новинку
Славить будет глас
молвы
Нашего Орфея
Глинку
От Неглинной до Невы.
Василий Жуковский прочел:
В честь столь славныя
новинки
Грянь, труба и барабан,
Выпьем за здоровье
Глинки
Мы глинтвейну стакан.
Александр Сергеевич завершил игру:
Слушая сию новинку,
Зависть, злобой
омрачась,
Пусть скрежещет, но уж
Глинку
Затоптать не может
в грязь.
Одна светская дама неглубокого ума вздумала обсудить с Пушкиным литературное значение его поэзии. Александр Сергеевич отвечал сухо и односложно. Даму задела его отстраненность, и она насмешливо произнесла:
– Знаете ли, что ваш Годунов может показаться интересным только в России?
– Сударыня, так же, как вы можете сойти за хорошенькую женщину только в доме вашей матушки, – остроумно ответил поэт.
Александр Сергеевич в последние годы жизни был чрезвычайно рассеян, по словам близко знавших его друзей: «он слишком думал о своем хозяйстве, о своих ребятах и о туалетах своей жены». Карты же по-прежнему могли отвлечь его от забот и хлопот. Играя в банк, Пушкин закладывал руки в карманы и припевал солдатскую песню с заменою слова солдат:
Пушкин – бедный человек,
Ему негде взять,
Из-за эвтава безделья
Не домой ему идтить.
Пушкин часто забегал в гости к родителям Ф. И. Тимирязева, оставался, когда мог на обед, радуясь возможности побывать в кругу добрых и искренних друзей. В их обществе он вновь превращался в беззаботного прежнего Пушкина, и вновь потоком лились остроты и слышался его заразительный смех. Однажды после обеда, когда перешли в кабинет и Пушкин, закурив сигару, погрузился в кресло у камина, матушка Тимирязева начала ходить взад и вперед по комнате. Женщина была ростом около 1 м 80 см. Пушкин долго и молча следил за ее высокой и стройной фигурой и, наконец, воскликнул: «Ах, Софья Федоровна, как посмотрю я на вас и на ваш рост, так мне все кажется, что судьба меня, как лавочник, обмерила».
«Какой Пушкин счастливец! Так смеется, что словно кишки видны!»
К. П. Брюллов, русский живописец
Александр Сергеевич Хомяков, русский поэт, публицист, сказал: «Когда Пушкин хохотал, звук его голоса производил столь же чарующее действие, как и его стихи».
А. С. Хомяков, русский поэт, публицист.
«Радуюсь, что Сашку от груди отняли, давно бы пора. А что кормилица пьянствовала, отходя ко сну, то это еще не беда; мальчик привыкнет к вину и будет молодец, во Льва Сергеевича».
Из письма А. С. Пушкина Н. Н. Пушкиной, 1834
«Вот тебе анекдот о моем Сашке. Ему запрещают (не знаю зачем) просить, чего ему хочется. На днях говорит он своей тетке: «Азя! Дай мне чаю – я просить не буду!»»
Из письма А. С. Пушкина П. В. Нащокину, 1836
Жженку – напиток типа пунша, приготавливаемый из алкоголя, фруктов и жженого сахара – Пушкин называл Бенкендорфом (шеф жандармов), потому что она, подобно ему, имеет полицейское, усмиряющее и приводящее все в порядок влияние на желудок.
Стихотворение «На выздоровление Лукулла» впервые было напечатано в журнале «Московский наблюдатель» в 1836 году. Стихотворение наделало много шума, читатели предполагали, что оно направлено против министра народного просвещения С. С. Уварова, который, став министром, отличился крайней беспринципностью и усилил цензурный гнет. Оскорбленный Уваров с той поры стал заклятым врагом Пушкина. Александр Бенкендорф в разговоре с поэтом попытался выяснить из первых уст, на кого конкретно направлено стихотворение. Александр Сергеевич обезоруживающе заявил: «На вас!» – и, видя недоумение усмехнувшегося графа, прибавил: «Вы не верите? Отчего же другой уверен, что это на него?».
Однажды, вскоре после сватовства Дантеса к сестре Натальи Николаевны, выходя из театра, Данзас встретил Пушкиных и поздравил Катерину Николаевну Гончарову с официальным статусом невесты. Пушкин по этому поводу сказал шутя Данзасу: «Ма belle soeur ne sait pas maintenant de quelle nation elle sera: Russe, Frangaise ou Hollandaise?!» [Моя свояченица не знает теперь, какой национальности она будет: русской, французской или голландской?!].
Князь Александр Васильевич Трубецкой во время танцев зашел в кабинет, все стены которого были увешаны рогами различных животных, убитых хозяином на охоте. Желая отдохнуть, князь сел и стал перелистывать какой-то альбом. Вошел Пушкин.
– Вы зачем здесь? Кавалергарду, да еще неженатому, здесь не место. Вы видите, – он указал на рога, – эта комната для женатых, для мужей, для нашего брата.
Однажды несколько человек избранного круга были приглашены в очень дорогой ресторан Доминика и угощались за столом на славу. Входит граф Завадовский и, обращаясь к Пушкину, говорит:
– Однако, Александр Сергеевич, видно, туго набит у вас бумажник!
– Да ведь я богаче вас, – отвечает Пушкин. – Вам приходится иной раз проживаться и ждать денег из деревень, а у меня доход постоянный – с тридцати шести букв русской азбуки.
С возрастом Александр Сергеевич сильно переменился в своих политических взглядах. Граф Струтыньский писал, как Пушкин передал ему разговор с царем в Чудовом дворце Кремля: «Молодость – это горячка, безумие, – говорил Пушкин царю. – Она ведет к великой глупости, а то и к большой вине. Вы знаете, что я считался революционером, конспиратором, врагом самодержавия. Таков я и был в действительности. Свобода, ничего не признающая ни на земле, ни на Небе; гордыня, не считающаяся с традициями и обычаями; отрицание всякой веры в загробную жизнь души, всяких религиозных обрядов – все это наполнило мою голову соблазнительным хаосом… Я не помнил себя от радости, когда мне запретили въезд в столицу и окружили надзором. Я воображал, что стал великим и до чертиков напугал правительство. Но всему своя пора. Все ребячество слетело. Я понял, что свобода, не ограниченная Божеским законом, о которой краснобайствуют молокососы или сумасшедшие, гибельна для личности и общества…». Либералов Пушкин недолюбливал, и даже как-то в переписке с женой, упрекая Наталью Николаевну в каком-то неблагодарном поступке, Пушкин горько пошутил: «Это хуже либерализма с твоей стороны…».
За год до кончины своей Александр Сергеевич говорил одному из друзей: «Меня упрекают в изменчивости мнений. Может быть, ведь одни глупцы не переменяются».
Пушкин в Александровском театре сидел рядом с двумя молодыми людьми, которые беспрестанно, кстати и некстати, аплодировали Асенковой, в то время знаменитой актрисе. Не зная Пушкина и видя, что он равнодушен к игре их любимцы, они начали шептаться и заключили довольно громко, что сосед их дурак. Пушкин услышал и, обратившись к ним, сказал:
– Вы, господа, назвали меня дураком, я – Пушкин и дал бы теперь каждому из вас по оплеухе, да, боюсь, Асенкова подумает, что я ей аплодирую.
За несколько дней до своей кончины Пушкин пришел к Далю и, указывая на свой только что сшитый сюртук, сказал: «Эту выползину я теперь не скоро сброшу». Выползиною называется кожа, которую меняют на себе змеи, и Пушкин хотел сказать, что этого сюртука ему хватит надолго.
Знаменитый художник Григорий Чернецов решил изобразить Гнедича, Жуковского, Крылова и Пушкина, собравшихся в Летнем саду. С чисто изобразительной стороны Чернецова больше всего интересовал пушкинский профиль. И он поставил Пушкина крайним слева в профиль. Показал набросок своему брату Никанору Чернецову:
– Все хорошо, – сказал ему брат, – но зачем ты так выпячиваешь Пушкина? Зачем ставишь его на первое место? Этим ты как бы обижаешь стоящего рядом Крылова. Ведь Крылов – это же настоящий патриарх среди них.
Григорий Чернецов перегруппировал фигуры и поставил Пушкина крайним справа – тоже в профиль. Опять показал брату. Брат сказал:
– Стало лучше. Но зачем ты выпячиваешь Пушкина?
– Как это выпячиваешь? Он стоит в самом конце картины.
– В том-то и дело, что в конце. Конец, как говорится, делу венец.
Григорий снова сделал перегруппировку фигур и показал набросок Никанору.
– Хорошо, конечно. Намного лучше. Но зачем ты выпячиваешь Пушкина? Он же у тебя в самом центре. И как бы оттесняет собой Жуковского. Кстати, своего учителя.
Снова перегруппировал фигуры Григорий: Пушкина на второй. Показал набросок Никанору. Тот посмотрел и сказал:
– Вот теперь хорошо.
Подумал и добавил:
– А все-таки сильно выпячиваешь ты Пушкина!
Даниил ХармсАнекдоты о Пушкине
Пушкин был поэтом и все что-то писал. Однажды Жуковский застал его за писанием и громко воскликнул: «Да никако ты писака!».
С тех пор Пушкин очень полюбил Жуковского и стал называть его по-приятельски просто Жуковым.
Как известно, у Пушкина никогда не росла борода. Пушкин очень этим мучился и всегда завидовал Захарьину, у которого, наоборот, борода росла вполне прилично. «У него – растет, а у меня – не растет», – частенько говаривал Пушкин, показывая ногтями на Захарьина. И всегда был прав.
Однажды Петрушевский сломал свои часы и послал за Пушкиным. Пушкин пришел, осмотрел часы Петрушевского и положил их обратно на стул. «Что скажешь, брат Пушкин?» – спросил Петрушевский. «Стоп машина», – сказал Пушкин.
Когда Пушкин сломал себе ноги, то стал передвигаться на колесах. Друзья любили дразнить Пушкина и хватали его за эти колеса. Пушкин злился и писал про друзей ругательные стихи. Эти стихи он называл «эрпигармами».