— А Кармине все докладывают. Она видела его там или сям, он сказал то, он сказал это. Два года, Джек. Они этим занимались в Белом доме.
Джек и помыслить не мог, что президент Соединенных Штатов трахается с любовницей Момо Джанкана. Тут какая-то ошибка. Это же парень с «Пятака» в Чикаго, из Города макарокников в пяти или шести кварталах от дома, где вырос Джек. Джек был личным другом двух головорезов Mo. Он годами слышал имя Джанкана. С тех времен, как того называли Муня. Бригантину для Банды-42 гонял. Пятьдесят или шестьдесят раз арестовывали. Сидел в Джолиете. Сидел в Ливенуорте. Сейчас он авторитет в Чикаго, Лас-Вегасе и так далее. Но делить любовницу с президентом? Джек понял, что тяжело будет вернуться к разговору о ссуде для провалившегося бизнеса.
Тони все еще сидел в кресле, но только с виду. Он уже собрался уходить, Джек заметил по его рукам нетерпение, будто у завязавшего курильщика.
— Джек, я пришел к тебе по старой памяти.
— Как мы плавали на крыше «Капри».
— Я и говорю. Я не просто кофе попить зашел.
— Я ценю, Тони.
— Я пришел, потому что мы вместе уже давно.
— Мы трахались в смежных комнатах.
— «Гавана», матерь божья.
— Тони, я собираюсь раскрасить клуб. Совершенно по-новому. Основным цветом будет красный шелк, как в старые добрые времена. Скоро возобновятся съезды. Может, у Кармине как-нибудь найдется свободная минутка подумать об этом, пока он в машине едет.
— Я бы хотел оставить тебе хоть какой-то проблеск.
— Ценю.
— Я просто его катаю. На самом деле гораздо важнее другое. Каждое утро я надеваю на него жилет. И хорошенько затягиваю.
— Какой жилет?
— Его бронежилет. Он же, мать твою, страной правит.
Они пожали друг другу руки у лестницы. Затем Тони обнял расчувствовавшегося Джека.
— Хочу кое-что сделать. Я пришлю тебе доску-вертелку. У меня есть такая, хочу, чтоб ты попробовал. Тестовая модель. Тони… Мы же плавали.
Джек позвонил Джорджу Сенатору.
Позвонил сестре Еве.
Позвонил раввину Хиллелю Сильверману.
Позвонил Линетт Батистон, Наезднице Рэнди, и сказал, что выходной ей брать нельзя. Двойная Радость у себя в Гранд-Прейри с больным животом.
Джек открыл дверь в заднюю комнату, и собаки наперегонки бросились наружу как безумные. Собачья преданность как-то залечивает раны, которые достаются нам в этом мире. Он вытащил Шебу из этого клубка шерсти и направился к машине. Проехал квартал к банку. Съездил в «Шератон» и зашел в буфет сообщить девушке за стойкой, что знает анекдот, от которого она просто рухнет. Объехал несколько магазинов в поисках диетической еды. Услышал полицейскую сирену и подумал о погоне — просто так, чтобы встряхнуться, но тут же потерял всякий интерес, и на него напала хандра.
В этом мрачном настроении он почувствовал себя никем. Кто он такой? Кому до него может быть дело?
Он поездил еще немного, затем остановился у пекарни и купил чизкейк. Взял его с собой в здание полиции и суда, поднялся в лифте на третий этаж. Сунулся в несколько кабинетов и понес чизкейк в конференц-зал. Туда вошло человек пять служащих и детективов. Джек запил «Прелюдии» глотком холодного кофе из бумажного стаканчика. Кто-то заметил, что у Джека обрубок вместо указательного пальца. Несчастный случай, как исстари ведется. Он рассказал два анекдота, все посмеялись. Затем прошел по коридору в отдел убийств, заглянул туда и увидел Рассела Шивли, долговязого типа с загорелым лицом, который сидел за столом и читал «Поля и ручьи». Джек всегда считал его эдаким старомодным идеалом техасского служителя закона.
— Рассел, сколько мы уже знакомы?
— Не знаю, черт возьми.
— Я тебе когда-нибудь говорил о самоубийстве?
— Вроде бы нет, Джек.
— Рассел, если я когда-нибудь скажу тебе о самоубийстве, или что хочу умереть, или наложить на себя руки, то знай — это не пустая угроза, чтобы добиться внимания. Если ты однажды поднимешь трубку, услышишь слова: «Я сейчас покончу с собой» и узнаешь мой голос, то знай — это не блеф.
Все это, конечно, прозвучало невпопад, поэтому Рассел просто внимательно посмотрел Джеку в глаза и кивнул, не представляя, что ответить.
Джек снова нахлобучил федору с заломленными полями и вышел из комнаты. Спустился к машине и поехал в «Карусель». Вспомнил, что надо позвонить в несколько мест. По полу катались бутылки и банки. Он подумал о драке, в которой потерял палец. Десяток лет назад он совершенно по-звериному сцепился с гитаристом «Серебряной шпоры», которой тогда управлял. Этот гитарист откусил ему часть указательного пальца на левой руке. Он это сделал одним решительным укусом, мотнув головой, верхняя фаланга повисла и восстановлению уже не подлежала. Пострадала репутация Джека, ведь он хотел податься в масоны, вольные каменщики, или как их там называют, чтобы завязать деловые знакомства или дружбу. Но масоны не примут в свои ряды человека, у которого не хватает части тела. Таков у них древний закон.
Джек позвонил своему адвокату.
Позвонил в «Утренние новости» насчет рекламы клуба.
Позвонил стриптизерше по имени Дженет Элворд.
— Я не кажусь тебе гомиком, Дженет? А мой голос? Говорят, я шепелявлю. Может, нормальные люди так и воспринимают голубых? Как считаешь, вдруг я тайный гей? Я могу пойти по другой дорожке? Не виляй хвостом, Дженет. Мне нужна полная правда.
Пришел бармен. Джек попенял ему, что стаканы не идеально чистые. Заметил новую официантку в длинной блузке с оборками. Отвел ее в угол и рассказал анекдот. Она громко расхохоталась. Рассказал еще один, короткий, и быстро удалился, глянув через плечо, как она смеется в углу.
Ему нравились женщины с веснушчатой грудью в декольте.
Он сел в машину и поехал домой, пообедать. Ведь каково жить еврею в таком месте, в таком штате, как Техас? Толком не выговориться, не настоять на своем. Но Джек любил этот город. Здесь он мог жить так, как хотел. Не приходилось скрывать своего происхождения. Не приходилось слушать анекдоты про евреев от конферансье в клубе. Конферансье знал, что один еврейский анекдот может закончиться для него вызовом «скорой». Нет, Джек не жаловался. Просто иногда такое ощущение, будто они скрывают некую тайну. Он вырос тут, в окрестностях, в боях между кварталами. Что такое Даллас по сравнению с этим? Он приходил домой весь в крови, потому что вступался за евреев. Встречал сестер на трамвайной остановке в Городе макаронников, чтобы никто не кричал им вслед «жидовки», не причмокивал за спиной, не прикасался к ним. Нет, Джек не жаловался. Просто такое чувство, будто ты вне игры. Но у него авторитетные друзья. Он любил дать ссуду молодому полицейскому, у которого родился ребенок. Клуб посещали полисмены в штатском. Сколько можно назвать городов, где еврей заходит в штаб-квартиру полиции и слышит: «Привет, как дела? Джек пришел». Я обязан жизнью этому городу.
Джордж объявил, что сегодня на ужин спагетти.
— А я думал, жареная треска.
— Откуда?
— Я же приносил треску… когда, не помнишь?
— Ничего не знаю, — ответил Джордж.
Джек запил «Прелюдии» остатками сока.
— В общем, я расстроен.
— Насчет чего?
— Насчет того, что он сказал.
— Не дал ссуду.
— Они готовы прикрыть мой клуб.
— Ты слишком много пьешь этой дряни, Джек.
— Их прописывают от ожирения.
— Но не настолько же ты толстый.
— Мне нужен стимул, — ответит Джек.
Он взял купленную утром газету и отправился в туалет. Читал Джек только в туалете. Самое приятное за весь день. Он читал о ночной жизни города, рекламу клубов, местные сплетни, развлекательную колонку. По всему городу идут представления. Он поискал конкурентов. Испражняясь, он успокоился. Наступило умиротворение.
После он беседовал на кухне с Джорджем.
Не хотелось снова доходить до того, чтобы ночевать в клубе. Не так давно ему негде было жить. Новую квартиру он еще не нашел, не хватало наличных, чтобы выкрутиться. Ночевал в клубе. Жил там, питался, спал на раскладушке в задней комнате вместе с собаками. Вся его жизнь проходила под одной крышей. Запах пива, табачного дыма, собак и всего остального. Хуже было только в отеле «Коттон Боул», когда он Два месяца просидел в темноте. Не хотелось снова докатиться До такого. Когда негде жить и все идет наперекосяк.
По словам Джорджа, чтобы узнать, готовы ли спагетти, нужно достать макаронину из кипящей воды и швырнуть ее в стену. Если прилипнет, значит, сварились.
Джек быстро поел и отправился в клуб на своем тарахтящем «олдсмобиле».
Гай Банистер сидел у себя в кабинете, склонив в раздумьях старую львиную голову. Уже стемнело. Какой-то бродяга мочился на улице, орошая стену их здания. Горела настольная лампа. Гай взял досье на китайских коммунистов. Это досье, последнее кошмарное досье, он отложил на конец дня, чтобы спокойно, без суеты изучить.
Отряды китайских коммунистов высаживают в Бахе, их там, блядь, десятки тысяч. Мобилизуются, скапливаются, их все больше и больше. На фуражках маленькие красные звезды.
В общем-то, ничего нового в досье не прибавилось. Все те же слухи и домыслы. Там, в бледных песках, собралось единое гигантское безмолвное войско китайцев в телогрейках, и ждет сигнала. Здесь нечего уточнить или добавить. Классическое скопище китайцев.
Хотелось бы верить, что так и есть. И он верил. Но в то же время знал, что все не так. Ферри говорит, что не имеет значения, правда это или нет. Важно другое — восторг от боязни поверить. Это все подтверждает. Это все оправдывает. Любую жестокость или ложь, каждую измену жене. Дает ему схлопнуться, раствориться в благоговейном ужасе. Так говорит Ферри. Это объясняет его сны. Китайцы влияют на его сны. Все до единого кошмары или странности сна, все, чего не выразить словами, разрисовано под китайский фарфор.
С неба на белом шелке слетают люди. Ему нравилось думать о живой толпе, о том, как молчаливые мужчины складывают парашюты, прячутся в бледных песках. Ни ракет, ни спутников, никакой самоуверенной техники. В китайском досье говорилось о массе людей в телогрейках, собирающейся у границы. Этот страх нужно неторопливо смаковать.