в перистиле.
Середина XVI века оказалась самым бурным периодом в истории аббатства и, как следствие, не слишком плодотворным с точки зрения архитектуры. Коллегиатская церковь, основанная королевой Елизаветой, смогла спасти здание, однако оно было спасено только как огромное, но рядовое сооружение на окраине города, не имеющее особенных достоинств, оправдывающих ее размеры. По мере упадка культа святых приделы восточного Вестминстера утрачивали популярность как места поклонения, но им вскоре нашлось новое применение — хранилища надгробий. Захоронения конца елизаветинской эпохи отличаются друг от друга по качеству исполнения, но даже лучшие из них не могут сравниться с творениями мастеров прошлого, и единственное, что они могут предъявить, — это внушительный размер. Ни одному королю не был поставлен такой же высокий и нелепый памятник, как Анне, герцогине Сомерсетской, хотя все-таки надгробие на могиле вельможи и государственного мужа лорда Хэнсдона выглядит апофеозом гигантомании, единственным в своем роде и высочайшим в аббатстве. Такое беззастенчивое восхищение бытовой стороной лишено образности и какого-либо духовного или религиозного содержания, что нельзя списать только на грубость или бездарность. Эта зрелищная демонстрация гербов знатных фамилий, позолоты, многоцветного мрамора по-своему добротна и даже качественна, но, несмотря на частокол классических колонн, трофеев и обелисков, выглядит все это совершенно провинциально. Таков плод культуры, далекой от общеевропейской.
Существует поразительное различие между изобразительным искусством и художественной литературой елизаветинской эпохи: насколько странно и неуклюже первое, настолько же прекрасна вторая. Но в епископате Святой Елены в Лондоне можно увидеть могилу, оформленную куда искуснее, чем любое другое надгробие этого времени в аббатстве. Речь идет о памятнике сэру Томасу Грешэму, купцу и дипломату, жившему в континентальной Европе. Надгробию недостает образности, что компенсируется впечатляющим сочетанием античной сдержанности и свободы Ренессанса. Оно напоминает о том, что в конце XVI века аббатство было одной из множества лондонских церквей, а не центром городской жизни, и одно из его преимуществ в отношении площади для памятников — безусловно, значительное на тот момент свободное пространство. Веками надгробия Вестминстера по искусности исполнения были на равных, если не превосходили лучшие в Англии усыпальницы, но сейчас нет поводов утверждать подобное. Особый случай — гробницы царственных особ, но с XVII века традиция погребать членов королевской фамилии в Вестминстерском аббатстве не возобновлялась. В течение нескольких последующих поколений история Вестминстера будет историей восстановления, историей поиска старых связей с сердцем Европы — тех связей, которые были очевидны во времена правления Генриха III и Генриха VII.
Британских скульпторов начала XVII века недооценивали у себя на родине. Э. Ившем носил спорный титул лучшего из английских скульпторов — этакий лучший британец на кортах Уимблдона. Некоторые приписывают Ившему изящное изображение Джулианы Крю, увековеченной на смертном одре в кругу родственников, но эта нежная семейная сцена не имеет ни силы, ни индивидуальности, действительно характерных для его резца. Николас Стоун, младший современник Ившема, также украсил аббатство несколькими произведениями, самым примечательным из которых оказалась сидячая статуя Фрэнсиса Холлса. Подражая одной из фигур на стенах флорентийской капеллы Медичи, где творил Микеланджело, скульптор вернул в стены аббатства атмосферу итальянского Ренессанса. Вестминстерские творения Стоуна оценивались по-разному (видимо, случайно Николаус Певзнер оказался слишком многословен в похвалах ему), но, в любом случае, лучшие его работы находятся вне стен аббатства. Лучшие заказы как правило отдавали иностранцам: Кольту и Кюре из Бельгии, Лесюэру из Франции и итальянцу Фанелли.
В 1603 году Яков I сменил на престоле королеву Елизавету, приказавшую обезглавить его мать, Марию Стюарт, королеву Шотландскую. Обе — и убившая и казненная — были подобающим образом увековечены. Елизавета покоится в северном нефе капеллы Генриха VII. Лежащая фигура Елизаветы I работы Максимилиана Кольта создает отчетливое представление о сильном характере покойной королевы. В южном нефе строго напротив Елизаветы — усыпальница Марии Шотландской. Начатая Корнелиусом Кюре, прекрасная статуя королевы была завершена его сыном Уильямом, появившимся на свет уже в Англии. Латинские стихи на саркофаге выражают протест против постигшей королеву печальной судьбы. Выразительна и симметрия двух надгробий: Вашингтон Ирвинг с удовлетворением отметил (правда, не очень точно), что «от стен саркофага Елизаветы постоянно отражается эхо вздохов сочувствия ее жертве и сопернице». В этой симметрии определенно видна насмешка судьбы — две женщины, никогда не встречавшиеся в жизни, оказались едины и равны в смерти. Другого рода союз связывает католичку Марию Тюдор и ее сводную сестру, протестантку Елизавету; современная надпись на полу призывает помянуть всех, погибших за веру во время Реформации, — какова бы ни была эта вера. Елизавета и королева Шотландии, Елизавета и Мария Кровавая — аббатство становилось, повторяя слова Т. Маколея, «храмом примирения».
Яков I также привнес в капеллу Генриха VII «дух семейности», поместив в ней памятники двум дочерям, умершим во младенчестве. Это не первые царственные инфанты, покоящиеся в аббатстве, — несколько детских могил находятся рядом с саркофагом Эдуарда Исповедника. Но никогда раньше на детских надгробиях не запечатлевали лиц. Лежачая статуя принцессы Марии примитивна и подходит, скорее, для церкви какого-нибудь торгового городка в любой части Англии, но куда нежнее вспоминает отец свою вторую дочь, принцессу Софию, умершую через несколько дней после рождения. Надгробие гласит:
Sophia rosula regia praepropero fato decerpta et Iacobo magnae Britanniae Franciae et Hibernae regi, Annaeque, Regina, parentibus erepta, ut in Christi rosario reflorescat, hie sita est[3].
Rosula — маленькая розочка или бутон розы — уменьшительная латинская форма, свойственная разговорному слогу и придающая теплую домашнюю интонацию эпитафии. Обаяние надгробной надписи скрывается в том, как «бутон розы» неожиданно сменяется звучным перечислением официальных королевских титулов (включая упоминание о власти над Францией, которое сохранилось в титулах английских королей на несколько веков даже после того, как утратило всякий смысл) и вновь возвращается к начальным интонациям, связывающим земное детство и небесную жизнь.
Королевская усыпальница начала XVII века возвращает в аббатство дух космополитизма. Лежащая фигура Елизаветы I (ум. в 1603 г.) работы Максимилиана Кольта создает отчетливое представление о характере покойной королевы
Однако выразительность надгробия заключена и в единстве восприятия текста и внешнего вида памятника. Эта могила — одна из самых запоминающихся во всем аббатстве: она представляет собой алебастровую колыбель, вырезанную и покрашенную для полного сходства с настоящей («Дурацкая причуда», — желчно бурчал Певзнер), с младенческой головкой в чепчике, выглядывающей из-за бортика, — ребенок как ребенок, не считая богато украшенной одежды и королевской гербовой доски у ног. Эпитафия и скульптура выражают единство человека и вселенной, царственного и обыденного.
Известно, что Генрих VII хотел создать храм с усыпальницей святого, как сделал Генрих III. Этого не произошло. Однако Яков I успешно превратил капеллу Генриха VII во вторую королевскую усыпальницу, сходную с той, в которой покоится Эдуард Исповедник (поразительно, но, начиная с Якова I, ни один из королей, здесь похороненных, не имел надгробного памятника). Капелла Генриха VII стала исключительно королевской. Могилу Джорджа Вилльерса, герцога Бэкингема (1592–1628), тоже нельзя считать исключением: это дань уважения убитому королевскому фавориту. Герцог и герцогиня, исполненные в бронзе Лесюэром, величественно возлежат в окружении детей, в смиренной молитве преклонивших колени и высеченных в камне другим скульптором. Такой контраст стилей и материалов соединяет в одном памятнике частное и общее. Только вначале XVIII века другой Бэкингем, не родственник уже покоившемуся там Вилльерсу, Джон Шеффилд, первый герцог Бэкингем из «новой знати», решительно нарушил королевскую монополию на право быть похороненным в капелле; и втиснув свой памятник в стену; разгромив три старинные статуи и повредив лепнину и барельефы на стенах, он начертал свой девиз: «Pro rege saepe, pro Republica semper» («За короля — многократно, за страну — всегда»). Но у него было исключительное положение: тот факт, что вдова герцога была незаконнорожденной дочерью короля Якова II, мог повлиять на его статус. Естественно, что громоздкие и вычурные надгробия других вельмож, не связанных с королем какими-либо родственными узами, находились вне королевской капеллы. Остальная же территория аббатства не обладала особенным статусом (в том смысле, что там могли быть похоронены и увековечены обычные люди, в том числе не имевшие привилегий за особые заслуги или знатное происхождение). Род герцогов Нортумберлендских до сих пор сохраняет за собой право быть похороненными в стенах аббатства — конечно, они не совсем подходят под определение «простых людей», но дело, скорее, не в особом статусе этого семейства, а в пережитке той эпохи, когда Вестминстерское аббатство было лишь одной из множества лондонских церквей, где могли упокоиться останки любого жителя города.
Середина XVII века принесла Вестминстерскому аббатству потрясения, сравнимые лишь с теми, что постигли его за сотню лет до этого. Раскол англиканской церкви сказался и на обстановке в Вестминстере, вызвав разногласия между протестантом Джоном Уильямсом, настоятелем аббатства с 1620 по 1624 год, и одним из его каноников, преподобным Уильямом Лодом. Лод должен был стать архиепископом Кентерберийским, а Уильямс соответственно епископом Линкольнским и архиепископом Йоркским, сохраняя за собой пост настоятеля в течение почти всего этого срока. Оба, и Лод, и Уильямс, принимали участие в развивающихся событиях, празднуя победы и познавая горечь поражений своего времени; но в какой-то момент враждующих архиепископов бросили в Тауэр. Гражданская война принесла аббатству больше бед, нежели Реформация: алтари, витражи, орган и драгоценности Короны были повреждены или вовсе уничтожены. На смену англиканской церкви, которая вновь была распущена, пришли пресвитерианцы. Однако некоторые традиции не исчезли: Кромвель занял место лорда-протектора в соответствии со всеми правилами на Коронационном кресле и перед Скунским камнем (впрочем, это происходило в Вестминстер-холле, а не в самом аббатстве, как того требовали церемонии) и был впоследствии похоронен в капелле Генриха VII. В период Реставрации, в 1660 году, англиканскую церковь вновь признали официальной, и о «междуцарствии» сохранилось лишь одно напоминание. В течение пяти лет (1641–1646) пресвитерианская ассамблея священнослужителей заседала в аббатстве, в капелле Генриха VII, под самой красивой крышей в доме капитула, под взглядами сотни католических святых,