"ДЕЛО" ДАНИИЛА АНДРЕЕВА 1947–1948
1. С. и X
Без информаторов и агентуры "мероприятия" МГБ немыслимы, они были бы невозможны.
Андреева повествовала о предарестных временах: "Мы познакомились с одним поэтом, точнее, поэтом и актером Вахтанговского театра. Человек он был интересный и как-то невероятно нужный Даниилу. Я могла только любоваться и радоваться, как они с полуслова понимали друг друга, как читали друг другу, как говорили, как совершенно, что называется, "нашли друг друга", как два наконец встретившихся очень близких человека. Я не знаю, как было дело: работал ли этот человек в ГБ или его просто вызвали, но он нас "сдал". И еще нас "сдала" моя школьная подруга. Тут, я думаю, ее вызвали. Вряд ли она пошла бы сама, но если вызвали, пригрозили, напугали, она, конечно, рассказала о романе "Странники ночи", о моих антисоветских воззрениях"[367].
Поэт и актер, правда, уже бывший, — Николай Владимирович Стефанович. Он жил недалеко от Малого Левшинского, в Калошином, выходившим на Арбат прямо к театру, в прятавшемся за тенистым палисадником небольшом скошенном домишке, доживавшем век, какие еще встречались в арбатских переулках. В Калошином прошла почти вся его жизнь, тоже перекошенная и спрятанная. Отец умер перед революцией, он остался с беспомощными матерью и сестрой. В 28–м, шестнадцатилетним, поступил на Высшие литературные курсы, на следующий же год закрывшиеся. Позже столь же недолго проучился в музыкальном училище. В 34–м поступил в Вахтанговское училище, окончил, стал служить в театре. Началась война, и во время воздушного налета в дежурство Стефановича в театр попала полутонная бомба. Многие дежурившие вахтанговцы погибли. А он, контуженный, стал инвалидом. Из театра пришлось уйти, и, вернувшись из Перми, из эвакуации, Стефанович стал искать литературную работу. Возможно, в этом ему помогали "органы". Трудно сказать, когда его сломали и сделали осведомителем. Вряд ли он сам сделал первый шаг… Но в 1936–м, перед началом следствия по делу поэтов Даниила Жуковского и Наталии Ануфриевой — с ними Стефанович вроде бы дружил, — он, если верить лубянскому делу, написал донос: "Убедившись, что Ануфриева определенно обрабатывает меня для преступных действий, я счел своим долгом подать заявление в НКВД…"[368] Или его заставили написать заявление? В нем шла речь о террористических намерениях, и Стефанович выступил главным свидетелем обвинения. В 37–м, уже после осуждения Жуковского, он написал: "— О, Господи! Пусто и страшно / Становится в мире Твоем!" Ощущая себя в пустом мире, может быть, во всепрощении Божьем Стефанович находил утешение? Или в стихах, теплившихся этим последним упованием? Примерял ли к себе Иудину участь? По крайней мере, в стихах Стефановича:
Испуганно все замолчали.
Смотрели растерянно вниз,
Когда на разбухшей мочале
Иуда несчастный повис.
И тихо качался апостол,
И вздернулась вверх борода,
Все это не трудно и просто,
Все это не страшно, — да?
Но не страшно ли жить в кошмаре предательств? Всегда и везде актерствовать? Поддерживала забота о сестре, как и он, болезненно неуравновешенной и без него пропавшей бы? Зарабатывая перепечаткой на машинке, она, оставаясь дома одна, забиралась в шкаф и там сидела, перемогая непонятный, нависающий ужас — разновидность маниакально — депрессивного психоза.
Перед методами "органов" выстоять трудно, тем более при психической неуравновешенности Стефановича. Но он понимал меру собственного падения. Это видно из стихов, они — разговор падшего создания с Богом, исповедь предающего. В стихах он не актерствует. Поэтому в них есть проникновенность, оцененная Даниилом Андреевым и Пастернаком. Вот до войны написанное стихотворение Стефановича "Памяти отца":
Мне от тебя осталось, как наследство,
Волос твоих отрезанная прядь.
А как же мы игрушечное детство
Рассчитывали вечно повторять?
Светился мир, раздвинут и приподнят,
Давая место вымыслам твоим,
И оттого, что мерзок я сегодня,
Не только мне, но жутко нам двоим.
И оттого, что сраму нет предела,
И оттого, что так и повелось, —
Внезапно в медальоне поседела
Коричневая прядь твоих волос.
Что стояло за стихами, какие бездны малодушия, вольного или невольного предательства, какие муки совести — знали только автор и его жертвы. Все преданные — посажены, погибли. Стефанович легко общался со многими — с литературоведами Шкловским и Чичериным, с переводчиками Шервинским и Левиком, с Андреевым и Коваленским. Пока ими мало интересовались "органы", Стефанович был не опасен, мил, вызывал сочувствие.
Любовью к поэзии, чуткостью к слову, редким религиозным мироощущением, нервной возбужденной восторженностью Стефанович увлек Андреева. Он с воодушевлением и блеском в глазах говорил о Блоке, о просвечивающей через стихи иной реальности, о Владимире Соловьеве, о Вселенской церкви, о гностиках… Познакомились они перед войной, в мае 41 — го, у Ирины Арманд, но сблизились в эти предарестные годы. Прихрамывающий, с бледным истощенным лицом, бедно, как, впрочем, сам Андреев, одетый, Стефанович, приходил в гости по вечерам, и они беседовали, засиживаясь до ночи. Заварив чай, подав к чаю сухарики, Алла Александровна уходила спать за ширму. Она привыкла к бдениям мужа с близкими друзьями. В начале апреля Стефанович взял на прочтение роман — толстый, автором старательно переплетенный машинописный том.
На другой день после ареста Даниила Андреева, о чем жена еще не знала, Стефанович позвонил ей, необычайно взволнованный, спросил: "- Как Даниил Леонидович? Что про Даниила Леонидовича?" — и услышав, что все в порядке, обрадованно, видимо, поверив тому, что "все обошлось", сказал, что хочет принести роман.
Алла Александровна рассказывала: "Я возразила:
— Да не спешите, Даниил же вернется через два дня, тогда придете.
— Нет, нет, я принесу.
Он принес книгу, не вошел даже, а просто с порога отдал ее мне в руки…"[369]
Стефанович искренне радовался телеграмме, надеясь, что пронесло. Тогда его нервная возбужденность, поспешное возвращение рукописи не показалось странным. После ареста Андреевых он написал: "Ни чувств, ни совести, ни денег. / Земная ноша не легка…"
После первых допросов стало ясно, что о романе "органы" узнали не только от Стефановича, но и от Галины Хижняковой, давней, со школьных лет, подруги Аллы Александровны. Ее, очевидно, вызвали и заставили рассказать все, что нужно. В постановлении на арест говорилось: "Факты распространения нелегальной антисоветской литературы подтверждаются показаниями Хижняковой Г. В.", правда, потом оказалось, что протокол ее показаний к делу не приобщен. Имени Стефановича в постановлении нет вовсе. Штатные осведомители в официальных документах никогда не упоминались. Зато в постановлении указаны послужившие основанием к аресту Андреева показания от 10 марта 1941 года давно сидевшего в лагере Галядкина и давнишние показания его бывшей жены. Пришло время, и их пустили в ход.
Видимо, Стефанович и Хижнякова, но вряд ли только они, и стали частью агентурной сети МГБ, наброшенной на Даниила Андреева и его окружение. Абакумов так формулировал в донесении Сталину результаты первоначального этапа следствия: "В процессе агентурной разработки было выявлено, что АНДРЕЕВ Д. Л. и АНДРЕЕВА А. А. группировали вокруг себя вражески настроенных людей и среди них вели злобно антисоветские разговоры, распространяли клевету и измышления против Советской власти.
Кроме того, через агентуру установлено, что АНДРЕЕВ написал ряд антисоветских произведений и читал их своему близкому вражескому окружению.
МГБ СССР было секретно изъято антисоветское произведение АНДРЕЕВА под названием "Странники ночи" в 4 частях, в одной из глав которого АНДРЕЕВ призвал к активной борьбе с Советской властью путем террора против руководителей Советского правительства"[370].
Через годы Даниил Андреев писал жене из тюрьмы: "О С. и X. я знал уже тогда. Сомневаюсь, жив ли он. Злобы на них у меня больше нет"[371].
Стефанович пережил Андреева на двадцать лет.
2. Арест
Арест Андреевых — тщательно разработанная операция, в полном соответствии с практикой "ведения следствия по делам о шпионах, диверсантах, террористах и участниках антисоветского подполья" в органах МГБ. Об этой проверенной практике Абакумов, уже после ареста "террориста" Андреева, докладывал в спецсообщении Сталину 17 июля 1947 года:
"1. Перед арестом преступника предусматриваются мероприятия, обеспечивающие внезапность производства ареста — в целях:
а) предупреждения побега или самоубийства;
б) недопущения попытки поставить в известность сообщников;
в) предотвращения уничтожения уликовых данных.
При аресте важного государственного преступника, когда необходимо скрыть его арест от окружающих или невозможно одновременно произвести арест его сообщников, чтобы не спугнуть их и не дать им возможности улизнуть от ответственности или уничтожить уликовые данные, — производится секретный арест на улице или при каких-либо других специально предусмотренных обстоятельствах"[372]. Поэтому Андреева, отправившегося в командировку, для того МГБ и организованную, арестовали на пути в аэропорт.
Ордер на арест Д. Л. Андреева
"Когда Даниил написал книгу о русских путешественниках в Африке, она уже была в гранках и должна была скоро выйти, ему неожиданно предложили по телефону полететь в Харьков и прочесть лекцию по этой книжке. Даниил очень удивился, но почему бы и нет?<…>Очень рано утром к нашему дому подъехала машина. Я вышла проводить Даниила. Он сел в машину, и она тронулась по переулку. Когда машина отъезжала, Даниил посмотрел на меня через заднее стекло"[373], — вспоминала Андреева. В автомобиле, кроме водителя, сидели еще два человека. Запомнились последние слова мужа: "Как хорошо, что все самое тяжелое мы уже пережили, у меня не хватило бы сил пережить все это еще раз"…
Андреев в тюрьме не раз вспоминал "злополучную фразу" перед расставанием. Ему стало казаться, что он только зря растревожил жену и притом попал "пальцем в небо". Он описал ощущения этого утра, когда автор оказался среди своих героев и, подчиняясь романному сюжету, принял совершающееся. Ощущения сна наяву. Поэтому имена героев "Странников ночи" в переписке с женой зазвучали, как имена реальные: "Я помню слова Адриана: "Нет, Леон<ид> Фед<орович>, горбовская душа — живучая, она вроде ваньки — встаньки". И еще запомнил на веки веков маленькое ярко — блестящее белое пятнышко в перспективе залитого солнцем переулка: это ты стояла у подъезда в белой блузке. Я ведь тогда принужден был повернуть, пересев в другую машину, у самого аэродрома. И представь: Калуж<ская>площадь, Якиманка, мимо дома Глинских, и, наконец, монументальный, величественный, широкий и даже с настоящими чугунными перилами мост — украшение, гордость Красной столицы. Совпадение было потрясающим"[374].
Командировочное удостоверение министерства высшего образования датировано 22 апреля. Постановление на арест подписано майором Кулыгиным тем же днем, 23–го апреля утверждено замминистра госбезопасности СССР генерал — лейтенантом Огольцовым и санкционировано Генеральным прокурором. Ордер на арест и обыск выдан тоже 23–го. 23–м апреля помечены все тюремные процедуры и протоколы. Жена поэта в разное время называла датой ареста 21–е и 22 апреля 1947 года, но в документах значится 23–е.
Арестом занимались майор Кобцев И. М., лейтенант Мамаев И. С. и младший лейтенант Бобров (инициалы в документах отсутствуют). Андреева подвезли к третьему подъезду Лубянки, куда всех арестованных и привозили. Отвели в бокс — камеру без окна, без нар.
Д. Л. Андреев. Фотографии из следственного дела. 1947
Потом — обычные тюремные процедуры: душ, обыск, взятие отпечатков пальцев, фотографирование… Тюремщики действовали молча, деловито, заучено. Каждый арестованный, неожиданно извлеченный из привычной жизни, переживал их по — своему: кто с болезненной нервностью, кто с заторможенной покорностью. У Андреева изъяли паспорт, пенсионное удостоверение, командировочное, путевку в город Харьков для чтения лекции, "Материал к лекции "Русские исследователи в Африке"", два письма, две записных книжки (одна с адресами и телефонами), тетрадь с черновыми записями, три книги — Пржевальского "Монголия и страна тунгусов", Герберта Уэллса "Первые люди на Луне", "Англо — русский словарь" и карту Африки. Он никогда не читал публичных лекций, потому готовился тщательно и с волнением. Для этого даже костюм — собственный никуда не годился — позаимствовал у тестя. Среди изъятых вещей в протокол между запонками и столовым ножом включены "иконки малые — 2 шт."…
Телеграмма из Харькова о благополучном прибытии, показавшаяся жене не совсем складной, пришла на следующее утро. Но она ничего не заподозрила. После обеда зашел Стефанович. Поздно вечером явились за ней. В документах дата ее ареста — 27 апреля, но предарестные дни после "отъезда" мужа слились для нее в один… "Вошли трое. Капитан, возглавлявший визит, вел себя вполне кор ректно. Обыск был для него привычной и обыденной работой. Он длился четырнадцать часов. Всю нашу большую библиотеку перебирали по книжке: искали роман и стихи, о которых уже знали. В конце концов капитан сказал:
— Ну, сколько мы еще будем искать? Дайте рукопись.
Я подняла руку, взяла с полки "Странников ночи" и положила. Они бы не ушли без романа, но обыск продолжался бы не четырнадцать часов, а двадцать восемь.
В квартире никто не спал, и все время звонил папа. Всю ночь. Он, конечно, понял. Обычно мы перезванивались — просто услышать голос, узнать, что все в порядке. И тут папа позвонил поздно вечером. Трубку взял кто-то из них и казенным голосом ответил: "Ее нету". И так же он отвечал до утра. Все было ясно.
Меня из комнаты не выпускали. Один раз мне понадобилось в туалет, и меня провожал солдат. По дороге я сумела схватить свой тоненький дневничок. Даниил, как-то прочтя его, сказал смеясь: "Ну, знаешь, твой дневник ничуть не лучше "Странников". Я это запомнила, ухитрилась его стащить и в туалете уничтожить.
Хотелось спать, просто ничего не чувствовать. Я не плакала, отвечала на какие-то вопросы.<…>
Когда мы вышли в переднюю, в квартире стояла тишина. Меня провожала одна соседка. Муж ее отсидел, вернулся, и она сама тоже, так что уж кому бояться, так это им, а именно она вынесла мне кусок черного хлеба и несколько кусочков сахара: "Вам это пригодится". Я ее поблагодарила и сказала в ответ: "Вот, Анна Сергеевна, мои керосиновые талоны, возьмите их". Ведь не пропадать же талонам.
За мной подъехала легковая машина — не "воронок", а бежевого цвета. И меня повезли на Лубянку в новом, очень красивом пальто, которое я успела поносить дня два. Мне его сшила мама. Книги, письма они увезли отдельно.
На Лубянке меня сразу повели вниз, в подвал, и я решила, что ведут пытать и расстреливать. Вот тут кончилось мое ошеломленное спокойствие, конечно, совершенно ненормальное, и я разрыдалась. А конвоиры смеялись. Они, видимо привыкли к таким реакциям тех, кого тащат в подвал, тащили-то не пытать и расстреливать, как обычно ждали все арестованные, а просто брать отпечатки пальцев. Я была совершенно сломлена и заливалась слезами, плакала навзрыд. Я была убеждена, что Даниил уже расстрелян. И с того дня плакала несколько месяцев. Не сознательно, просто все время текли слезы.
А. А. Андреева. Фотографии из следственного дела. 1947
Говорили, что я и во сне плакала. Когда на первом допросе следователь о чем-то меня спросил, я перекрестилась, считая, что с Даней уже все кончено, и еще немного, и со мной тоже будет все. Только бы не очень долго пытали"[375].
Но полуторагодовое следствие только начиналось. На первый допрос Андреева привели в 11 часов 24 апреля. Он длился час, и вел его майор Иван Федорович Кулыгин, заместитель начальника второго отделения "Т" ("террор"). Он, как обычно, начался с анкетных вопросов. Из них арестованного мог насторожить лишь последний — о родственниках, проживающих за границей.
Второй допрос после часового перерыва вместе с Кулыгиным вел еще один заместитель отдела "Т" — полковник Михаил Адрианович Жуков. Они начали с изъятого письма Татьяны Усовой и планомерно подошли к роману
"ВОПРОС: О каком литературном завещании идет речь в этом письме?
ОТВЕТ: Находясь в армии, я послал в Москву Усовой письмо, в котором писал, что делаю ее своим душеприказчиком и поручаю ей после моей смерти издать оставленные у нее мои литературные произведения.
Этот документ Усова и имеет в виду, когда пишет о литературном завещании.
ВОПРОС: Какие литературные произведения вы оставили Усовой?
ОТВЕТ: Уезжая на фронт в 1942 году, я оставил Усовой сборник моих лирических стихов, поэмы "Монсальват" (она была не окончена), "Кримгильда" и "Лес вечного успокоения". Название последней поэмы позднее, после возвращения из армии, я изменил на "Немереча", что на брянском говоре означает — непроходимая чаща. Оставил Усовой я также начатый мною роман "Эфемера".
ВОПРОС: Еще какие свои произведения вы оставляли Усовой?
ОТВЕТ: Больше Усовой я ничего не оставлял.
ВОПРОС: Это точно?
ОТВЕТ: Да. Совершенно точно.
ВОПРОС: Разве эти произведения по своему содержанию могли быть напечатаны в Советском Союзе?
ОТВЕТ: Ни в одном из перечисленных мною произведений ничего антисоветского нет.
В поэме "Монсальват" и "Немереча" имеются оттенки мистики. Такие же оттенки мистики имеются и в некоторых моих стихах. Эти произведения, конечно, сейчас напечатаны быть не могут.
Такие мои стихи, как в циклах "Бродяга". "Лесная кровь". "Янтари" — могли бы быть напечатаны.
ВОПРОС: Вы утверждаете, что не писали антисоветских произведений?
ОТВЕТ: Да. Я это утверждаю.
ВОПРОС: Цитирую вам одно место из письма, о котором шла речь в начале допроса: "такой огонь не может задеть ничто извне (как у Ирины Федоровны)". Кто такая Ирина Федоровна?
ОТВЕТ: Ирину Федоровну я не знаю. Полагаю, что речь идет о МАНСУРОВОЙ, которую, кажется, звали Марией Федоровной. О Мансуровой я как-то рассказывал Усовой как о примере верности любимому человеку.
ВОПРОС: Вы лжете. Вам отлично известно, кого имела в виду Усова, упоминая имя Ирины Федоровны. Предлагаем говорить правду.
ОТВЕТ: Я повторяю, что Ирину Федоровну я не знаю.
ВОПРОС: А героям, описанным в ваших произведениях, вы не давали имя — Ирина Федоровна?
ОТВЕТ: Нет, не давал.
ВОПРОС: Прекратите запирательство. Следствию точно известно, что Ирина Федоровна героиня одного вашего произведения. Говорите правду.
ОТВЕТ: Я прекращаю запирательство. Ирина Федоровна — это действительно имя героини одного моего романа.
ВОПРОС: Какого?
ОТВЕТ: Роман называется "Странники ночи".
ВОПРОС: Этот роман вы тоже оставляли Усовой?
ОТВЕТ: Да, оставлял.
ВОПРОС: Почему, перечисляя то, что вы оставляли Усовой, вы не назвали этот роман?
ОТВЕТ: Потому что в этом романе имеется критика советской действительности, которая может быть определена следствием как антисоветские высказывания.
ВОПРОС: Какие еще произведения вы написали, в которых имеются антисоветские взгляды?
ОТВЕТ: Это мои наброски к поэме "Германцы", которые я написал в 1942 году, и еще несколько стихотворений.
ВОПРОС: Эти произведения тоже находились у Усовой?
ОТВЕТ: Нет. Эти произведения я оставлял в своей квартире.
ВОПРОС: Укажите, где находятся написанные вами антисоветские произведения?
ОТВЕТ: Этого я следствию не скажу.
ВОПРОС: Почему?
ОТВЕТ: Над романом "Странники ночи" я работал десять лет. Эта работа мне слишком дорога, и я не могу сознательно обрекать ее на уничтожение.
Другие мои антисоветские произведения спрятаны вместе с этим романом. Поэтому я не могу указать их местонахождение.
ВОПРОС: Значит, вы отказываетесь выдать свои антисоветские труды?
ОТВЕТ: Да, отказываюсь. Во всяком случае сейчас я этого не скажу.
ВОПРОС: Следствие расценивает это как продолжение вашей борьбы против советской власти. Учтите это"[376].
О романе всё уже знали, но, согласно методам дознания, подследственный должен с ужасом обнаружить, что от "органов" ничего скрыть нельзя, нужно сдаваться и выкладывать затаенное. Кроме того, Жуков задавал вопросы о сочинениях Коваленского, и задавал так, что стало ясно, о них тоже знают в подробностях. Содержание поэм "Химеры" и "Корни века" не могли знать ни Стефанович, ни Хижнякова. Неужели Ш.?
Третий в этот день допрос начался в 22 часа 30 минут. Он продолжался почти всю ночь и закончился без четверти пять утра. Допрашивали два полковника — Иванов, сменивший утомленного Кулыгина, и Жуков. Опять шла речь о "произведениях антисоветского содержания". Вначале арестованного заставили их перечислить и указать место, где они хранятся, повторяя: "Учтите, что ваше запирательство бесполезно". Дать понять, что запирательство бесполезно, здесь умели.
И Андреев отвечал: "Я это понимаю. Я решил указать следствию место, где хранятся мои антисоветские произведения.
Они находятся в квартире, где я живу. При входе в квартиру имеется передняя, в которой находится лестница в семь ступеней. По бокам этой лестницы есть парапеты. С левой стороны парапет более широкий. На нем стоят вещи домашнего обихода. Если их убрать, то можно поднять доску, и тогда откроется углубление.
Именно в этом месте и хранятся все мои антисоветские произведения, за исключением тех, которые находятся в комнате"[377].
К тому времени допросили Татьяну Усову. Ее привезли на допрос в тот же день вместе с изъятыми у нее рукописями Даниила Андреева. Допрашивали пять часов, провели очную ставку. И пока отпустили. Она передала сестре запомнившуюся фразу Андреева, брошенную следователю: "У меня с вами нет ни одной точки соприкосновения". Он потом сетовал: "…замечательно показала себя Тат<ьяна>Влад<имировна>, но я опростоволосился так, как ни с кем, и теперь, вероятно, она не хочет обо мне знать"[378].
3. Группа Даниила Андреева
Делом Андреева, начиная с ареста, занимался отдел "Т". Следствием руководили начальник следственной части по особо важным делам генерал — майор Александр Георгиевич Леонов и полковник Владимир Иванович Комаров. Вопросы о "произведениях антисоветского содержания" подводили к убедительному подтверждению обвинения, в сущности, сформулированному сразу. Намеченный лубянскими драматургами сюжет предопределил многомесячную работу над монологами признаний и диалогами допросов.
На допросы — таковы правила — из камер вызывали шепотом: "на А" — значит Андреева, "на В" — Василенко, никогда не называя фамилию полностью. По коридорам вели два надзирателя, и так, чтобы заключенные друг друга ни в коем случае не увидели. Если направ лялись вниз по лестнице, а потом длинным, без дверей коридором к лифту — значит, в основное здание.
Допрашивали продуманно, по давно отработанным методикам, и почти всегда добивались, чего хотели. Видимо, к первым допросам относится эпизод, переданный со слов Андреева Борисом Чуковым. Допрашивавший Андреева Леонов "с людоедской улыбкой говорил ему, зловеще растягивая слова:
— Вы еще не знаете, Андреев, специальным ножом мы из вас кишки вытянем. Букваль — но!"[379].
Требовались выразительные доказательства, факты работы организованной группы вражеского подполья, того, что она не просто занималось антисоветской агитацией и пропагандой, распространяя собственные литературные произведения, а готовила террористический акт против главы Советского правительства. Для обвинения в "агитации и пропаганде" материала хватало с избытком. Тогда же арестованный драматург Александр Гладков сел только за то, что рукопись, без всякого намека на антисоветское, но отвергнутую издательством, прочел в тесном кругу друзей.
"Террористы", задумавшие покушение на товарища Сталина, находились и при Ягоде, и при Ежове, и при Берии. Всезнающие "органы" умели обнаруживать и уничтожать "террористические группировки". Найдя кандидатов на роль "террористов", следствие начинало с того, что сочиняло сюжет сценария и дописывало его на ночных допросах, заставляя действующих лиц исполнять предназначенные роли, выбивая подробности, поощряя импровизации, требуя убедительных самооговоров. Типовые сценарии разнообразием не блистали. И хотя, как правило, писатели шли по статье "антисоветская агитация и пропаганда", обвинение в подготовке теракта на основании художественного произведения чекисты практиковали давно. К любым, самым нелепым фантазиям на тему покушений и нападений они относились с беспощадной серьезностью. То набросок сценария принимался за план нападения, то приключенческая повесть, но чаще — неосторожные речи.
А случай с романом "Странники ночи" оказался из ряда вон. В одной из глав его второй части "в деталях в стиле Достоевского описывалось покушение на Сталина, — замечал опытный политзэк Налимов. — Получив этот материал, органы ахнули — в их интерпретации это было не художественное произведение, а инструкция к действию"[380].
Изображенное в "Странниках ночи" "антисоветское подполье" — группа Глинского, собравшего "вокруг себя группу единомышленников, объединенных неприятием всего, что было навязано стране: коммунизма, социализма, атеизма, ведущих к духовной гибели народа"[381]. В романе даже определялась задача группы: "…Ночь над Россией неминуемо кончится рассветом, а рассвет этот обнаружит крайнюю степень духовного голода народа, и те, кто это понимает, должны быть готовы этот голод начать удовлетворять"[382]. Речь здесь шла, квалифицировало следствие, о подготовке к "антисоветской пропаганде и агитации".
Об интеллигентских методах работы "подполья" говорил эпизод конспиративного сбора группы вечером в мансарде особнячка на Якиманке, когда подпольщики, чтобы избавиться от присутствия соседа, покупают ему билет в Большой театр.
Герой романа с террористическими замыслами, к тому же связанный с иностранной разведкой — Алексей Юрьевич Серпуховской. Ему ненавистны туманные мистические рассуждения в уютной мансарде о "синем подполье", он жаждет реальной борьбы. "Серпуховской не имел прототипа в окружении Андреева, — рассказывала его вдова. — Как-то вечером — по — моему, это был 1946 год — мы сидели вдвоем в нашей комнате и говорили о "Странниках". Даниил высказал свою неудовлетворенность чем-то в группе Глинского из-за недопроявленности Серпуховского. Дальше разговор пошел о том, что невозможно, чтобы в наше время, кроме советского быдла, были одни мечтатели. Должны быть мужчины, должны быть люди действия, они найдут, как действовать. Вот так стал развиваться персонаж романа, который сыграл совсем особую роль во время следствия. Арестованных по нашему делу о Серпуховском допрашивали как о живом человеке: "Где и когда вы познакомились с Алексеем Юрьевичем Серпуховским…""[383]
Рассуждения героев романа о возможных методах борьбы с бесчеловечной властью принимались за реальные руководящие инструкции. На допросе приводились строки из второй части "Странников ночи", с указанием страницы рукописи — 311, действительно, крамольные: "Первое — самая тщательная маскировка. Отказ от каких бы то ни было единичных антисоветских выступлений, чтобы не выдать себя. Второе — активная подпольная работа. Временный блок со всеми антиправительственными группировками, какие только удастся нащупать". Зачитав их, следователь спрашивал романиста: "Говорите, что практически вами сделано в этом направлении?"
Но Даниил Андреев с подпольщиками вроде Серпуховского знаком не был, в газетах, писавших о врагах народа, о них не сообщалось. Романист придумал решительного героя, предполагая, что такие люди в жизни должны быть, не могут не быть. Но существовали ли в действительности противники режима, готовившие покушение на вождя народов?
Алла Александровна рассказывала о встреченной в лагере женщине, знавшей о некой антисоветской группе, собиравшейся именно на Якиманке. Это ее поразило. А вот что говорил о своем участии в такой группе, правда, через десятилетия, Александр Зиновьев: "Я стал антисталинистом и в 1939 году был одним из организаторов группы, которая готовила убийство Сталина. Это были реальные планы, покушение мы планировали совершить во время майской демонстрации 1940 года. У нас лишь не было хорошего оружия — достать удалось только сломанный наган… Вскоре меня арестовали"[384].
4. Роковой август
Сколько человек проходило по делу Даниила Андреева, сами обвиняемые не знали, друг друга за все время следствия, за немногими исключениями, не видели, а некоторые даже не были между собой знакомы. "…На следствии, когда меня допрашивали, — рассказывал Василенко, — знаю ли я такого-то или такого-то, а я отвечал, что не знаю, следователь мне заявлял: "Ну да, у него каждый четвертый не знал пятого!""[385]
Уже на первом ночном допросе на вопрос: "А кто читал этот ваш роман "Странники ночи"?" Андреев перечислил, понимая, что большинство его читателей и слушателей здесь известны, но не предполагая, что им грозит:
"1. УСОВА Татьяна Владимировна.
2. Ее мать — УСОВА Мария Васильевна.
3. МУСАТОВ Сергей Николаевич.
4. Его жена — МУСАТОВА Наталия Васильевна.
5. ХИЖНЯКОВА Галина Васильевна.
6. АРМАНД Тамара Аркадиевна.
7. Ее дочь — АРМАНД Ирина Львовна.
8. Моя жена — АНДРЕЕВА Алла Александровна.
9. СТЕФАНОВИЧ Николай Владимирович.
10. ДОБРОВ Александр Филиппович.
11. МАЛАХИЕВА — МИРОВИЧ Варвара Григорьевна.
12. БРУЖЕС Александр Петрович.
13. Его сын — БРУЖЕС Юрий Александрович.
14. КАЛЕЦКАЯ Мария Самойловна.
Кроме них, читали роман "Странники ночи" следующие лица, теперь уже умершие:
1. ДОБРОВ Филипп Александрович.
2. ДОБРОВА Елизавета Михайловна.
3. МИТРОФАНОВА Екатерина Михайловна.
4. ФИНКИЛЬШТЕЙН Варвара Дмитриевна.
Отдельные главы из романа я читал ИВАНОВСКОМУ Александру Михайловичу и его жене Марии Владимировне. Это были главы из самого раннего варианта романа. Читал я Ивановскому примерно в 1937 году.
Отдельные отрывки читал я также Василенко Виктору Михайловичу.
О существовании романа "Странники ночи" знали ХАНДОЖЕВСКАЯ — ДОБРОВА Галина Юрьевна, КОВАЛЕНСКИЙ Александр Викторович, а также его жена ДОБРОВА Александра Филипповна, МАТВЕЕВ Сергей Николаевич"[386].
На последний вопрос, не забыл ли он, кто еще читал роман или знал о его существовании, Андреев ответил: "По — моему я назвал всех. Если я вспомню еще, то назову дополнительно".
Арестовывать названых не спешили. Тем более, что на Лубянке, усмехаясь, приговаривали: "Ваши эти переулочки арбатские, да их можно брать прямо подряд, целыми домами…" На подозреваемых собирали материал, не выпускали из виду. Каждому приходил свой черед. Кому-то везло. "Уцелели мои родители, которые не читали и не знали произведений Даниила, уцелела и Галя Русакова, очень близкий и любимый Даниилом человек, хотя она роман читала. При этом были арестованы люди, имевшие к нам совершенно косвенное отношение", — поражалась логике следователей Алла Александровна. Повезло Тарасовым, знавшим о "Странниках ночи", читавшим главы. Но из-за болезней и рождения дочери они больше года не бывали в Малом Левшинском. И Андреевы не приезжали к ним с лета 46–го.
"Схема антисоветских связей Андреева Д. Л. и Андреевой А. А.". Из следственного дела Д. Л. Андреева
В мае, прежде чем начались аресты "группы", следователи составили "Схему антисоветских связей Андреева Д. Л. и Андреевой А. А.". В схеме тридцать шесть фамилий. Значатся в ней и Русакова с мужем, и семидесятитрехлетняя мать Ивашева — Мусатова, и пожилые матери Арманд и сестер Усовых, и старуха Малахиева — Мирович, и отец с сыном Бружес, и даже Стефанович. Есть в схеме еще несколько человек, которых не тронули. Но не все годились в члены террористической группы. Что за террористическая группа, состоящая из близких родственников и старух? Андрееву и в голову не могло придти, что называемые им люди — тихие и интеллигентные — окажутся обвиняемыми в государственных преступлениях.
Первым, 16 июня, в Курске арестовали Алексея Павловича Шелякина. Ушедший на войну 22 июня 41–го, он, после демобилизации в апреле 46–го, работал там главным архитектором. Почему попал в число обвиняемых? Крамола обнаружилась в его письмах старому школьному другу. Он любил литературу, сам пробовал писать. При аресте у него взяли дневники, большую пачку писем Даниила Андреева за многие годы. Что могли вменить в вину? Знал он из обвиняемых только Андреева и его жену. Но, как быстро выяснилось, Шелякин, оказывается, слышал чтение романа и крамольную главу о террористах, а значит, недавний фронтовик годился в соучастники. Кроме того, в его дневниках, писавшихся на кавказском фронте, нашлись строки, способствующие получению 25–летнего срока.
В августе арестовали Татьяну Владимировну Усову. В начале ночи в квартирку на улице Станиславского пришли двое в форме, один в штатском. Татьяна Владимировна жила на даче, в доме оказались сестра с мужем, Василием Васильевичем Налимовым. В июне они вернулись из колымской ссылки, и паспорт у Налимова был "дефектный" — ему не разрешалось жить в Москве. Но, проведя тщательный обыск в бумагах, забрав обнаружившиеся письма Андреева к Ирине Усовой на Колыму и фотографии, лубянский наряд отбыл. На паспорт Налимова пришедшие, слава Богу, пристального внимания не обратили.
После предательской, как она и ее мать считали, женитьбы Даниила, Татьяна Владимировна три года его не видела, и видеть не желала. Но это ее не спасло. Три года отчаянных гордых переживаний, тяжелая встреча в лубянском кабинете и внезапный арест. Арест грозил и сестре, ее пытались вызвать телефонным звонком на допрос, но она — помог опыт мужа — вовремя из Москвы уехала, и разыскивать ее не стали. В доме Усовых в одиночестве осталась Мария Васильевна, добитая несчастьем с любимой дочерью и до конца следствия не дожившая.
24 августа арестовали Ивашева — Мусатова и Василенко. Ивашева-Мусатова взяли дома, в комнатке на Никитском, Василенко — в поезде, когда тот возвращался из командировки в Баку. "Попутчиком моим был какой-то мрачный тип, не вымолвивший за всю дорогу ни единого слова, — рассказывал он о своем роковом дне. — И вот когда мы уже подъезжали к Подольску и я стоял, как и все, в коридоре у окна, глядя на только что взошедшее солнце, которое сияло над Окой, рядом со мной встал мой мрачный попутчик.
Поезд остановился в Подольске. И тут же попутчик исчез, когда ко мне подошли двое и потребовали паспорт. Я протянул паспорт, они взглянули на него и сказали: "Вы арестованы". Моментально весь коридор опустел. Все купе захлопнулись.<…>
На Курском вокзале меня вывели через калитку, которую я вижу и сейчас, когда еду на юг, и с нее началась моя новая жизнь. Меня вывели, посадили в такой большой автомобиль. Я поставил на колени мой чемоданчик и две чарджуйские дыни, которые вез из Баку. Дыни были пахучие. И я помню, как принюхивались к их сладкому запаху мои конвоиры.
Тронулись. Ия услышал: "При любой попытке к бегству будем стрелять"…
Меня обыскали, повели в баню, остригли. Когда мне вернули одежду, оказалось, что везде пуговицы срезаны, а вместо них прорезаны дыры и выданы маленькие куски веревки. Потом повели дальше, брали отпечатки пальцев. Я их сделал штук сорок, на это ушло около получаса — ужасно противное занятие. И опять вели долгими коридорами, затем коридором пониже с рядом невысоких дверей. Одну из дверей открыли, и вдруг, неожиданно и грубо пригнув, меня впихнули в нее. Это был бокс, ящик, где можно было только согнувшись сидеть или лежать. В этом боксе продержали двое суток, а когда вытащили, после полного мрака тусклый коридорный свет ослепил меня.
В лифте перевезли куда-то наверх, и я оказался в одиночке.<…>
И вот два вертухая ввели меня с руками назад в огромную комнату, где за длинным столом сидели человек двадцать пять в военной форме. Горели яркие канделябры. В торце стола сидел военный высокого роста, с характерным худым лицом. Позже я узнал, что это был Леонов, начальник отдела по особо важным политическим преступлениям.<…>
Вертухаи ушли, и кто-то мне сказал: "A — а, Виктор Михайлович, как мы рады вас видеть!" Я удивленно посмотрел. А другой добавил: "Мы вас давно ждали. Интересно на вас посмотреть. Да — да. Ну, подойдите поближе".
Я сделал два неуверенных шага. И молчу.
"Ну что же вы молчите? — спрашивает еще кто-то. — Рассказывайте, рассказывайте!"
Я говорю: "О чем?"
"Как это о чем? О ваших преступлениях, которые вы совершали всю вашу жизнь".
Я им говорю: "Я никаких преступлений не совершал".
А они мне: "Что вы? Да вы один из самых страшных преступников, каких мы только знаем. На вас посмотреть интересно, столько мы за вами гонялись, следили".
"Да помилуйте, — говорю. — Отпустите меня, мне через десять дней нужно начинать лекции в университете…"
"Что вы, какие там лекции. Как вы не понимаете, где находитесь. Вы здесь потому, что вы огромный преступник. Да еще настолько опытный, что все время запираетесь. Ведь обычные преступники, они сознаются сразу же…" — говорят мне.
И тут вдруг встает Леонов, подходит ко мне: "Ну, говори".
"Я же ни в чем не виноват. Я ничего не делал", — отвечаю я. И неожиданно страшный удар. Я падаю на пол. У меня кровь. Выбиты три зуба. Я с трудом поднимаюсь. Он приказывает: "Уберите эту сволочь". Меня уводят. А сзади я слышу только какой-то гогот.
И опять одиночка, потом общая камера. На допросы нас брали ночью. А днем спать не разрешалось. Нужно было сидеть, поворотившись лицом к глазку, если кто-то поворачивался к окну, начинался бешеный стук в дверь. В камере было очень тесно, воздуха не хватало, мы задыхались.
Через несколько дней меня повели к следователю. Он был высокорослый, холеный, женственного вида с вытянутой лисьей физиономией. Блондин. Одет он был с иголочки и пахло от него прекрасными духами. Фамилию его я не помню. Он начал меня допрашивать, добиваясь, чтоб я рассказал о моих преступлениях.
Я говорил, что ни в чем не виноват, ничего не делал. Ну, читал стихи Гумилева…
Следователь кривился: "Да нет". Наконец, на третий, по — моему, день, он сказал: "Вы обвиняетесь в том, что вы и Андреев хотели убить великого вождя".
Я обомлел: "Кого?" — "Ну как. Великого вождя", — повторил он. Интересно, что за все время полуторагодового следствия ни один из них не решился сказать: "Убить Сталина!" Они боялись даже произнести это.
<…>И там все были повязаны страхом. В Лубянке часто бывало так. Следователь, который кричал, бил меня, вызывая чуть не каждую ночь, часто просто занимался какими-то своими делами, а я сидел до бесконечности, пока он не отправлял меня в камеру. Иногда вдруг спросит: "Скажи, в каком году отменили крепостное право?" Наверное, к занятиям политграмотой готовился.
И вот мы сидим, он меня не трогает. Вдруг по коридору шаги. Тут он оживляется и начинает крыть меня матом. Входит какой-нибудь чин: "А, Павлуша. Ну этот гад, как он?" "Не очень", — отвечает мой следователь. "Ну продолжай", — кивает тот и уходит. И следователь опять не обращает на меня никакого внимания.
Наши следователи все время говорили о "Странниках ночи". Как я понял, они считали, что главный герой — Олег — это я, что я был секретарем Андреева, и он меня вывел в этом Олеге"[387].
Нет, не случайно, вспоминал Василенко в камере, каждый раз, когда он проходил мимо молчаливых стен Лубянки, сердце замирало от непонятного страха.
5. Последние дни дома Добровых
Очевидно, семья Добровых давно интересовала "компетентные органы", на допросах следователи уверенно аттестовали покойного доктора монархистом, и кто-то из них заявил: "Этого вашего старичка надо было первым прибрать…"
Заставляя Андреева на допросах рассказывать о проведенной "вражеской работе", о начале "антисоветской деятельности", следователи использовали все способы, чтобы каждого из включенных ими в "группу Даниила Андреева" уличили и обличили подельники. Так строились допросы, так писались протоколы.
Андреев отвечал на вопросы о своей "антисоветской деятельности", что началась она в 1928 году, и признавался в отрицательном отношении к советской власти, к ее гонениям на церковь и религию, к отсутствию свободы слова, к коллективизации… Понятно, что взгляды свои он высказывал в семье, разделявшей их. Покойных приемных родителей привлечь нельзя, но в соучастники попали все члены семейства.
В чем могли быть виноваты осторожнейший Александр Викторович и его преданная жена?
Уже через год с лишним после начала следствия в протоколе появилось такое признание Андреева: "В 1930–м или 1931 году я как-то разговорился с КОВАЛЕНСКИМ по поводу его поэмы "1905 год", в которой он выводил образ КАЛЯЕВА, убившего в 1905 году московского генерал — губернатора". Допрашиваемый не скрывал, что они восхищались "самопожертвованием Каляева", говорили: среди нынешней интеллигенции таких сильных характеров нет. Но протокол фиксировал: они сожалели, что "не находится такого решительного человека, который мог бы убить Сталина".
"КОВАЛЕНСКИЙ, будучи особенно озлоблен против Сталина, — признавался, если верить протоколу, Андреев, — в 1934 году после убийства КИРОВА заявлял, что покушение на КИРОВА не дало ощутимых результатов и не смогло вызвать изменений в стране. Если уж жертвовать собой, говорил КОВАЛ ЕНСКИЙ, так надо было стрелять в Сталина. КОВАЛ ЕНСКИЙ и впоследствии неоднократно высказывал мне террористические настроения и заявлял о личной готовности убить главу Советского государства. Жена КОВАЛ ЕНСКОГО — ДОБРОВА разделяла террористические намерения своего мужа и не раз в беседах со мной и моей женой АНДРЕЕВОЙ высказывалась о необходимости насильственного устранения Сталина".
В злодейские замыслы вовлекли, конечно, и Александра Доброва, попадавшего на читки романа чаще всего случайно.
После ареста Андреевых Коваленские оказались обречены. Как и прежде, болезненная чета — он в гипсовом корсете, у Шурочки язва — не только из дому выходила редко, а даже из своей комнаты. Но о том, что их судьба повисла на нити, планомерно перетирающейся следствием, напоминала соседняя опечатанная дверь.
Вадим Сафонов, услышав, что старый друг арестован, заглянул с женой в Малый Левшинский, узнать подробности. Он не догадывался, что и его имя мелькнет в лубянских протоколах. Открывший дверь Александр Викторович, хмуро стоя на лестнице, в дом не пригласил: "Если войдете, и вас могут арестовать". Звонили, приходили еще несколько друзей Андреевых. Всем он отвечал одинаково сухо, без объяснений. Проницательный скептик еще надеялся, что обойдется. Не обошлось. Пришли и за ними.
Соседка Добровых, Анна Сергеевна Ломакина, единственная в мертвенно молчавшей коммуналке не побоявшаяся выйти попрощаться с арестованной Андреевой, вспоминала: "Помню, как мне приснился сон: как будто стоит в дверях Елизавета Михайловна Доброва и, укутавшись в черный платок, плачет. Я спрашиваю ее — о чем она плачет? Она мне отвечает — я плачу о своих, что с ними будет?
Действительно, события потом были ужасны. Арестовали и разослали всех членов семьи Добровых. При аресте Александры Филипповны забивали дверь большой добровской комнаты гвоздями. Забивали топором, мучительно долго. Невольно представлялся гроб… Все мы — старые жильцы квартиры вышли в коридор. Александра Филипповна с горящими глазами, прощаясь с нами, издали крикнула: "Прощайте, не поминайте меня лихом". Больше мы ее не видели, она умерла в лагере"[388].
Коваленских забрали 1 октября. Уже после их ареста, постановлением Президиума ССП от 24 октября 1947 года, Коваленского приняли в члены Союза писателей. Многолетние попытки обрести статус советского писателя увенчались успехом. Но об этом он узнал только через девять лет, выпущенный из лагеря.
Александра Доброва взяли через месяц после сестры с мужем, 2 ноября, арестовали и его жену
Позже арестовали Желабовских. О них на допросах Андреева не спрашивали. Но у Желабовских нашлись рукописи стихотворений Коваленского, этого оказалось достаточно. Аресты шли по кругу, выходя за первоначальные следственные схемы.
"Мне прочитали список людей, которые предположительно будут арестованы за связь с нами, — рассказывала Андреева о следствии. — В нем числилась, например, женщина, которая иногда приходила к нам помочь по хозяйству. Там был сапожник, которому я что-то отдавала чинить. Наконец, няня Даниила<…>В ту пору ей было лет шестьдесят. Список оказался огромным. В нем значился буквально каждый, кто в наш дом входил и кто нам звонил"[389].
На Лубянке оказался биолог Дмитрий Ромашов. Одноклассник Ивашева — Мусатова, его знакомый с дошкольных лет, он, видимо, знал и Андреева. Как пишет в воспоминаниях Наум Коржавин, поначалу сидевший в одной камере с Ромашовым, тот сел "за слушание в чьем-то доме "террористической" повести Даниила Андреева"[390]. Генетика Ромашова могли привлечь и по иной статье, но ясно, что сети следствие раскинуло широко.
Кому-то просто везло. Когда долго не получавший от Андреева ответа Хорьков, его фронтовой товарищ, зашел в Малый Левшинский и спросил Даниила Леонидовича, открывший дверь мужчина, испуганно оглядываясь, зашептал: "Уходите! Такого не знаю!" Потом так же шепотом сообщил, что его вместе с женой арестовали, и повторил: "Уходите!"
6. Допросы
В спецсообщении Сталину, отправленном 17 июля 1947 года, когда следствие по террористическому делу набирало ход, Абакумов докладывал о практике следственной работы в МГБ, о том, как ведутся допросы:
"4. При допросе арестованного следователь стремится добиться получения от него правдивых и откровенных показаний, имея в виду не только установление вины самого арестованного, но и разоблачение всех его преступных связей, а также лиц, направлявших его преступную деятельность и их вражеские замыслы.
С этой целью следователь на первых допросах предлагает арестованному рассказать откровенно о всех совершенных преступлениях против советской власти и выдать все свои преступные связи, не предъявляя в течение некоторого времени, определяемого интересами следствия, имеющихся против него уликовых материалов.
При этом следователь изучает характер арестованного, стараясь:
в одном случае, расположить его к себе облегчением режима содержания в тюрьме, организацией продуктовых передач от родственников, разрешением чтения книг, удлинением прогулок и т. п.;
в другом случае — усилить нажим на арестованного, предупреждая его о строгой ответственности за совершенное им преступление в случае непризнания вины;
в третьем случае — применить метод убеждения, с использованием религиозных убеждений арестованного, семейных и личных привязанностей, самолюбия, тщеславия и т. д.
Когда арестованный не дает откровенных показаний и увертывается от прямых и правдивых ответов на поставленные вопросы, следователь, в целях нажима на арестованного, использует имеющиеся в распоряжении органов МГБ компрометирующие данные из прошлой жизни и деятельности арестованного, которые последний скрывает.
Иногда, для того, чтобы перехитрить арестованного и создать у него впечатление, что органам МГБ все известно о нем, следователь напоминает арестованному отдельные интимные подробности из его личной жизни, пороки, которые он скрывает от окружающих, и др.
5. Уликовые данные, которыми располагает следствие, как правило, вводятся в допрос постепенно, с тем, чтобы не дать возможности арестованному узнать степень осведомленности органов МГБ о его преступной деятельности.
При этом следователь учитывает психологическое состояние арестованного и в наиболее благоприятный, с этой точки зрения, момент предъявляет арестованному уликовые данные.
В качестве уликовых данных органы МГБ чаще всего пользуются:
а) показаниями других арестованных и свидетелей;
б) материалами, изъятыми при обыске у арестованного: перепиской, записями, книгами, фотографиями и другими вещественными доказательствами;
в) заключениями экспертов;
г) данными, полученными от агентуры, наружного наблюдения, оперативной техники и иным путем.
6. Для того, чтобы сбить арестованного с позиции голого отрицания своей вины, в процессе следствия практикуются очные ставки, причем в ряде случаев очные ставки проводятся лишь по одному какому-либо вопросу с тем, чтобы только уличить арестованного во лжи и использовать этот момент для разматывания дела.
7. В отношении арестованных, которые упорно сопротивляются требованиям следствия, ведут себя провокационно и всякими способами стараются затянуть следствие либо сбить его с правильного пути, применяются строгие меры режима содержания под стражей.
К этим мерам относятся:
а) перевод в тюрьму с более жестким режимом, где сокращены часы сна и ухудшено содержание арестованного в смысле питания и других бытовых нужд;
б) помещение в одиночную камеру;
в) лишение прогулок, продуктовых передач и права чтения книг;
г) водворение в карцер сроком до 20 суток.
Примечание: В карцере, кроме привинченного к полу табурета и койки без постельных принадлежностей, другого оборудования не имеется; койка для сна предоставляется на 6 часов в сутки; заключенным, содержащимся в карцере, выдается на сутки только 300 гр. хлеба и кипяток и один раз в 3 дня горячая пища; курение в карцере запрещено"[391].
Не только эти оговоренные методы применялись в деле Даниила Андреева. Существовали неписанные правила, отработанные изуверские приемы. В МГБ умели ломать даже приготовившихся к сопротивлению. Андрееву пришлось, может быть, тяжелее всех. Не только потому, что на него, как на опаснейшего террориста, главу страшного заговора, навалилась вся чекистская сила. Он глубоко переживал, что стал виновником "жизненной катастрофы", страданий и гибели окружавших его. "…Самый тяжелый период моей жизни — 48–й год, время первого следствия, протекавшего в ужасающих условиях и доведшего меня до состояния глубокой депрессии. Не дай Бог даже врагу испытать что-либо подобное"[392], — признавался он. Видимо, в эти месяцы с ним в камере оказался студент — филолог Михаил Кудинов. Позже, в Джезказгане, он неодобрительно рассказывал солагернику, как, "придя с допроса, Даниил, прохаживаясь по камере, старался вспомнить, кто еще слушал его роман", а на предупреждения, что "эти воспоминания будут дорого стоить", отвечал, что "его долг говорить правду"[393]. Знал ли он, что каждому им названному грозит арест? Мог ли промолчать?
Всегда терявшийся перед необходимостью говорить неправду, не готовый к сопротивлению, Андреев был буквально истерзан следователями, умевшими потрошить и закаленных борцов подполья. Но что он мог рассказать, чего здесь не знали? Речь шла лишь о подтверждающих признаниях. В конце концов Даниила Андреева заставили признать, что он организатор террористической группы. Еще проще добились показаний от его жены, которую досужая молва и простодушность собственных рассказов сделали едва ли не главной виновницей всего дела. Она писала об этом: "Следователь звал меня по имени — отчеству, читал мне стихи. Он говорил:
— Алла Александровна, пожалуйста, расскажите, как такие люди, как Вы, как те, другие, кто сейчас арестован, вы, русские люди, смогли дойти до такой вражды к строю своей страны, к тому, как живет наша Родина. Мы же хотим понять, что думает интеллигенция, мы хотим быть вместе с вами, но от нас все шарахаются. Нам никто ничего не рассказывает.
Я, дура, рассказывала. Больше года. И еще вот что важно. Я не могла забыть, что передо мной сидит и ведет допрос такой же русский человек, как я. Это мое чувство использовали, как ловушку.
<…>Следователь был очень спокоен, он записывал все, что я говорила: свои вопросы, мои ответы. Потом давал мне прочесть эти листки. Я читала, удивлялась и спрашивала:
— Ведь я же не так сказала. Вы иначе написали, чем я говорила.
А он отвечал:
— Алла Александровна, понимаете, есть, так сказать, бытовые формулировки. Я же обязан нашему разговору придать юридическую форму"[394].
Этот следователь — Иван Федорович Кулыгин. Он добродушно рассказывал подследственной как его, студента лесотехнического института, сибиряка, по комсомольскому призыву направили на работу в органы. Отказываться нельзя. Выглядел Иван Федорович лощено, даже с неким оттенком интеллигентности. Мог ввернуть фразу о литературе. Беседовал спокойно, добродушно улыбался, рассказывал о маленькой дочке, в которой души не чаял. Уже потом Андреева с удивлением узнала, как тот же Кулыгин на допросах неистово материл Ивашева — Мусатова.
Позже она характеризовала свое, и не только свое, поведение на следствии как глупое и "детское, чтоб не сказать больше". Это понимали все, прошедшие "дело Даниила Андреева". В 56–м Шелякин писал ей из Сыктывкара: "Мне достаточно известен характер вымученных у Вас показаний, долженствующих, по замыслу следствия, доказать причастность мою к тем фантастическим преступлениям, на выдумывание которых было потрачено 17 месяцев и тонны бумаги"[395].
Но знавшие о поведении жены поэта на следствии понаслышке, или только с ее слов, судили беспощадно. Арестованная в 48–м во второй раз, Нина Ивановна Гаген — Торн, встретившаяся с Андреевой в лагере, передавала ее простодушные рассказы не только без снисхождения, но и с возмущенным комментарием.
"Неужели искренне восхищалась следователем? Утверждала, что понимает необходимость социальной борьбы, сообщила:
— Мы с ним сумели договориться, он убедил меня во многом: мы были не правы в своем скептицизме к Советской власти.
— Ну, в чем же он вас убедил?
— Что растет иная культура. Такая, которая создала новую интеллигенцию, других убеждений, но понимающую то, что дорого нам. Он говорил: "Мы с вами политические противники, но это не значит — враги. Вы жили в московской, интеллигентской ячейке, не зная жизни и стройки страны. Вспомните, что мы, коммунисты, выиграли войну с великими жертвами, и поймите необходимость бдительности. Имейте мужество говорить прямо, если у вас есть разногласия с нами!" И я поняла, что он прав! — воскликнула Алла, гордо подняв голову. — Следователь мой, во всяком случае, культурный человек. Вставал, когда меня приводили на допрос, предлагал: "Садитесь, пожалуйста, Алла Александровна". Я сказала, что верю в Бога, в роль христианства. Он цитировал Блока:
Инок шел и нес святые знаки
На пути в желтеющих полях.
Или что-то другое, он много цитировал Блока… Мы говорили о многом <…>
И Алла рассказала ему, как созревал замысел романа, кто слушал его чтение и какие высказывал мысли. По делу о написанном Даниилом Андреевым романе село около 200 человек, получив сроки от 10 до 25 лет"[396]. Характерно, что, непомерно преувеличив значение признаний Андреевой на следствии, Гаген — Торн 20 человек осужденных невольно превратила в 200.
7. Признания
Позже, когда следствие уже определило состав группы Даниила Андреева, от него стали добиваться более конкретных показаний: когда и о чем он говорил со своими сообщниками. По протоколам, написанным следователями, можно лишь догадываться, в чем на самом деле признавался допрашиваемый:
"ВОПРОС: — А к какому периоду относятся террористические проявления ИВАШЕВА — МУСАТОВА и ВАСИЛЕНКО?
ОТВЕТ: — С ИВАШЕВЫМ — МУСАТОВЫМ я обсуждал вопрос террора в 1939 году у него на квартире в Москве, по Уланскому переулку, № 12. Я говорил ему, что насильственное устранение Сталина от руководства страной облегчило бы нашу борьбу против советской власти.
На прямо поставленный мною вопрос — разделяет ли он террор против руководителей Советского правительства — ИВАШЕВ — МУСАТОВ ответил, что он отнесется с уважением к исполнителю террористического акта против Сталина.
Что же касается ВАСИЛЕНКО, то его в обсуждение вопроса о терроре я стал втягивать еще с 1937 года, по мере сближения с ним и установления доверительных отношений.
В беседах с ВАСИЛЕНКО я заявлял ему, что лично у меня не дрогнет рука убить Сталина, и ВАСИЛЕНКО, соглашаясь со мной, сам высказывал готовность совершить против него террористический акт.
ВОПРОС: — Теперь покажите о террористических проявлениях вашей жены АНДРЕЕВОЙ.
ОТВЕТ: — Еще в начале допроса я понял, что АНДРЕЕВА рассказала следствию о нашей совместной вражеской деятельности. С АНДРЕЕВОЙ у меня были наиболее близкие отношения, с ней я делился своими самыми сокровенными мыслями, она знала о моей ненависти к руководителям Советского правительства, полностью разделяла мои террористические намерения и являлась моей ближайшей и активной помощницей в проведении вражеской работы против советской власти.
Постоянно влияя на АНДРЕЕВУ, мне удалось привить ей ненависть к Сталину и подготовить ее для самых решительных действий.
В беседах со мной и другими участниками нашей антисоветской группы АНДРЕЕВА не раз заявляла, что она готова сама совершить террористический акт против главы Советского государства"[397].
Еще в 1941–м вышла книга Вышинского "Теория судебных доказательств в советском праве", перед арестом Андреевых удостоенная Сталинской премии. В ней говорилось, что если обвиняемый в государственном преступлении признался, то никаких других доказательств не требуется. Признания Андреева и его подельников следствие получило. Но для доложенного вождю террористического дела, кроме возмутительного романа и признаний, требовалась, по мнению руководящих режиссеров, безусловная достоверность деталей, "художественная" убедительность. И следователи работали не покладая рук. К каждому искали особый подход. Лубянский однокамерник Василенко Наум Коржавин вспоминал: доцент Василенко был — это бросалось в глаза — "мягкий, интеллигентный, тонкий, добрый, деликатный, беззащитный человек. Следователи быстро нащупали эту его слабость и на ней играли.
— Ты кто такой? — спрашивали они его. От одного этого "ты" он терялся.
— Я доцент… — начинал он лепетать очевидное, но его грубо обрывали:
— Ты говно, а не доцент! — и хохотали.
Он совсем терялся. И подписывал все, что ему совали. В конце концов он понаподписывал на себя черт — те что". Волевой сокамерник стал спасать Василенко, внушая: "Умный, образованный человек, а что делаете? Немедленно пишите заявление следователю и откажитесь от всех этих показаний. Скажите, что были не в себе. Ну, посадят вас в карцер,<…>надо вынести. А то ведь всю жизнь погубите"[398]. Василенко после колебаний совет принял и попал в карцер, где только твердил молитву "Господи, Боже мой, спаси меня…" и защищался от ледяной капели с потолка тем, что клал на плечи два носовых платка, у него оказавшиеся. Но попытка противления следствию никакого значения для конечного результата не имела. Намеченная Василенко роль тянула на высшую меру, и он ее получил — двадцать пять лет.
Для Андреева следствие стало страшным испытанием не только из-за ночных изматывающих допросов, избиений, но и потому, что приходилось подписывать протоколы с чудовищными обвинениями близких людей.
Именно после следствия началась его болезненная страсть "босикомохождения". Рассказ со слов Андреева: "Его как-то следователь избил сильно на допросе. И Даниил Леонидович, оказавшись в камере, потребовал бумагу и написал протест прокурору по поводу незаконных методов ведения допроса, избиений, издевательств… Прошло какое-то время, и вот его снова вызывают на допрос. В кабинете, кроме следователя, сидит незнакомый генерал. "Я, — говорит, — прокурор, тут ко мне поступила ваша жалоба на якобы незаконные действия нашего следователя. Я должен выяснить, так ли это". Тут встает следователь, подходит к Андрееву: "С чего ты взял, что у нас используются незаконные методы?" — и бьет Даниила Леонидовича сапогом по ноге. "У нас арестованных никто не бьет", — и опять удар. "Значит, вместо того, чтобы раскаяться, ты еще клевещешь на советские органы дознания?" — и снова бьет… В общем, он его избил страшно на глазах у того генерала. А генерал после всего и говорит: "Я, — говорит, — убедился, что следствие ведется законными методами, а вы, Андреев, клевещете на наши советские карательные органы""[399].
Передышкам помогало только чтение. После тюрьмы, Ивану Алексеевичу Новикову, автору книги "Пушкин в Михайловском", прочитанной тогда, в камере, он писал о ней: "Это было окно на свежий воздух из зловонного карцера, точно дуновение милого родного ветра, насыщенного запахами заливных лугов. Возвращаясь с ночных допросов измученным до предела и зная, что в камере не с кем будет перекинуться живым искренним словом, я утешался мыслью о книге, которая меня там ждет, как утешительница, друг и пробудительница самых светлых воспоминаний"[400].
8. Сюжеты
Кроме подробностей террористических замыслов, главных в деле, следствие старательно разрабатывало и другие сюжетные линии. Первая, подтверждавшая существование серьезного многолетнего вражеского подполья, — выявление прогерманских и пораженческих настроений перед войной. Здесь следствие припомнило встречи на квартире у четы Кемниц и у Евгения Белоусова. Кемница с женой арестовали в Пензе 10 февраля 1948–го, когда сценарий дела вчерне уже сложился. Следом, 12 февраля, в Каменск — Уральске, где тот работал на авиазаводе начальником конструкторского отдела, арестовали Белоусова. Связанные с ними показания Андреева фиксировали в протоколе допроса версию, продиктованную следствием: "В происходивших<…>беседах мы касались положения в стране, клеветали на политику партии и Советского правительства, говорили о неиз бежности войны против СССР и высказывали уверенность в падении советской власти.
СКОРОДУМОВА и ее муж КЕМНИЦ — немец по национальности — с восхищением отзывались о порядках в Германии, превозносили Гитлера и его фашистскую партию и утверждали, что именно фашистская Германия явится освободительницей России от большевиков. СКОРОДУМОВА — КЕМНИЦ заявляла, что когда Германия нападет на СССР, то с советской властью все будет покончено".
После этого признания сюжет стал прорисовываться чуть подробнее:
"ВОПРОС: — И поэтому, когда Германия напала на Советский Союз, вы стали спешно готовить своих сообщников для перехода на службу к немцам?
ОТВЕТ: — Да, вторжение фашистской армии в Советский Союз все участники нашей антисоветской группы встретили с большой радостью и надеждой на скорое падение советской власти.
Я, не сомневаясь в победе германской армии, радовался, что сбываются мои долгожданные мечты, когда смогу принять непосредственное участие в свержении советской власти и создании вместе с немецкими оккупантами новых порядков в стране.
Первые военные успехи гитлеровских войск буквально окрылили нас, и мы со дня на день ждали их в Москве. На наших сборищах мы уже открыто обсуждали вопрос — с чем пойдем к немцам, когда они займут Москву, и какова будет наша роль в построении нового государства в России после победы Гитлера. Мы все приходили к общему выводу, что можем рассчитывать на лояльность фашистских властей, так как за плечами у каждого из нас, кроме ненависти к советской власти, имеется и практическая вражеская работа.
С КОВАЛЕНСКИМ, ВАСИЛЕНКО, ИВАШЕВЫМ — МУСАТОВЫМ и УСОВОЙ мы договорились, что после занятия Москвы немцами сами пойдем к оккупационным властям и предложим им свои услуги.
ВОПРОС: — Какую предательскую деятельность вы собирались вести на стороне немцев?
ОТВЕТ: — Мы считали, что немцы используют нас в области пропаганды, где мы сумеем помочь вести борьбу с советской идеологией и привить населению новые взгляды, угодные немецким оккупантам. Наши взгляды и взгляды немецких оккупантов, как мы считали, едины.
Лично я готов был занять по указке немцев любой пост и выполнять их поручения. Для того, чтобы угодить гитлеровцам и снискать ихдоверие, я подготовил свою антисоветскую поэму "Германцы", специально посвященную немцам, и усиленно работал над окончанием антисоветского романа "Странники ночи", с тем, чтобы с приходом их в Москву издать эти произведения.
Однако наши надежды на приход немцев в Москву не оправдались, что вызвало у нас немалую растерянность.
Не успев еще сориентироваться в этой обстановке и наметить какие-либо другие мероприятия для борьбы с советской властью, я был в 1942 году призван в армию и отправлен на фронт.
ВОПРОС: — Где и продолжали вести вражескую деятельность?
ОТВЕТ: — Нет, за время службы в Советской Армии я сделать что-либо в этом направлении не смог. Хотя я и проходил службу в тыловых частях и не был на передовых позициях, но все же, находясь в условиях суровой военной обстановки, я понимал, что при малейшем моем враждебном выступлении против советской власти меня расстреляют. Приобрести же людей, которым я мог бы доверять, мне не удалось из-за частых переводов из одной команды в другую.
Оставаясь непримиримым врагом советской власти, я на время притаился, но связи со своими сообщниками в Москве не порывал, рассчитывая вернуться в Москву и возобновить вражескую деятельность.
ВОПРОС: — Такая возможность вам представилась?
ОТВЕТ: — Да. Уволившись летом 1945 года по болезни из армии и возвратившись в Москву, я вновь установил связь с участниками нашей антисоветской группы КОВАЛЕНСКИМ, ДОБРОВЫМ, ДОБРОВОЙ, ВАСИЛЕНКО, ИВАШЕВЫМ — МУСАТОВЫМ, МАТВЕЕВЫМ, ДОБРОВОЛЬСКИМ — ТРИШАТОВЫМ и ИВАНОВСКИМ".
Как немец, Кемниц во время войны был выслан из Москвы и жил с женой в Пензе. Белоусов с женой уехал в эвакуацию на Урал. Но и они, оказывается, поддерживали с Андреевым агентурную связь и продолжали "оставаться активными врагами советской власти, с той разницей, что после поражения Германии они переориентировались на англо — американцев". Шел 1948 год, началась холодная война с недавними союзниками. И Андреев, согласно протокола допроса, признался:
"На сборищах, которые возобновились у меня на квартире, КОВАЛ ЕНСКИЙ, ВАСИЛЕНКО и другие заявляли, что Англия и США
заставят Советское правительство пойти на коренные преобразования вплоть до введения частной собственности, свободной торговли, роспуска колхозов и создания многопартийного демократического правительства.
Они утверждали, что Советский Союз вышел из войны с Германией настолько экономически ослабленным и обескровленным в военном отношении, что не сможет противостоять этим требованиям американцев.
Я держался другого мнения и доказывал им, что Советское правительство не пойдет ни на какие уступки и что его надо свергать насильственным путем, и поэтому Англия и США вынуждены будут начать войну против Советского Союза".
Отсюда следовал второй сюжет — связь подполья с заграницей. И тут следствие действовало уверенно. Вначале добились признания в том, что группа в ожидании новой войны против СССР, которую вот — вот начнут Англия и США, решила продолжать вражескую работу. В протоколах эта тема вначале звучала общо:
"В беседе со своей женой АНДРЕЕВОЙ в конце 1946 года я заявил ей, что если во время войны США против СССР в Москве начнутся волнения, то я первым ворвусь в Кремль и убью Сталина. АНДРЕЕВА поддержала меня и заявила, что готова действовать вместе со мной.
Однако, должен признать, что в последнее время я стал задумываться над тем, что за границей мне представились бы ббльшие возможности для вражеской деятельности против Советского Союза. Я считал, что там я сумел бы издать свои антисоветские произведения, над которыми работал в течение многих лет, и мог бы активно выступать с пропагандой против Советского Союза".
Но этого допрашивавшим оказалось мало, и его заставляют говорить дальше, продиктовав ответ и требуя художественных подробностей: "Вы не только задумывались, но и предпринимали меры к побегу за границу. Договаривайте до конца".
"ОТВЕТ: — Это верно. В конце 1946 года я намеревался вместе со своей женой АНДРЕЕВОЙ пойти в американское посольство в Москве и, выдав себя за противника существующего в СССР государственного строя, попросить у американцев убежища в расчете при их содействии перебраться за границу.
Обсудив детально наш замысел, мы с АНДРЕЕВОЙ пришли к выводу, что осуществить его очень трудно, так как мы наверняка будем выслежены и арестованы.
Отказавшись от этой мысли, мы решили бежать через кавказскую границу в Турцию, а оттуда пробраться в Париж. К разработке нашего плана побега за границу мы с АНДРЕЕВОЙ привлекли участника нашей антисоветской группы МАТВЕЕВА, который, являясь географом, хорошо знал советско — турецкую границу"[401].
И хотя попытку убежать через американское посольство, по замечанию допрашиваемого, можно было обсуждать лишь "в юмористическом разрезе", а планы уехать в Батум и "с помощью контрабандистов" перейти турецкую границу могли показаться Матвееву только неумной шуткой, следствие упорно выясняло детали преступных замыслов. Тем более, что в "Странниках ночи" о проектах бегства за границу говорилось в главах, посвященных архитектору Морге нштерну.
"ВОПРОС: — Почему именно в Париж вы намеревались бежать?
ОТВЕТ: — В Париже проживает мой брат писатель АНДРЕЕВ Вадим Леонидович, который в годы Гражданской войны вместе с белогвардейцами бежал за границу.
При помощи брата я намеревался завязать необходимые знакомства, издать свои антисоветские произведения и продолжать активную борьбу против Советского Союза.
Вот все, что я мог показать о своей вражеской работе.
ВОПРОС: — Нет, это не все. Вы еще не показали о своей связи с иностранными разведками и не назвали лиц, которые направляли вашу вражескую деятельность. Об этом вы еще будете допрашиваться"[402].
Вскоре ему предъявили неназванных лиц. Это были Александр Александрович Угримов с женой, Ириной Николаевной, старшей дочерью Муравьева. В конце 1947 года Угримова, участника Сопротивления, советско — патриотически настроенного, выслали из Франции на родину. После всех перипетий в марте 48–го он приехал в Москву и получил направление на работу в Саратов. Семья последовала за ним и
1 мая на теплоходе "Россия" вместе с другими репатриантами прибыла в Одессу. Через две недели, 15 июня, в Саратове Угримова арестовали. Тещу и жену, едва успевших распаковать чемоданы, взяли на даче на Никол иной Горе, а в Москве ее сестру. Через недолгое время после ареста Угримов из Лубянки, как и все подельники Андреева, переведенный в Лефортово, стал понимать, чего от него требуют следователи. "В двух словах, — пишет он, — это сводилось к следующему: Даниил Андреев здесь — крупный террорист; Вадим Андреев там — крупный агент американской и английской разведок; а я, также агент, приехал, чтобы установить связь между ними, и для этой цели меня и заслали в СССР под видом высылки"[403].
Занимавшийся делом Угримова следователь по фамилии Седов с недобрым белесым лицом добивался признаний в "шпионской и диверсантской деятельности". Допросы шли почти ежедневно. Однажды Седов, по определению подследственного, бессовестный и злобный, но выдрессированный пес, избил его резиновой палкой так, что вернувшись под утро в камеру с черной, ставшей сплошным кровоподтеком спиной, он мог лечь только на живот. На одном из допросов, попав в кабинет Леонова, Угримов увидел справа диван, накрытый белой простыней. Поймав его взгляд, Леонов, усмехаясь сказал: "…Это после вчерашнего. Да, мы гуманны, очень гуманны, но всему есть предел, и мы принуждены будем применять к вам жесткие меры…"[404].
Другим зарубежным связным попытались сделать Фатюкова, привозившего в 45–м письмо от Вадима Андреева. Но главным обвинением оставался террор, чем-то серьезным подкрепить связи Даниила Андреева и его друзей с заграницей не удавалось.
9. Террористы
Абакумов в пути наверх готов уничтожить любого, — доносил Сталину на своего недоброжелателя, назначенного в мае 1946–го министром госбезобасности заместитель наркома внутренних дел Серов. Серов не догадывался, что вождю это качество министра скорее на руку. Но Абакумову успокаиваться не приходилось. За последний год ни об одном серьезном умысле покушения на подозрительного хозяина министерство не сообщило. Разоблачение в 46–м на Ставрополье группы "Союз борьбы за свободу", состоявшей из нескольких двадцатилетних комсомольцев и ученика 9–го класса, или американских шпионов, вроде литературоведа Сучкова, вряд ли относились к достижениям бдительности. Поэтому делу Даниила Андреева на Лубянке придавали особое значение, вели обстоятельно, не жалея сил. Одним из режиссеров дела был полковник Комаров. Алла Александровна запомнила его как человека "крупного, плотного, тяжелого, черного, с тяжелыми черными глазами"[405]. Она увидела его в Лефортово, куда подследственных после первого этапа следствия перевели по приказу Абакумова. Тогда же министр государственной безопасности отправил спецсообщение:
"21 июня 1948 г. № 4248/а
Совершенно секретно.
Товарищу СТАЛИНУ И. В.
Об аресте в Москве террориста АНДРЕЕВА Д. Л. и ликвидации возглавляемой им антисоветской группы с террористическими намерениями. Всего по делу арестовано 16 человек"[406].
Читавший документ Сталин, издавна опасавшийся и ждавший покушений, сделал отчеркивания на полях только там, где речь шла о местах предполагаемых терактов.
О замысле покушения на сталинской даче:
"Об этом АНДРЕЕВ показал: "Я неоднократно обдумывал различные варианты осуществления своих террористических замыслов против главы советского государства. В частности, у меня было намерение искать возможность совершения покушения на главу советского государства в его подмосковной даче в Зубалово""[407].
В Большом театре:
"Об этом АНДРЕЕВ показал: "… Я неоднократно задумывался над возможностью осуществления своих террористических замыслов против главы Советского государства во время торжественного заседания или спектакля в Большом театре, но опять пришел к выводу, что это неосуществимо, так как во время торжественного заседания или представления свет в зале гасится и делать прицельный выстрел крайне затруднительно, а в антракте трудно улучить момент, чтобы остаться вне публики, стрелять же прямо из публики я считал бессмысленным самопожертвованием, так как для того, чтобы прицелиться и произвести выстрел, необходимо какое-то время, в течение которого всегда кто-либо из окружения заметит и помешает осуществлению моих намерений…""[408]
На Арбате:
"Помимо этого, АНДРЕЕВ в тот же период часто ходил по Арбату, выслеживая маршрут движения автомашины И. В. Сталина".
Остальные подробности вождя не заинтересовали, но эти следовало тщательно выяснить. И в Лефортово следствие началось как бы заново, большинство вопросов повторялись, драматургически выстраивая и прорисовывая картину разветвленного и тщательно подготовленного антисоветским подпольем террористического заговора, о котором доложили Сталину.
Допрос "главы террористического заговора" 28 июля вел вместе с заместителем подполковником Сорокиным генерал — майор Леонов. Невысокий, большеголовый, Леонов вначале сидел, слушая вопросы Сорокина и ответы Андреева, потом начинал спрашивать сам, то громко, с театрально — патетической интонацией, то с презрительной усмешкой, иногда вставая и расхаживая по большому кабинету:
"— Являясь активным врагом, вы замышляли более гнусные планы борьбы против советского народа. Показывайте об этом.
ОТВЕТ: — Я не хотел бы говорить о своих более тяжких преступлениях, но вижу, что скрыть их мне не удастся"[409].
Сам слог протокола свидетельствует о том, что признания облекались в формулировки, необходимые обвинению, и отличить то, что действительно говорил допрашиваемый, а что ему приписано, затруднительно.
Андреев признавался, что критически относился к жестоким методам коллективизации и индустриализации, а в протоколе говорилось, что он не соглашался "с решениями партии и правительства" и "озлобился против советской власти". Цель выбитых признаний — подтверждение главного пункта обвинения. Протокол звенел чеканными формулировками самообличений:
"Вся моя ненависть обратилась против Сталина, в лице которого я видел олицетворение советской власти, последовательного и твердого руководителя Советского государства. Поэтому, начиная еще с тех пор, я поставил своей целью убить Сталина.
Я был уверен, что смерть Сталина вызовет растерянность в Советском правительстве, активизирует в стране враждебные силы и ускорит падение советской власти.
Подготовляя себя к террору, я перечитал много литературы о террористах и, восхищаясь их решимостью, начал сам изыскивать возможность осуществления террористического акта против главы Советского государства"[410].
Вариантов возможного покушения на Сталина рассматривалось по меньшей мере четыре. Мы можем предположить, что их обсуждали герои "террористической" главы "Странников ночи". То, что все они — художественный вымысел, следствие во внимание не принимало, слишком реалистически и убедительно была глава написана.
Первый — покушение на даче Сталина, в Зубалово. Главной уликой стали летние поездки Андреева на дачу Муравьевых на Нико — линой Горе, находившуюся в нескольких километрах от Зубалово. Его друзья — дочь покойного адвоката и ее муж, Гавриил Андреевич Волков, в начале войны арестованный и в 43–м умерший в тюрьме, попали в сообщники. То, что Сталин после гибели Алилуевой в Зубалово бывать не любил, к делу не относилось — заговорщики этого могли не знать.
"ВОПРОС: — ВОЛКОВА знала, с какой целью вы поселились у нее на даче?
ОТВЕТ: — Прямо о своих замыслах ВОЛКОВОЙ я не говорил, но она знала о моем враждебном отношении к руководителям партии и Советского правительства.
ВОПРОС: — Какими сведениями для осуществления вашего вражеского замысла снабдила вас ВОЛКОВА?
ОТВЕТ: — Совершая с ВОЛКОВОЙ и ее мужем прогулки в район поселка Николина Гора, я после изучения местности пришел к выводу о том, что, пользуясь природными условиями, можно было бы под покровом лесов и зарослей проникнуть непосредственно к даче Сталина и во время его прогулки совершить террористический акт.
Но когда от ВОЛКОВЫХ я узнал, что подходы к даче усиленно охраняются, а сама дача обнесена высокой каменной стеной, и полагая, что там, возможно, имеется какая-либо сигнализация, я понял, что пробраться к даче мне не удастся.
ВОПРОС: — Однако известно, что дачу ВОЛКОВОЙ вы продолжали посещать и в более позднее время.
ОТВЕТ: — Не оставляя мысли о покушении на Сталина, я в 1938 году снова посетил ВОЛКОВУ на ее даче в Николиной Горе и, окончательно убедившись в непреодолимых препятствиях к осуществлению моего намерения, решил действовать в другом месте".
Последовал вопрос "Где?" И обвиняемый стал излагать второй вариант возможного покушения на Сталина "в то время, как он будет проезжать в автомашине по Арбату".
На Арбате в доме № 9 жила давнишняя знакомая и пациентка доктора Доброва зубной врача Амалия Яковлевна Рабинович, в свою очередь лечившая добровское семейство. То, что Андреев лечил у нее зубы летом 39–го, стало решающим эпизодом. Он признавался: "Ранее я также посещал РАБИНОВИЧ и знал, что окна ее квартиры выходят на Арбат. Я намеревался использовать это обстоятельство для того, чтобы произвести из окна ее квартиры выстрел во время прохождения по Арбату автомашины Сталина<…>. Я не посвящал РАБИНОВИЧ
в свои замыслы. Приходил я к ней раза 3–4 под предлогом лечения зубов. Бывая в квартире РАБИНОВИЧ, я изучал, из какого окна лучше произвести выстрел и каким путем можно будет бежать после покушения. Наряду с этим, специально прогуливаясь по улице Арбат, я выслеживал автомашину Сталина, и мне несколько раз удавалось видеть, как его автомашина, не доезжая дома, в котором проживала РАБИНОВИЧ, сворачивала направо в Большой Афанасьевский переулок и через Малый Афанасьевский, минуя памятник Гоголю, выходила на улицу Фрунзе, направляясь к Кремлю. Из этого наблюдения я понял, что квартира РАБИНОВИЧ не может быть использована мною для осуществления своего замысла".
И здесь требовалась решающая улика — оружие. Его всезнающее следствие усиленно искало, и — неужели всерьез? — рассчитывало найти. "ВОПРОС: — Какое оружие вы имели при себе, выслеживая автомашину главы Советского государства?
ОТВЕТ: — Боясь возможного задержания охраной, я вел наблюдение за автомашиной Сталина, не имея при себе оружия, Я намеревался приобрести где-либо оружие после того, когда окончательно избрал бы место совершения террористического акта.
ВОПРОС: — Лжете. Следствию точно известно, что вы заранее искали оружие и готовились стать метким стрелком. Говорите правду.
ОТВЕТ: — Решив твердо, что террористический акт против Сталина совершу выстрелом из пистолета, я, чтобы не дать промаха и действовать наверняка, стал учиться метко стрелять.
Для этого я посещал созданный при горкоме художников — оформителей стрелковый кружок, занятия которого происходили в тире какого-то спортивного общества, расположенном в районе площади Ногина. На протяжении нескольких месяцев я усердно занимался, научился владеть оружием и метко стрелять.
Бывая в тире, я также присматривался, как можно было бы добыть оружие, но приобрести его мне так и не удалось"[411].
Третий вариант — покушение в Большом театре, задуманное в 1940 году. "Зная расположение Большого театра, я обдумывал, — судя по протоколу, в отредактированном виде цитировавшемуся в спецсообщении Сталину, признавался Андреев, — каким путем можно произвести выстрел, но опять-таки встретился с рядом препятствий".
"Вместе с этим моя ненависть к советской власти и лично против Сталина все больше и больше росла, и я продолжал изыскивать возможности осуществления задуманного мною террористического намерения, — допрашиваемый перешел к четвертому варианту. — В том же 1940 году я решил каким-либо путем в один из праздников пробраться на Красную площадь и разведать обстановку — можно ли там во время демонстрации произвести покушение на Сталина. Дождавшись празднеств Октябрьской революции, я 7 ноября 1940 года вместе с коллективом служащих московского горкома художников-оформителей пошел на демонстрацию.
ВОПРОС: — В какой колонне вы шли?
ОТВЕТ: — В колонне Куйбышевского района.
ВОПРОС: — А какое место в этой колонне занимали?
ОТВЕТ: — Я находился на правом фланге и прошел Красную площадь в 50–60 метрах от Мавзолея.
При движении через Красную площадь в колонне чувствовалась большая уплотненность рядов, и я убедился, что при таком положении произвести выстрел очень трудно. Кроме того, я обратил внимание, что вдоль всей площади выставлена плотная стена охраны из военных.
Мои дальнейшие приготовления к совершению террористического акта против Сталина были прерваны в связи с тем, что в 1942 году я был призван в Советскую Армию и выехал из Москвы"[412].
По свидетельству Василенко, следователи его спрашивали "бывал ли он на Красной пощади?", и к ответу — "бывал, на майских и ноябрьских демонстрациях как преподаватель, вместе с университетом" — в протоколе добавляли: "изучал место возможного покушения". Возникала даже такая нелепая версия — о ней рассказывала Андреева, — что террористы подумывали о возможности взорвать на Красной площади атомную бомбу…
Первый этап следствия длился, начиная с ареста Андреева, тринадцать месяцев. За это время определился состав группы, прояснился сценарий дела. Для завершения оставалось конкретизировать некоторые признания подследственных в террористических намерениях и — основное — найти оружие. Перед тем, как перевести подельников в Лефортово, с каждым провели прокурорский допрос. Алле Александровне запомнилась фамилия надзирающего прокурора — Антонов.
10. Лефортово
Лефортовскую тюрьму открыли в год убийства террористами Александра II, по соседству с Алексеевским военным училищем. Тюрьма предназначалась для осужденных военным трибуналом. Она расширялась до революции, достраивалась после нее, став следственной тюрьмой "органов", менявших аббревиатуры, начиная с ОГПУ. Лефортово славилось пытками и карцерами. В советское время страшнее ее считалась только Сухановка, следователями усмешливо называемая "дачей", где пытали совсем всерьез.
Алла Александровна вспоминала Лефортовскую тюрьму с ужасом: "…Страшное, чудовищное место. Камеры маленькие, больше трех человек втиснуть туда было немыслимо. Серый цементный пол, коричневые стены и черный потолок, двери железные. В камере унитаз, рядом раковина — все черное. Высокие потолки, напротив двери — окошко. Моя койка была как раз под ним, но даже если я на нее вставала, то до окна не дотягивалась. Окна забраны "намордниками". Света попадает совсем чуть — чуть, и в камере круглые сутки горит голая лампочка.
Приезжающих в тюрьму встречали старый сад и дивный фасад здания екатерининского времени с большими колоннами, но таков только фасад"[413].
Три соединенных тюремных корпуса располагались буквой К. На перекрестье коридоров с камерами стоял надзиратель — регулировщик с двумя флажками, который следил, чтобы заключенные не встретились, и когда из какой-то камеры выводили заключенного, "щелкал" флажками. Сразу закрывались "кормушки" (на Лубянке двери были глухие) — окошечки в дверях камер, куда слабо доносился звук шагов: цокали по железу подковки каблуков конвойных, скребли и шаркали подошвы узников. Три сквозных этажа, камеры выходят на галереи, между ними перекинуты мостки, проемы затянуты сеткой: вниз не броситься.
"Было в Лефортове еще нечто, что так и осталось для меня тайной, — описывала Андреева. — По субботам и воскресеньям включалось что-то, наполнявшее грохотом всю тюрьму. Это напоминало тысячекратно усиленный звук вентилятора. Каждый человек, побывавший в те годы в Лефортове, помнит этот звук. Мы все холодели, потому что знали: раз включили, значит, пытают, и включили, чтобы не было слышно воплей. Люди здравомыслящие объясняли мне потом, что рядом находился институт ЦАГИ и это грохотала аэродинамическая труба. Но почему, если это труба, ее включали именно по субботам и воскресеньям, и то не каждую неделю?"[414] ЦАГИ во всю мощь начал действовать с конца тридцатых. Грозный воющий гул действовал на заключенных подавляюще. Казалось, рядом из-за стен пробиваются крики и стоны.
В Лефортово, рассказывал Василенко, допрашивали так: "Двое хватали под мышки и изо всех сил бросали от дверей вперед, на каменный пол следственной камеры. Когда со мной это проделали первый раз, я сильно разбился. Потом я уже готовился к этому броску И следователь хохотал: "Научился?" И прибавлял непечатные слова. Этот лексикон там все время был в ходу.
Потом опять были допросы, меня били, бросали на пол. В ребре у меня появилась трещина, и уже в конце 1948 года, в лагере я долго не мог спать на правом боку"[415].
Андрееву следователь, умевший изображать доброжелательность, не бил, поступая проще. "Те три недели, когда меня держали на допросах каждую ночь, — вспоминала она, — пришлись на июль. Он открывал окно во двор, и я слышала звуки ударов и вопли мужчин. Этого хватало. Все женщины в тюрьме это слышали, и, конечно, каждой мерещился голос мужа, сына"[416].
Вообще, в Лефортово следствие повели по — иному, с целеустремленной жесткостью. "Никто мне стихов не читал. Никто Аллой Александровной не называл. Мне не давали спать три недели. Наверное, это была разработанная врачами система: спать разрешали один час в сутки и одну ночь в неделю. И человек сходил с ума, но не до конца. Вероятно, так можно было и совсем потерять рассудок, но им надо было поддерживать подследственного в полубезумном состоянии. Меня вызывали на допрос каждую ночь. И вот, никогда не забуду одного необыкновенно важного для меня эпизода. Однажды, не знаю по какой причине, меня отпустили несколько раньше, чем обычно.
Я иду в камеру счастливая. В голове у меня только одно: "Спать. Я сейчас целый час буду спать". И вот, когда я шла по переходу из следовательского корпуса в тюремный, по этим железным балконам, залитым ярким утренним солнцем, то вдруг поняла: если бы сейчас передо мной лежали два трупа самых любимых на земле людей — Даниила и папы, я бы переступила через них и пошла в камеру — спать! Я никогда этого не забуду. Это Ангел прикоснулся ко мне, и его неслышный голос, тот, что звучит в душе, сказал: "Запомни! Запомни! Ниже этого человек пасть не может, запомни и, когда будешь кого-то обвинять, вспомни об этом". И я запомнила, знаю, что это — одно из самых важных воспоминаний в моей жизни. Благодаря ему я редко осуждаю тех, кто не выдержал следствия.
К этому времени я уже сказала и даже высосала из пальца все, что можно. На ночных допросах я умоляла:
— Дайте белую бумагу, я подпишу. Напишите, что хотите, потому что я уже больше ничего не могу!
А когда возвращалась в камеру, то сон был не сном, а бредом. Я куда-то проваливалась, и следователь начинал пихать мне в рот куски человеческого мяса. А потом целый день без сна; все время смотрят в глазок, и нельзя даже прислониться. И снова ночь допроса.
Следователь постоянно допытывался, было ли у нас оружие, и наконец заявил:
— Вы же врете. У Вас было оружие.
— Ну не было!
— Ваш муж дал показание: было оружие.
Думаю: "Боже, бедный Даня! Значит, у нас было оружие, а он от меня скрывал. Просто берег меня, не хотел, чтобы я знала".
— Так было оружие?
Отвечаю:
— Раз муж сказал, что было, значит, было…
— Где оно?
— Да я не знаю, я ж его не видела!
Тогда в нашей комнате устроили второй обыск. Простукиванием обнаружили в одной из стен замурованное окно. Представляю, с каким восторгом следователи раскидывали книги, чтобы до него добраться. Комната была угловая с двумя окнами, третье заложили за ненадобностью еще до Добровых, и никто о нем уже не помнил.<…>Разумеется, в замурованном окне ничего не нашли.
Потом я предположила, что, возможно, оружие хранилось в дровяном сарае, потому что муж туда ходил за дровами. Устроили обыск и там. Я была в ужасе, потому что представляла себе, как сейчас тяжело Даниилу, что он скрыл от меня, где оружие. Как он сейчас думает, что меня мучают напрасно. Лучше бы уж я знала и сказала, так было бы проще…
Под утро я уже начинала кричать все, что думала о следователе, о Сталине, о Ленине, о советской власти… Если бы у меня уже не было статьи 58/10, то ее вполне можно было получить. Как-то следователь сказал:
— Ну надо же! Доводишь Вас до того, что Вы орете и не соображаете, что говорите, но ведь ни разу не крикнули, где оружие спрятано!
Вот для чего он меня доводил. Как я уже сказала, мне не давали спать три недели. Видимо, я была в таком физическом состоянии, что, когда опускала босые ноги на цементный пол, то он казался теплым, значит, ноги были ледяными. Не знаю, подмешивали что-нибудь к еде и питью, возможно. Я потом сообразила странную вещь: за девятнадцать месяцев следствия я только один раз попросилась в туалет. Это странно, ведь допросы шли целыми ночами. В туалет отвел меня конвоир. Он стоял у двери, и тогда я единственный раз за все девятнадцать месяцев увидела себя в зеркале. Хорошо помню это лицо, которое трудно назвать моим. Это была застывшая белая маска с огромными черными глазами. Глаза у меня совсем не огромные и голубые. А из зеркала на меня глядели в пол — лица черные, с разлившимися зрачками глаза. Тогда, по — видимому, у меня и началось что-то со зрением, то, что сейчас дало тяжелую глаукому и слепоту.
А началось так. Меня в очередной раз привели на допрос. Он проходил в большой комнате. У одной стены за письменным столом сидел следователь, у другой стоял стул для меня. Комнату заливал свет ярчайшей лампы, чтобы я не могла ни глаза закрыть, ни прислониться. И вот я вхожу в комнату, а там полумрак, как будто светит только настольная лампа. Растерянно поднимаю глаза — та огромная лампа горит. Я поняла, что с глазами что-то происходит. Это продолжалось недолго. Говорить об этом было некому и не за чем. Потом я знала, что, когда сильно волнуюсь, то на какое-то время у меня, как говорят, "темнеет в глазах". Тогда началась моя болезнь. В конце следствия мне еще спектакль устроили. Однажды я узнаю, что меня будет допрашивать министр.
— Ну, слава Богу, — говорю, — может, хоть он разберется что к чему.
На меня посмотрели очень странно. И вот в Лефортово приехал министр Абакумов. Меня ведут к нему, а по дороге к кабинету через каждые полтора метра стоит солдат. Вводят в комнату, там сидят мой следователь и начальник отдела, а с ними очень крупный вальяжный и полный восточный человек в черном костюме. Начинает меня допрашивать.
— У Вас было оружие. Почему Вы не говорите, где оно?
— Потому что не знаю, — отвечаю.
— Но у Вас было оружие?
— Так если Вы, министр, говорите, что у нас было оружие, значит, оно было. Но я его никогда не видела.
Мне, столько лет прожившей при советской власти, не пришло в голову, что министр может врать. Он подошел ко мне близко, посмотрел:
— Какая молодая… Как же Вы во все это влипли?"[417]
11. Очные ставки
В январе на следствие вызвали в качестве свидетеля Галину Русакову. "Это была потрясающая встреча, какие бывают раз в жизни… — признавался Андреев, добавляя: …Она своим благородством едва не погубила себя совершенно попусту, будучи вызванной в качестве свидетеля"[418]. Но таких встреч за все время следствия он запомнил немного. Свидетели ничего особенного не знали и не могли знать. Кроме разговоров о романе, доносившихся до многих знакомых автора, а он постоянно что-нибудь писал, или неосторожной критики советской власти, никаких подробностей, кроме изложенного в "Странниках ночи", о настоящем подполье, о покушении на Сталина, ни тем более об оружии узнать не удавалось. Поэтому на лефортовском этапе следствия постепенно арестовали всех остававшихся на свободе, но намеченных в соратники террориста Андреева. Не получивших ролей не трогали. Даже выпустили перепуганную и ничего не понимавшую старуху Рабинович. Затем началось окончательное прописывание сценария и ролей каждого. Вновь арестованных сразу помещали в Лефортово.
5 июня взяли Арманд, Ивановского и Матвеева.
15 июня — Татьяну Николаевну Волкову. Она все шесть месяцев до приговора просидела в одиночке. В письме на имя Фадеева, вынесенном из интинского лагеря под стелькой ботинка, Волкова с отчаяньем писала: "Меня допрашивали 49 раз. Ровно месяц мне не давали спать, потому что допрашивали по ночам, а днем не позволяли даже прислониться к стене. Через месяц бессонницы я уже совершенно не соображала что к чему. Следователь (майор Новиков) беспрерывно стращал меня, угрожал избить. Принимая во внимание те ужасы, что творились по ночам в соседних кабинетах Лефортовской тюрьмы, страхи мои были вполне реальны…"[419]
19 июня арестовали Добровольского.
Уже после спецсообщения Сталину, 23 июня, арестована Лисицына, жена Белоусова.
Если Волкову за полгода допросили 49 раз, то Андрееву 195, Ковал енского 173, Василенко 126, Ивашева — Мусатова 123… Конвейер еженощных мучений и страшных испытаний. Самое тяжкое говорить о других, понимая, что становишься причиной их страданий. Как бы ни выгораживались они в ответах, в протоколе допроса любые слова превращались в формулировки, чреватые самыми грозными обвинениями. Андреев, судя по протоколу, "чистосердечно" рассказал, как после войны он усилил свою "подрывную работу":
"Я продолжал расширять круг своих связей и вербовать новых единомышленников, рассчитывая создать организацию для активной борьбы против советской власти.
Действовал я осмотрительно, осторожно подходя к людям, которых намечал для вербовки.
В послевоенный период я обработал и привлек в нашу антисоветскую группу ШЕЛЯКИНА Алексея Павловича — архитектора, бывшего моего соученика по гимназии, и АРМАНД Ирину Львовну — преподавательницу английского языка Московского Государственного Университета, с которой был знаком с 1938 года по совместной литературной деятельности.
КОВАЛЕНСКОМУ в этот же период удалось привлечь в нашу антисоветскую группу адвоката ШЕПЕЛЕВА Сергея Дмитриевича, а ИВАШЕВУ — МУСАТОВУ — художницу КУЗНЕЦОВУ Наталью Васильевну, на которой он впоследствии женился.
Перед участниками возглавляемой мною антисоветской группы я ставил задачу проведения вражеской работы среди своего окружения, а наиболее активных из них продолжал обрабатывать в направлении использования их для террора.
ВОПРОС: — Для чего специально написали в своей антисоветской книге целую главу, посвященную террору?
ОТВЕТ: — Да, к этому времени я закончил свой роман "Странники ночи", в котором уделил большое место террористической борьбе с руководителями Советского правительства.
По — прежнему считая террор наиболее действенным методом борьбы, я, читая главу о терроре своим единомышленникам, убеждал их, что убийство Сталина ускорит войну США и Англии против Советского Союза"[420].
Называя имена друзей, он, конечно, знал, что те уже в тюрьме, о них не однажды упоминали следователи.
Чуков, со слов Андреева, рассказывал, что после проведения очной ставки с "беспрерывно плачущей" женой Малютина "…избиения приняли изуверский характер. Его непрерывно били ногами по коленной чашечке, и колени превратились в незаживающие язвы. Следователи совали списки знакомых и незнакомых людей и требовали называть все новых "сообщников".
Как-то его посадили в карцер: каменный, ледяной мешок, сантиметров на 20–30 наполненный водой. Между карнизами, выступавшими у подножия двух противоположных стен, была переброшена неширокая доска. На этой прогибающейся доске, без сна, чтобы не свалиться в воду, и сидел донага раздетый поэт"[421].
Чтобы добиться признаний, мучили не только допросами, избиениями, карцерами. Некий Зубков, подсаженный к Андрееву, "ужасный человек", по его словам, стоил ему "не меньше крови, чем Леонов и Комаров"[422].
История с Малютиным — перед ним особенно виноватой чувствовала себя Алла Александровна — показательна. Она его совсем не знала, но в "силу глупости", как признавалась мужу, упомянула. "Именно мне, — писала она ему, — принадлежит гениальная фраза о том, что тебе он предлагал вступление в какую-то организацию, и ты от этого отказался, сказав, что твое дело — писать и больше ничего. Я же абсолютно ничего не знала о том, к чему он имеет отношение, и прекрасно знала, что тебе он тоже сказал каких-то туманных два слова, так что и ты не знал, в чем дело. Конечно, я это сказала в силу каких-то психологических причин — того, что у дураков называется честностью, но именно у дураков. Вообще об этом опять нужно говорить, а не писать, но мне кажется, что именно в какой-то связи с Малютиным, с которым, в действительности, у нас не было абсолютно никакой связи и о причастности которого к чему бы то ни было серьезному мы и сейчас не знаем, и зарыта основная часть собаки. Эту глупость, как и многое другое, я и считаю очень большой виной…"[423]
3 сентября взяли Хандожевскую. С ней у Аллы Александровны состоялась единственная за все следствие очная ставка. На ней она говорила Хандожевской: "Да я же хотела Сталина табуреткой стукнуть, Галина Юрьевна, не Вы, а я: Вы же даже внимания не обратили на эти мои слова!" Позже следователь прочел ей обвинение, среди которого была статья 58/8 — террор. "Это почему?" — недоумевала она.
"— А вот такая фраза — "я бы его табуреткой"?
— Да. Я сказала, что я бы его с удовольствием по башке табуреткой треснула за то, что он сделал с Россией!
— Так, Алла Александровна, ведь это же и есть подготовка террористического акта.
— Да будет Вам, Михаил Федорович, какой террор? Где табуретка, а где Сталин?
— Да разберемся мы с этим. Вы поймите, существует юридическая форма. Вы так сказали. Я — следователь. Я записал. Я же не новеллу пишу и не роман. Пишу протокол допроса.
И он меня убедил. Я потом подписывала все эти листы протоколов, даже не читая"[424].
И у Василенко очная ставка состоялась только одна — с Ивановским.
У Угримова ни одной — заграничный след не вытанцовывался, а потому и не особенно был нужен. В результате его с женой и тещей пустили по самостоятельному делу.
Почти через три года после того как дело Даниила Андреева завершилось, в постановлении ЦК о практике тогдашних допросов говорилось: "В МГБ укоренилась неправильная практика составления так называемых обобщенных протоколов допроса арестованных на основании накопленных следователями заметок и черновых записей"[425]. Так, иезуитским канцелярским языком характеризовалось литературное творчество следователей, сочинявших лубянские дела, выбивавших из подследственных художественные подробности. Но обвинялись Абакумов и его подручные, в свою очередь арестованные и расстрелянные, не в жестоких наветах и пытках, а напротив, в том, что в преступной халатности или с умыслом не вносили в протоколы признания "законспирированных врачей", предателей и террористов.
12. Суд ОСО
Добровольский писал о днях перед судом: "Следствие, собственно, уже кончалось. Я, совсем замученный, все подписывал, что мне давали, не глядя. Следователь подал мне еще одну бумагу со словами: "Вот и эту подпишите". Я взял перо. Следователь сказал: "Да нет, вы же не прочли. Прочтите, а потом подпишите". В бумаге говорилось о моем согласии на то, чтобы все взятые у меня бумаги, записные книжки, дневники, литературные наброски, черновики и все рукописи законченных рассказов были сожжены.
А. А. Добровольский (Тришатов)
Я подписал, но, наверно, на моем лице было видно мое страдание.
— Чего вы? — сказал следователь. — Чего вы страдаете?
Я сказал:
— А вы хотите, чтобы мать не страдала, подписывая приговор о казни своих детей?
— Ну, ну… — сказал следователь. — Ведь и Гоголь сжигал свои рукописи. Все равно вам бы пришлось сжечь ваши. Они никому не нужны. Вот мы и снимаем с вас эту работу и берем на себя.
Со мной все было кончено, и все дело мое сгорело"[426].
О страшном осознании того, что дело, которому отдана жизнь, стало пеплом, Добровольский — Тришатов написал в стихах как о собственном преступлении, а ведь это было почти таким же страшным, как уничтожение людей, преступлением власти:
Грех последнего преступления
Я в себе побороть не смог.
Дар, как гром говорящего пения,
Я зажал, завернув в платок,
Чтоб не ринулось ко мне Слово —
Огнезрачное колесо.
Вот такого-то, вот такого
И судило меня ОСО.
Сожгли все рукописи Белоусова, Василенко, Добровольского, Коваленского, Лисицыной, Шелякина, всю захваченную переписку, даже письма Леонида Андреева. Сгорело "письмо Леонида Николаевича о смерти матери Даниила, залитое слезами, — свидетельствовала Алла Александровна. — Его последнее письмо, совершенно потрясающее, мы перечитывали несколько раз. Оно, видно, было кем-то привезено, потому что по почте такие письма уже не отправляли. Это письмо о революции, и я могу его сравнить только с последними дневниками Леонида Николаевича, написанными перед смертью, когда он понял все, что произошло с Россией"[427].
Многие из сидевших на Лубянке запомнили едкий запах горелой бумаги. Сожженные рукописи — жизни, погубленные дважды. Сожгли все конфискованные сочинения Даниила Андреева — поэмы и стихотворения, автобиографические записки, дневники. Сожгли, насмехаясь над протестами автора, главное вещественное доказательство террористических замыслов подсудимых — роман "Странники ночи". Сожгли в той самой лубянской печи, над которой виделись Солженицыну летящие "черными бабочками копоти" следы "еще одного погибшего на Руси романа"[428].
Андреев просил передать в Литературный музей письма отца и прадеда (родственника Тараса Шевченко). Не хотел он верить и в гибель "Странников ночи": "Когда абакумовские подручные предложили мне подписать (скрепить своим согласием) распоряжение об уничтожении всего моего архива, я подписал его с категорической письменной оговоркой, протестуя против уничтожения, во — первых, собрания сочинений Леонида Андреева в 8 томах, изд. 1913 г. (если эти ослы даже не знали, что это издание можно достать в любой публичной библиотеке, купить у любого букиниста), а, во — вторых, странников. И думаю, они находятся при моей папке"[429].
"Статья была — террор, — рассказывал Василенко. — И всех нас хотели расстрелять. Я ведь даже ждал расстрела, четырнадцать дней сидя в одиночке. Следователь сказал: "Вас расстреляют".
И когда ко мне входили в камеру ночью, было страшно. Очень страшно. Они входили втроем, вчетвером, приказывали: "Встать!" Я вскакивал.
"Повернуться спиной!" И молча за мной стояли. Я знал, что они стреляют в затылок.
Чувства страшные. Это знал Достоевский, он стоял на эшафоте. Правда, один раз… А я? Ну, я был обыкновенный человечек. Я стоял и шептал: "Господи, Боже, помилуй меня!"
Потом они так же молча уходили"[430].
Издевательство? Нет, продуманный способ окончательно сломить волю обвиняемых, измученных многомесячным следствием. Через месяц после ареста Андреева, 26 мая 1947–го вышел Указ "Об отмене смертной казни", она заменялась "в мирное время" 25–летним сроком. Указ действовал до 12 января 1950–го, когда высшую меру восстановили. Им, тем кто выжил, повезло.
30 октября 1948 года всем участникам "группы" Андреева зачитали постановление ОСО. Особым Совещанием при МГБ СССР "глава группы" был осужден по статьям УК 19–58–8, 58–10 ч. 2, 58–11 УК РСФСР. В постановлении говорилось: "Андреева Даниила Леонидовича, за участие в антисоветской группе, антисоветскую агитацию и террористические намерения заключить в тюрьму сроком на двадцать пять лет, считая срок с 23 апреля 1947 года. Имущество конфисковать".
В. М. Василенко. Воркута. Зима 1950
Вместе с ним приговорили девятнадцать человек родственников и друзей. В тюрьму, как главного преступника, отправили одного Андреева. Остальных приговорили к заключению в ИТЛ. Двадцать пять лет с конфискацией получили Андреева, Василенко, Добров, Доброва, Ивашев — Мусатов, Коваленский, Скородумова — Кемниц, Шелякин. По десять лет — Арманд, Белоусов, Волкова, Добровольский, Ивановский, Кемниц, Лисицына, Матвеев, Усова, Хандожевская, Шепелев. Они, говорилось в обвинительном заключении, признаны виновными в том, что являлись участниками антисоветской террористической группы, созданной и возглавляемой Андреевым, участвовали в сборищах, им проводимых, "на которых высказывали свое враждебное отношение к Советской власти и руководителям Советского государства; распространяли злобную клевету о советской действительности, выступали против мероприятий ВКП(б) и Советского Правительства и среди своего окружения вели вражескую агитацию".
С. Н. Ивашев — Мусатов
Осужденных приводили по одному в небольшой кабинет и там каждому в отдельности зачитывали приговор. Они не все были друг с другом знакомы, и никто не знал — сколько всего приговоренных по делу. Среди привлеченных оказались, насколько известно, еще сослуживцы Андреева по госпиталю Александр Петрович Цаплин и Николай Павлович Амуров, старый друг Добровых художник Федор Константинович Константинов, Игнат Александрович и Мария Александровна Желабовские… Желабовские получили по восемь лет. Мужа увезли в Соликамск, жену в Чувашию. Наталью Васильевну Кузнецову, жену Ивашева — Мусатова, из следственной тюрьмы отправили в Казанскую психушку. Но в постановлении ОСО 30 октября эти фамилии не значились. Их со "Странниками ночи" не связали.
Алла Александровна Андреева свидетельствовала: "…Прочли приговор. Было три реакции. Я слышала, как кричала двоюродная сестра Даниила, услышав приговор: 25 лет. Я же никак не могла понять. Читал приговор какой-то ужасно противный тип. Я как-то совсем сразу не могла понять о чем речь: "Я что правильно слышу?" — Он этак резко: "Правильно слышите," и раздельно по слогам: "25 лет лагерей и 5 лет ссылки". Я ему — "Перечитайте еще раз". Вот так вот. А Даниил мне потом рассказывал, как он реагировал. И я знаю, что точно, это правда. Он рассмеялся. "Они воображают, — думал он, — что они продержатся
25 лет".<…>И где-то он был прав, а если по большому счету, то и во всем был прав. Ведь у Бога времени нашего нету"[431].