ответил:
– Я бы сказал, что тогда жить будет легче. Всем будет хватать собственного посева и не придется тратиться на приобретение недостающего у других. Конечно, это будет хорошо для честных людей, но скверно для скупщиков и мелочных торговцев[105], которые или скупают товары, когда они дешевы, и поднимают потом цену по своему усмотрению, или же, покупая товар по рыночной цене, продают его с барышом, не двигаясь с места, когда торг на рынке кончается. Но стоит ли жалеть этих свиней, которые выманивают деньги у людей, сами ничем им не помогая?
– Да, друг мой, – сказал я, – но в те позднейшие дни, о которых я говорю, власть окажется в руках именно этих свиней, и они будут всем управлять. И вот, представь себе, что тогда избыток всего будет причиной голода. Все будут молить, чтобы поднялись цены на товары, чтобы скупщики и торговцы, занимающиеся перепродажей, преуспевали, для того чтобы частица их избытков перепадала тем, за чей счет они будут жить.
– Я устал от твоих загадок, – сказал он. – Надеюсь, по крайней мере, что население в стране будет все уменьшаться. Так оно должно быть, когда жизнь становится такой тяжелой и печальной.
– Увы, друг мой! – сказал я. – Ты и представить себе не можешь, какой печальной станет для многих жизнь: и все же людей будет прибавляться все больше и больше, пока наконец там, где теперь один человек, в те дни будет двадцать, а в иных местах даже двести.
– У меня не хватает духу спрашивать тебя еще, – сказал он. – Ты отвечаешь ясными словами, но то, о чем ты говоришь, я едва могу понять. Скажи мне еще вот что: будут ли люди думать в те дни, что все так должно остаться навсегда, как умные люди говорят нам и теперь о наших несчастьях, или же они будут стараться одолеть зло?
Я оглянулся. В церкви едва брезжил свет, но это уже не был таинственный свет луны, а первые проблески дня.
– Да, – сказал Джон Болл, – уже близко утро. Да пошлют нам Господь и святой Христофор радостный день!
– Джон Болл, – промолвил я, – я сказал тебе, что твоя смерть даст людям то, за что ты боролся при жизни, скажи, как, по-твоему, стоило положить свой труд за то, к чему ты стремился? Или же ты веришь в мой рассказ о грядущих днях?
Он ответил:
– Я вновь повторю, что считаю тебя пророком; выдумать все это не мог бы ни один человек. То, что ты говоришь, слишком волшебно для певца, и повесть твоя слишком печальна. Если же ты спрашиваешь меня, считаю ли я свой труд потерянным, то я отвечу «нет»; в том случае, конечно, если в эти грядущие дни (а они будут хуже, чем наше время) люди не будут отчаиваться, а будут стараться одолеть зло. Поэтому я опять спрашиваю тебя, будут ли они искать исцеления от зол?
– Да, – сказал я, – и спасение свое они будут искать в том же, что и ты, хотя времена станут другими: когда народ порабощен, то что ему может помочь, кроме свободы? Они будут стремиться к свободе разными путями, и когда увидят, что пути эти никуда не приводят, то будут искать новых. Но в те дни борьба за свободу будет вестись медленно: хозяева будут гораздо властнее твоих, так что им даже не нужно будет прибегать к силе. Пока зло не достигнет крайних пределов, людей будут убеждать в том, что они по собственной воле покупают право на труд ценой своей работы. Кроме того, ваши лорды и хозяева кажутся вам могущественными каждый в отдельности. Они действительно могущественны, но их мало. А хозяева грядущих дней не будут казаться сильными каждый в отдельности, но их будет много, и они будут действовать все согласно, сами того не замечая, подобно тому, как, глядя на движение весел, когда не видно гребцов, видишь только, что весла поднимаются и опускаются, точно движутся все одной волей.
– Но ведь то же самое можно сказать, – возразил он, – и о тех, которых будут пожирать. У них тоже будет одна воля.
– Друг мой, – сказал я, – они будут хотеть того, чего хотят самые жалкие существа на земле, – жить. Поэтому, как я сказал тебе, они будут продавать себя, чтобы только иметь возможность существовать. Их нужда будет источником благополучия для их хозяев. Те смогут спокойно спать, потому что нужда заставит рабочих трудиться, а не тратить времени на сетования о своем рабстве или на размышления о средствах избавиться от него. И все-таки ты верно говоришь. У них всех будет одна воля, только они об этом не будут знать. Долгое время они будут лишь смутно мечтать. Но, конечно, в конце концов они ясно поймут и тогда найдут средство избавиться от ига. И в те дни обнаружится, что ты не напрасно боролся, так как ты понял заранее, в чем спасение, как поймут это и люди позднейшего времени.
Мы некоторое время посидели молча. Утренний свет побеждал ночь, но очень медленно. Я взглянул на мак, который все еще держал в руке, вспомнил про Уилла Грина, и сказал:
– Смотри, уже светает. Пора мне вернуться к Уиллу Грину, как я обещал.
– Иди, если хочешь. Но мне кажется, что скоро он сам сюда придет; тогда ты сможешь лечь спать под деревьями на зеленой траве, пока солнце не встанет высоко. Войско наше не рано подымется: приятно спать в тени в солнечное утро после тревожной ночи.
– Я все-таки пойду к нему, – сказал я. – Спокойной ночи или, вернее, доброго утра!
Я приподнялся с этими словами, но вдруг мне не захотелось уходить. Я сел и снова услышал голос Джона Болла, сначала так, точно он говорил издалека, потом голос стал приближаться и становиться все более знакомым, будто действительно говорил Джон Болл, представший передо мной живым.
Глава XIIНе к добру была бы перемена, если бы не привела к новой перемене
Он сказал:
– Много странного и непонятного сообщил ты мне. Многое до того недоступно моему пониманию, что я даже не могу задавать тебе вопросы об этом. Но кое о чем я все-таки хотел бы тебя спросить и должен спешить, потому что действительно ночь состарилась и поседела. Ты говоришь, что в грядущие времена, когда все трудящиеся люди будут рабами на новый лад, господ у них будет очень много. Но мне кажется, что если господ будет очень много, то едва ли они будут богаты, за редкими исключениями. Ведь им придется кормить, одевать и давать кров своим рабам, и то, что они получат от них, придется распределить между многими; а этого не хватит на то, чтобы обогатить многих. Ведь из одного человека можно выжать тоже лишь одного человека. И как его ни прижимать, все-таки кормить его придется. Поэтому хотя я могу себе мысленно представить немногих господ и много рабов, но не могу себе представить много господ и вместе с тем много рабов. А если рабов будет много, господ же мало, то настанет день, когда рабы покончат с господами силой. Как же в то время, о котором ты говоришь, будет держаться власть господ?
– Джон Болл, – сказал я, – господство сильных имеет много средств и уловок для того, чтобы продлиться в мире. Вот послушай, какую я тебе скажу удивительную вещь: ты уже два раза сказал, что из одного человека можно выжать только то, что в силах сработать один человек, а между тем в грядущие времена один человек будет исполнять работу сотни людей или даже тысячи. И вот благодаря этому и будет много господ и много богачей.
Джон Болл рассмеялся.
– Сегодня урожай на загадки, – сказал он. – Ведь даже если человек будет не спать, не есть и не пить, а все время работать, то и тогда он наработает за двоих или в лучшем случае за троих, но не больше.
– Видел ли ты, – ответил я на это, – когда-нибудь ткача за станком?
– Видел, – ответил он, – и довольно часто. – Он помолчал с минуту, а потом сказал: – Да, я видел ткачей, но ничто меня не поражало в их работе. Теперь же я понимаю, о чем ты говоришь, и вижу, что есть чему удивляться. В прежнее время челнок сновал взад и вперед по каждой из тысячи нитей основы, и это было очень долго. Теперь же это делается механически. Ткач нажимает ногой пружину, выдвигая этим то одну, то другую часть основы, и челнок сразу проходит через все тысячи нитей. Конечно, это умножает труд одного человека во много раз. Но это уже было сделано, как мне кажется, многие сотни лет назад.
– Да, – сказал я, – но до сих пор господам не было надобности умножать еще более труд рабочих. В течение многих сотен лет рабочий был рабом, которого покупали и продавали на рынке. В следующие сотни лет он был крепостным, то есть рабочим скотом и частью инвентаря того поместья, в котором жил. Но явился ты и твои единомышленники, и вы освободили крепостного. Господам пришлось тогда пустить в ход свои средства удержать власть. Что же может дать право господства, когда хозяин перестал быть законным собственником своих людей, которые уже не составляют часть его инвентаря, а потому он не может содержать их и они должны ради пропитания продавать себя?
Он ничего не сказал, но нахмурил брови и гневно сжал губы. И опять я сказал:
– Ты видел ткача за станком. Подумай, что будет, когда ему не придется сидеть перед пряжей, водить челноком и продевать нитки в бердо: челнок сам будет сновать так быстро, что глаз едва сможет уследить за ним, и нитки будут сами продеваться в бердо. Ткач будет стоять, напевая песенку, и присматривать за полудюжиной станков, налаживая работу на них. И то же, что в ткацком ремесле, произойдет и в других: в гончарном и кузнечном деле, во всех металлических производствах и других ремеслах. Повсюду мастер будет только наблюдать и налаживать – как человек, правящий лошадью, которая везет воз. В конце концов такая же перемена наступит и в сельском хозяйстве. Жнец уже не будет отправляться с утра в поле с серпом в руке, не будет жать и вязать снопы и снова жать до заката солнца и восхода месяца. Он вывезет в поле штуку, сделанную руками человеческими, запряженную одной или двумя лошадьми, наладит то, что следует, и лошади начнут ездить взад и вперед, а та штука будет жать, собирать снопы и вязать их, исполняя работу сотни людей. Представь себе все это, если можешь, хотя бы так, как представляешь себе то, что описывается в волшебных сказках, и тогда скажи мне, какой по-твоему должна будет среди всего этого стать жизнь людей в деревнях и городах.