Я растерялся. У мамы повороты мысли — как на слаломе.
— Сами же говорите, что нестойкий. Значит, рано еще.
— Я хочу, чтоб ты был партийным.
Перед тем, как включить станок, я еще немного покантовался, посмотрел свежий номер нашей многотиражки «Завод заводов». Черным шрифтом под рубрикой «Береги время» там было напечатано:
«За эту минуту на земле родилось 114 человек. Шесть из них — близнецы. 68 человек вступили в брак. Добыто 3 тысячи тонн угля, выплавлено 700 тонн стали и чугуна. Выпущено 4600 пар обуви. Сделано 68 автомашин. Выкурено 280 тысяч сигарет и папирос. Куплено 110 тысяч газет. Съедено 4 тысячи тонн пищевых продуктов.
Что ты успел за эту минуту?»
Странный вопрос. За эту минуту я, как и все, к кому обращалась наша многотиражка, успел только прочесть эту заметку.
Но и вообще в этот день мне не удалось попасть в число людей, которые так много сделали, съели и выкурили. Я потерял с час, пока перестраивал станок на новую деталь. В рабочее время собирал профсоюзные взносы. Есть у нас такие деятели, что из них только тысячетонным прессом взносы выдавишь.
Кроме того, я раздумывал о нашем вчерашнем разговоре с Вилей, а философия не способствует производительности труда.
— Послушай, — спросил я у Вили, — это Маркс сказал, что свобода осознанная необходимость?
Виля обрадовался так, словно всю жизнь ждал от меня этого вопроса.
— Грубая ошибка. И распространенная. Правда, обычно считают, что это выражение Энгельса из «Анти-Дюринга». А в действительности первым написал это Бенедикт Спиноза, а развил эту мысль Гегель. Энгельс, конечно, был согласен с Гегелем, но внес некоторые, так сказать, уточнения. Он говорил, что осознание необходимости является лишь условием свободы, а не самой свободой. А свободой в «Анти-Дюринге» Энгельс называет способность принимать решения и господство над нами самими и над внешней природой.
В общем, я уже убедился, — пока сам не сядешь за этот «Анти-Дюринг», черта лысого что-нибудь поймешь.
А после обеда в цех пришел Шурик Лисовский. Привел каких-то американских инженеров. Я его не видел с экзаменов на аттестат зрелости. Шурик и в школе не был дистрофиком, а сейчас его совсем разнесло. Это был единственный парень в нашем классе, который приносил с собой в школу термос с какао и запивал им на переменках бутерброды. Первый ученик. А парень средний. Сейчас на нем был новенький, необмятый костюм, белая рубашка, казалось, светилась, галстук сверкал.
Куда мне было против него при моих кедах, в моих хлопчатобумажных штанах с несмываемыми пятнами масла, в моей мятой клетчатой рубашке.
Когда мы с ним здоровались, я ему почтительно подал запястье правой руки. Шурик пожал мне запястье, как будто так и следовало. Как будто в самом деле боялся запачкаться.
Он спихнул ненадолго своих американцев нашему начальнику цеха Лукьяненко, который запросто чешет по-английски, и рассказал мне, что учится на международном факультете, что будет дипломатом, а может, пойдет и по научной линии — в аспирантуру. И как-то так у него ловко получилось, что он мне искренне сочувствует в связи с тем, что меня на большее, чем токарь, так и не хватило.
— Где уж нам уж, — сказал я. — У тебя нет пятачка? Шура порылся в карманах.
— Нет, — сказал он нерешительно. — Но может, тебе больше?.. Так я…
— Странно, — перебил я его. — Во всем остальном ты совсем похож на свинью. Только пятачка и не хватает.
Шуру этим не проймешь. Он только самодовольно улыбнулся:
— Ты так и остался шутом.
Это врут, когда говорят «легкие и светлые школьные годы». Не легкие. Мне сейчас легче. Слишком многое нужно было решить. Слишком во многом разобраться. В себе. И в других.
Я никогда не был лучшим учеником. Не был и худшим. Но когда обо мне мои соученики говорили со снисходительной усмешкой «шут», они не понимали, что это я их защищал от всех несправедливостей, способных поломать любую душу.
Но что Шурику до этого. Его душу, как дождевого червя, всегда можно было разрезать на куски, и каждый кусок без особых огорчений полез бы в свою сторону.
Шут. Школьное прозвище. А Теркин шут? Вася Теркин, который помогал людям в самые трудные минуты. Тоже шут?
После работы я забежал в парикмахерскую. Это совсем небольшая парикмахерская при нашем клубе. В ней только один мастер — Миша, с лицом, которое обрастает щетиной через час после бритья, с грустными умными глазами и несмешными анекдотами. То есть сами по себе они, возможно, и смешные, но Миша их очень несмешно рассказывает.
— Постричь? — спросил Миша и, обращаясь к двум школьникам, которые ждали, пока Миша лишит волос какого-то замурзанного парня ясельного возраста, пояснил: — Этот товарищ — основатель нашего учреждения и поэтому имеет право стричься, бриться и одеколониться вне очереди.
— Нет… Я на минутку…
Миша обязался бесплатно стричь меня, Вилю и Николая до самой нашей смерти. «Или моей», — не забыл он уточнить.
Он мотоциклист, но не гонщик, а болельщик, сам он ездит на дорожном мотоцикле. У него «Ява-250». Как-то он зашел к нам, ему нужно было заменить сальник, и с тех пор мы подружились.
Он принадлежал к тому типу людей, которым поручи пришить пуговицу — пришьют так, словно на нее будет пристегнуто северное полушарие земли к южному. Серьезный человек. По его мнению, больше всего парикмахеров на душу населения было на Запорожской сечи. Все запорожские казаки брили головы наголо, оставляя только чуб, «оселедець», хохол — отсюда и пошло это выражение «хохлы». И кто-то должен был регулярно брить эти головы и холить чубы.
Мы с Вилей сначала пристроили к электрической машинке для стрижки трубку портативного пылесоса и написали плакат: «Фирма гарантирует, что ни один волос не упадет с головы клиента на его пиджак».
Затем Николай предложил ввести в парикмахерской НОТ — научную организацию труда.
Самым отстающим участком у Миши было бритье. Он не успевал брить желающих. Мы поставили в две электробритвы «Харьков» вместо их слабосильных электромоторчиков гидротурбинки, связали их шлангами с водопроводным краном, и бритвы заработали как звери. Теперь тот, кто хочет побриться у Миши в парикмахерской, может это сделать в порядке самообслуживания, побрызгать на себя одеколоном, сказать «спасибо», бросить в прозрачную пластмассовую копилку десять копеек и уйти.
От более мощного пылесоса «Уралец» мы провели шланг к креслу и соорудили несложное кнопочное управление. Волосы с пола убираются автоматически. И наконец, вместо этих традиционных парикмахерских простынь по нашему предложению Миша ввел эффектные голубые фартуки из полиэтиленовой пленки. Волосы по ним легко скатываются вниз, и дезинфекция такого фартука занимает всего несколько минут.
Виля выдвинул еще идею завивки токами высокой частоты, но Миша отказался — он женщин не обслуживает. А завивающихся парней презирает.
— Новый анекдот, — сказал Миша. — Женщина ведет собственную машину и вдруг видит двух электриков, которые взбираются на столбы. «Посмотри на этих идиотов, — говорит она мужу. — Они решили, что я первый раз села за руль».
Я вежливо посмеялся. Миша оценил это. — Сколько? — спросил он.
— Нет, — сказал я. — Не деньги. Тут у меня целый список. Запчасти.
— А на когда?
— Побыстрей.
Миша просмотрел мой список.
— Хорошо. Достанем.
Скоро мой конек встанет на ноги. На Мишу можно положиться.
— Все они психи, — убежденно сказал Виля.
— Кто?
— Люди.
— Почему?
Виля, удивленно подергивая себя за бородку, рассказал, что вчера вечером он подъехал к стоянке такси на площади Калинина. Очередь была, как в кинотеатре на новый фильм «детям до шестнадцати…». Заднюю дверцу уже открыл матрос со своей девочкой, как вдруг, минуя очередь, к машине подбежал какой-то уже немолодой, лет сорока, человек, седоватый, плотный, с одышкой. Он заявил возмущенной очереди: «Преследую преступника!» — и плюхнулся на переднее сиденье.
— За тем таксиI — скомандовал он, отдуваясь.
— Важное дело? — спросил Виля.
— Очень важное.
— Может быть, стрельба?
— Почему стрельба? — удивился пассажир, а потом сказал: — конечно, может.
Виля пошел на красный свет. Еле проскочил перед колесами троллейбуса. Такси, за которым они гнались, подъехало к вокзалу. Виля за ним. Пассажир выскочил.
— Я с вами, — заявил Виля и вооружился заводной ручкой. Из такси, которое они преследовали, вышла женщина. Тоже уже немолодая, крашеная блондинка.
— Бэлочка, не уезжай! — бросился к ней пассажир и грохнулся перед ней на колени. На вокзальной площади. Между машинами. А Виля стоял неподалеку, спрятав за спину свою заводную ручку.
В общем, он их обоих повез назад. Ехали они молча, прижавшись на заднем сиденье друг к другу. У обоих были счастливые лица.
— Психи, — закончил свой рассказ Виля.
Это было вчера, а сегодня сам Виля поступает как псих. Только в другом роде. И меня втянул в это дело. Уговорил меня пойти с ним на защиту кандидатской диссертации. Какой-то В. С. Громыко — однофамилец, а может, родич министра иностранных дел — будет защищать свою диссертацию на звание кандидата философских наук. Виля собирался там выступить. Испортить этому человеку аппетит перед банкетом.
— И что, там каждый, кто придет с улицы, может так запросто говорить что ему захочется? — спросил я. Я совершенно не представлял себе, как защищаются эти диссертации.
— По правилам — каждый.
— И даже я, если бы захотел?
— Можешь и ты.
— Ты меня не разыгрываешь?
— Нет.
В общем, это интересная штука — защита диссертации. Каждому человеку стоит хоть раз пойти посмотреть. Что-то вроде товарищеского суда, где всем заранее известно, что подсудимый будет оправдан. Но для порядка читают вслух характеристики, отзывы авторитетных товарищей, а подсудимый все равно волнуется, непрерывно облизывает губы и ежеминутно почему-то нервно лезет в правый карман пиджака, но ничего оттуда не вынимает. Может, этот самый В. С. Громыко, когда еще учился в школе, держал в кармане шпаргалки?