– Прежде чем ответить тебе, что я думаю о твоих волшебных сказках, я еще вот о чем хочу спросить тебя: в те дни, когда труд человеческий настолько облегчится, наверное, будут изготовлять больше товаров, чем можно будет пустить в обращение где-нибудь в деревне или даже в ином городе? Тогда в другом месте, где условия труда будут другие, может не хватать нужного. Это то же, что происходит и у нас, и в этом причина нужды и голода… Если люди не смогут брать друг у друга то, что есть у каждого, то всей стране мало будет прока оттого, что в одном месте изобилие чего-нибудь, а в другом недостача: излишек одних будет оставаться в кладовых богачей и пропадать там. Если так будет обстоять дело в то волшебное время, о котором ты рассказываешь (а я не представляю себе, как может быть иначе), то людям будет мало пользы от того, что предметы потребления будут изготовляться так легко и с таким малым трудом.
Я опять улыбнулся и сказал:
– Да, но дело будет обстоять совсем иначе. Не только труд каждого человека будет умножен во сто и в тысячу раз, но расстояние между одним местом и другим как бы не будет существовать. Так что товары, приготовленные для рынка в Дареме вечером, смогут быть доставлены в Лондон на следующее утро. Жители Уэльса смогут есть хлеб, взращенный в Эссексе, а жители Эссекса носить шерсть, изготовленную в Уэльсе. Посредством доставки товаров на рынки вся страна будет как один приход.
И так оно будет не только внутри страны. До Индии и далеких стран, совершенно тебе неизвестных, будет рукой подать, и товары, которые теперь считаются дорогими, будут продаваться по дешевой цене у разносчиков. Скажи же, Джон, как, по-твоему, будет тогда людям весело жить, будут ли они все иметь в достаточном количестве и будут ли довольны жизнью?
– Друг мой, – сказал он, – мне кажется, что за твоими радостными вестями скрывается какая-то скорбная насмешка; ведь ты уже отчасти сказал мне, повергнув меня этим в удивление и грусть, чем будет человеческая жизнь в те времена. Но я на время отвлекусь от этого и отнесусь к твоему странному рассказу так же, как к волшебной сказке заморского сказочника. И я говорю тебе, что если люди останутся людьми, какими я их знал, если они не изменятся так же, как изменится жизнь (я не могу представить себе их иными, чем я их знал и любил), если, повторяю, люди останутся людьми, то, конечно, при таких условиях будет полное благополучие. Не будет ни одного бедняка, разве кто-нибудь добровольно осудит себя на бедность по религиозным или иным причинам. Ведь тогда будет такое изобилие всех благ, что, как бы ни были жадны господа, все же всего хватит и на то, чтобы удовлетворить их желания, и на то, чтобы осталось достаточно всего для трудящихся. Таким образом, рабочие будут гораздо меньше работать, чем теперь, у них останется время учиться, и вскоре не будет невежественных людей. Будет у них также время, чтобы научиться управлять делами своих деревень, округов, а также парламентом, наблюдать за тем, чтобы король не брал себе больше, чем следует, и так управлять, чтобы все люди, богатые и не богатые, участвовали в управлении страной. Уничтожением несправедливых законов и водворением хороших положится конец тому, о чем ты говорил, то есть тому, чтобы богатые люди вводили выгодные для себя законы. Они уже не смогут этого делать, когда все будут участвовать в создании законов. Таким образом, вскоре не будет богачей и тиранов; у всех будет достаточно и в изобилии того, что производит земля и создают руки человеческие. Да, брат мой, если действительно люди смогут производить все, что им нужно, и даже обеспечивать излишек. Если сообщение между разными местами будет столь быстрое и весь мир будет рынком для всего мира, то действительно все будут жить в изобилии и добром здравии, исчезнут зависть и корысть. Тогда ведь мы покорим землю и удовлетворимся этим. Тогда Царство Божие водворится на земле. Но почему ты глядишь так печально? Что ты скажешь мне в ответ?
Я ответил:
– Разве ты уже забыл мои слова о том, что в то далекое время люди, не имеющие ничего, кроме своего тела (а в таком положении будет большинство людей), должны будут продавать свой труд для того, чтобы иметь право на труд? Разве такие люди могут быть состоятельными? Ведь ты их сам назвал рабами.
– Да, – сказал он, – но разве я мог предположить, что так оно будет в те дни, когда люди заставят неодушевленные предметы работать за себя.
– Друг мой, – сказал я, – в те дни, когда предметы будут изготовляться так же легко, как теперь человек правит лошадью, которая везет за него воз, – в те дни, говорю я тебе, многие люди будут так же бедны и несчастны из года в год, как в твое время, когда наступает голод в стране. В изобилии и безопасности будет жить только тот, кто будет сидеть и глядеть, как другие работают. Их будет много, и это они будут составлять законы, и в их руках будет вся власть. Рабочие будут думать, что не могут обойтись без этих людей, которые их грабят; они будут восхвалять их и чуть ли не молиться им, как вы молитесь святым; и человеком, перед которым будут больше всего преклоняться, станет тот, кто, скупая и перепродавая товары, накопит себе больше денег, чем все другие.
– Неужели же те, которых будут грабить, станут преклоняться перед грабителями? Значит, действительно люди сделаются иными, чем теперь. Они будут лежебоками, глупцами и трусами, каких свет не видывал. Не таковы люди, которых я знал при жизни и которых я люблю теперь в лоне смерти.
– Нет, – сказал я, – дело в том, что они не будут знать, что их грабят. Ведь я тебе сказал, что они будут считать себя свободными людьми. Каким образом? Я тебе это скажу. Но прежде скажи мне, что делается теперь на свете, может ли рабочий человек стать лордом?
Он сказал:
– Бывало, что простые крестьяне, бывшие служками в монастыре, становились настоятелями и даже епископами, но это редкие примеры. Случалось, что смелый солдат становился мудрым капитаном, и его производили в рыцари, но и это бывало очень редко. А ты, верно, скажешь мне, что церковь откроет свои объятия для бедных людей и что благодаря ей бедняки смогут стать господами. Но какой от этого прок? Меня бы совершенно не трогало, если бы оказалось, что аббат Сент-Олбанса, который сидит в золотой митре, окруженный рыцарями и солдатами, или настоятель в Мертоне со своими кречетами и сворой собак были когда-то бедными людьми, если они теперь угнетают бедняков. Никакой пользы я не видал бы в том, что монастырей стало бы у нас в десять раз больше и в каждом из них были настоятелями сыновья крестьян.
Я улыбнулся и ответил ему:
– Успокойся! В те дни не будет обителей и монастырей, не будет монахов, не будет никакой религии (он с изумлением взглянул на меня при этих словах); но ведь ты мне сказал, что в твое время бедный человек едва ли может стать лордом. Я же тебе скажу, что в будущие дни бедные люди смогут сделаться лордами, хозяевами и тунеядцами. И так оно и будет во многих случаях. Вот почему бедные люди не будут видеть, как их грабят другие: в душе они будут надеяться, что сами смогут дожить до того, чтобы грабить других людей. И на это будут опираться все законы в те дни.
– Ты меня еще более опечалил этими словами, чем всем предыдущим, – сказал он. – Ведь если утвердится такой порядок, то как можно будет его свергнуть? Сильна будет тогда тирания. И мне кажется теперь, если ты говоришь правду, что завоевание земли не водворит Царство Божие на земле, как я думал сначала, а напротив того – сведет на землю ад. Печально твое пророчество, брат. Однако ты говоришь, что люди тех времен будут искать избавления от зол. Можешь ли ты мне сказать, брат, в чем будет состоять это избавление? Смотри, скоро поднимется солнце над землей, а я стою, повергнутый в безнадежность твоими словами.
Действительно, рассвет уже начался, и на картинах, на стене и в окнах стали проступать краски. Насколько я мог видеть через абсолютно по-разному окрашенные стекла окон (одно из них предо мною было совершенно белое) багровое сияние, которое еще только недавно совершенно потухло на западе, теперь загоралось на востоке – начинался новый день. Я взглянул на мак, который все еще держал в руке, и увидел, что он завял. Мне очень хотелось еще поговорить с моим собеседником и многое ему сказать, но я чувствовал, что должен торопиться, потому что может случиться, что станет поздно. Поэтому я стал говорить громко и торопливо:
– Джон Болл, не падай духом. Ты знаешь, как знаю и я, что товарищеский союз людей будет продолжаться, сколько бы превратностей ему бы ни пришлось претерпеть. Вот видишь, еще недавно свет ярко сиял вокруг нас, но это был свет луны, а ночь все-таки была глубока. А когда свет луны побледнел и угас, сменившись предрассветным слабым мерцанием, то во всем мире разлилась радость от сознания, что свет этот предвещает близость дня. Вот образ надежды братства людей на торжество. Возможно, что этот яркий летний день, который восходит перед нами, не соответствует началу грядущих дней. Та заря будет холодная, серая и пасмурная. И все-таки благодаря ей мы увидим все в настоящем свете, а не преображенным светом луны и волшебством ночной поры. При таком сером свете мудрые люди и доблестные сердца увидят, в чем спасение, и обратятся к нему, зная, что оно нечто осуществимое, а не небесная мечта. И конечно, это будет то, о чем я тебе раньше говорил: люди решат стать свободными, такими свободными, как ты мечтаешь, когда надежды возносятся наиболее высоко, когда ты думаешь не о дядях короля, не о приставах и крепостных в Эссексе, а о времени, когда люди будут владеть плодами земли и плодами своих трудов без денег и торга. Время это придет, Джон Болл, и твоя мечта превратится в нечто, о чем люди будут говорить трезво – как о чем-то возможном и осуществимом, как с тобой говорят теперь о переходе крепостных в арендаторов господских земель. Поэтому хорошо, что ты надеялся на это. И если это для тебя важно, хотя я в этом не уверен, то знай, что имя твое дойдет до тех времен и ты не будешь забыт.