Ирландские имена, где названо всего пять наиболее известных Гормлат [O’Corrain, Maguire 1990, 114]; остальные три нами уже описаны, а о четвертой – см. ниже).
Рис. 21. Знатная дама, предположительно – графиня Ормонд. Рельеф в церкви Св. Марии, Килкенни, XII в.
В уже упомянутом нами трактате Старины жен говорится, что Гормлат, дочь Доннхада (№ 1), была матерью короля Аэда Финдлейта, сына Ниалла Кайлле (видимо, бежав с Федельмидом, она оставила ребенка в доме отца, либо у него было несколько жен, носивших это имя, что вполне возможно). Сам же Аэд женился затем на женщине, которую также звали Гормлат, дочь Миредаха, по прозвищу «пестрая», от которой у него родился сын Домналл. Аэд Финдлейт, который происходил из северных Ун Нейллов, был верховным королем Ирландии, но, вчитываясь в текст трактата, в котором Гормлат Пестрая называется одновременно матерью Домналла, сына Аэда, и некоего Кумаскаха, сына Айлиля, мы можем сделать вывод, что эта Гормлат также была замужем не один раз, причем один из ее мужей правил в Таре [Banshenchus 1931, 225]. В Анналах четырех мастеров смерть Аэда Финдлейта датируется 876 г., причем отмечается, что он был королем довольно известным, правил в Таре 16 лет и мирно умер своей смертью в 20‑й день ноября. Видимо, после этого на его вдове женился некий Айлилль, желавший также сделать политическую карьеру, но не слишком в этом преуспевший. По крайней мере, в списках верховных королей его имя не упоминается.
И поэтому спросим себя: не слишком ли мы преувеличиваем символическую роль именно этих трех женщин, их имен и их браков, которые происходили уже в период исторический? Безусловно, заслуга Энн Триндад, которая нашла разрозненные упоминания об этих женщинах в разных анналах, сопоставила их имена и биографии и выявила своего рода архетип королевы-питья, носящей символическое имя, очень велика. Но почему тогда только этих трех? И насколько осознавалась символическая роль самого имени Горм(ф)лат в реальный исторический период самими королями, которые, стремясь к верховной власти, выбирали себе жен с таким именем, с одной стороны, и составителями анналов – с другой? Это вопрос очень сложный и, вероятно, не предполагающий однозначного ответа.
Так, в работах отечественной мифологической школы мы можем встретить частые упоминания об особой значимости имени как для самого его носителя, так и для окружающих, опознающих при помощи значимого имени основные черты личности и даже судьбы данного человека, причем эти высказывания становятся уже своего рода «общим местом» и основанием для дальнейших построений, как нам кажется, не всегда отличающихся научной строгостью. Так, например, О.М. Фрейденберг принадлежит афористическое высказывание: «значимость, выраженная в имени персонажа и, следовательно, в его метафорической сущности, развертывается в действие, составляющее мотив; герой делает только то, что семантически сам обозначает» [Фрейденберг 1982, 679]. «Имя в тексте может иконически отражать (воспроизводить) то, что происходит с самим носителем имени», – пишет В.Н. Топоров [Топоров 1993, 83]. Однако оба они пишут все же о сознании мифологическом («Основной закон мифологического, а затем – и фольклорного сюжетосложения…», «В сфере “мифопоэтического” имена собственные играют особую роль…» и проч.), и поэтому мы не уверены в том, что подобная концептуальная база может послужить основанием для вывода типа – «Судьбы Татьяны, Ленского и Онегина предсказаны именами, которые были им даны» [Турбин 1996, 107].
Да, наверное, на каком-то глубинном уровне некая внутренняя сущность имени действительно влияет на судьбу человека, но, как нам кажется, данная связь определяется далеко не только семантикой имени, но и каким-то иными закономерностями, «изучение» которых неизбежно уведет нас в область «таинственного и непознанного». Постараемся же остаться в нашем земном мире и, более того, на уровне текста, в которых интересующие нас имена зафиксированы.
В известной работе Ю.М. Лотмана (совместно с Б.А. Успенским) Миф – имя – культура говорится, что «в типологическом отношении, даже учитывая неизбежную гетерогенность всех реально зафиксированных в текстах культур, полезно различать культуры, ориентированные на мифологическое мышление, и культуры, ориентированные на внемифологическое мышление. Первые можно определить как культуры, ориентированные на собственные имена» [Лотман, Успенский 1992, 69]. Но, строго говоря, не отрицая, естественно, некоторой тенденции к мифическому осмыслению истории Ирландии самими хронистами, мы не можем с уверенностью утверждать, что составители Анналов и среднеирландских ученых трактатов отличались именно «мифологическим мышлением» и в силу этого видели в имени того или иного исторического персонажа именно его глубинную сущность. Более того, обращение к среднеирландскому трактату Верность имен (Cóir Annman) ясно показывает, что в период его составления собственно имя уже не ощущалось как значимый элемент судьбы его носителя. Гораздо важнее для автора этого трактата – прозвище, его происхождение и значение, чему, собственно говоря, весь трактат и посвящен. Семантика имени как такового описывается только в исключительных случаях, причем обычно – у мифологических персонажей. Например, имя бога Дагды трактуется как Dagda.i. dagh de ‘пламя бога’ ([СА 1897, 354], интерпретация отличается от традиционной). Но имена более поздних персонажей уже обычно трактуются вне их внутренней формы, и в центре внимания компилятора остается только прозвище персонажа или его патроним (или матроним, если он назван по имени матери). Так, например, об одном из центральных персонажей уладского цикла – Фергусе Мак Ройхе, имя которого достаточно прозрачно и, более того, действительно во многом определяет его эпическое поведение (букв. мужская сила, сын великого коня), рассказывается только в связи с предполагаемым именем его матери (Ройх или Рох, женщина, жившая в волшебном холме – интерпретация явно вторичная, см. [СА 1897, 406]). Иными словами, составитель данного текста действительно как бы осознает отличие мифологического мышления от не мифологического, и понимает, что для первого имя семантически значимо, а для второго – уже лишь некая условность (характерно, что в трактате названы 12 Фергусов, 29 Эохайдов и проч.).
Поэтому мы осмелимся предположить, что и для составителей анналов, в которых фигурируют все три описанные королевы Гормлат, это имя, как и имена других многочисленных Гормлат, также было лишь условностью и его глубоко символическое значение «жаркое питье» ими уже не ощущалось. Это, однако, не означает, что в то время, когда мышление историческое явно превалировало над мифологическим, имя вообще утратило значимость. Как мы полагаем, значимость имени изменила ориентацию – с глубинной семантики на прецедентную. Что мы под этим понимаем? На уровне эксплицитном значимость имени в средневековой ирландской традиции выражается уже не столько в осознании внутренней его формы и семантики, сколько в особом уподоблении личности и судьбы его носителя некоему прототипическому персонажу, носившему такое же имя. Так, например, в стихах второй Гормлат, посвященных гибели ее последнего мужа Ниалла Глундуба, открыто звучит тема уподобления его другому королю, носившему это же имя – Ниаллу-девять-заложников, который считается основателем династиии Уи Нейллов и первым действительно реальным «верховным» королем Ирландии. В стихотворении «Мрачен королевский дом» (Dubhach sin, a dhúin nа ríogh…), например, она говорит, что после гибели Ниалла его дом стал пустым и одиноким, каким он не бывал во времена Ниалла-девять-заложников; в других текстах, которые ей приписываются, вообще не совсем ясно, какой именно из них называется «славным королем Ниаллом», видимо – оба одновременно, поскольку для поэзии бардической вообще было характерно отождествление нескольких персонажей, носивших одно имя.
Изучению того, что может быть названо «историей прецедентных уподоблений», посвящена практически и вся книга Ф.Б. Успенского Имя и власть, в которой скрупулезно описывается «история королевских родов Скандинавии» [Успенский 2001, 81] именно в фокусе значимости имени будущего коннунга для его дальнейшей политической карьеры.
Как мы можем предположить, в цепи описанных персонажей подобной «прецедентной» фигурой должна была быть первая Гормлат, жена короля Федельмида мак Кримтанна, причем известность ее в истории могла быть обусловлена именно яркостью этой личности. И, возможно, Кормак мак Куллиненан, который также был королем Кашеля (т. е. Мунстера), а затем, как и Федельмид, стал одним из редких в Ирландии королей-клириков, отчасти ориентировался на безусловно известную ему историю женитьбы Федельмида, когда избрал себе жену с таким же именем. И, возможно, именно отрицательный пример этого короля-истерика, который сам объявил себя епископом, а затем прославился тем, что «сжег больше монастырей, чем все викинги вместе взятые», заставил Кормака потом от жены с таким именем отказаться. То есть, иными словами, король Мунстера, претендующий на верховную власть в Ирландии (Кормак, Бриан Бору) выбирал себе жену с именем Гормлат не потому, что это имя означало «жаркая власть» или «синее питье», а потому, что ориентировался на «прецедентный брак» короля Федельмида. Наша идея была обсуждена нами с известным специалистом по истории ранней Ирландии К. Симмс, которая предположила, что не только король, претендовавший на верховный трон, мог специально взять себе жену по имени Гормлат, но и родители специально могли дать девочке такое имя, рассчитывая, причем часто – вполне справедливо, что оно поможет ей стать «королевой Ирландии». Но где в таком случае проходит грань между «мифологическим» и «прецедентным» смыслом имени и есть ли она вообще?
Иными словами, означают ли все наши рассуждения и успешные поиски других Гормлат, что высказанная Э. Триндад мысль о глубинном мифологическом подтексте имени этих королев принципиально неверна? Мы полагаем, что – нет. Как верно отмечает она сама, для средневекового ирландского компилятора, будь то – анналов, будь то – собраний эпических повестей, история и «вымысел» (fiction) были слиты воедино. И поэтому за текстом хроники легко просматривается мифопоэтический подтекст, а за сюжетом саги – его историческая и политическая направленность.