Потери
«Если бы не война, какие ситцы мы бы выпускали!»
Как ваше здоровье
«У меня опять распускаются почки».
Пословица
«Выеденного гроша не стоит».
Шутка
«Раньше спали мы на нарах, а теперь — на семинарах».
О себе
«Я вам ОТК, я вам царь, я вам Совет Министров».
Виктор, когда я ему показал эту «характеристику», посмотрел на меня внимательно и удивленно.
— Здорово, — сказал он. — Весь этот ваш Малимон тут как на ладони. К этому действительно не нужно уже никаких анкет и биографий. Все понятно. Так что можешь считать, что ты написал Малимону самую настоящую характеристику. И если она до него дойдет и он узнает, кто автор, — он тебе этого не забудет.
Теперь я понял, почему эта штука, составленная из настоящих выражений нашего Малимона — Наливона, так распространилась. В общем, как выражается Виля, с большим подъемом встретили трудящиеся…
С ума сойдешь! У Наташки, Вилиной сестры, уже есть поклонник. Намного старше ее. Десятиклассник. С редким теперь именем Ваня. Их засек Виля. Ухажер захотел покатать свою Наташечку на такси. И по закону пакостности нарвался на Вилю. Уж Виля их повозил! Сделал все возможное, чтобы их встреча не превратилась в праздник.
Я спросил:
— Хоть денег ты с него не взял?
— Взял. И не дал сдачи. Посмотрел бы ты на лицо этого парня в ту минуту. Картину как «Иван Грозный воспитывает сына» видел?
— Видел.
— Помнишь, какая там кровь на полу?
— Помню.
— Вот такого цвета у него были уши.
Но мало этого — Наташкино увлечение, по словам Вили, немедленно внесло сумятицу в их здоровую советскую семью.
— Приезжаю с работы, — сказал Виля, — а у Наташки шея перевязана.
— Что с тобой?
— Обожгла утюгом.
— Ну знаете… Как так?
— Спешила в школу и в последнюю минуту захотела на себе воротничок погладить…
— Для меня или дяди Пети эта деятельница не стала бы так торопиться. Я вон в неглаженых штанах хожу. А для Вани…
Из кухни, где она ужинала, пришла Наташка. Тонкая ее шейка была перевязана, но не бинтом, а синтетической синей косыночкой в цвет глаз.
— Ну, Наталия, — сказал я, — никогда не думал, что волдырь на шее можно превратить в украшение. Ловко это у тебя. С одной стороны, конечно, плохо, что ты легкомысленно обращаешься с вилкой, иголкой, утюгом и другими опасными предметами. Но, с другой стороны, хорошо, потому…
Наташка перебила мою серьезную речь:
— Что жизнь хороша и жить хорошо! Вы все заразились от Вили философией. А я не хочу философствовать, а хочу ходить на голове.
Она сделала стойку, хорошо хоть еще была в спортивных брюках, а не в юбке, на руках подошла к стенке, уперлась в нее ногами и вниз головой продолжала бормотать:
— А в нашей буче, боевой, кипучей…
— Хорошая поза, — сказал Виля. — Замри. Наконец я тебя шлепну не нагибаясь…
Виля направился к Наташке, но она торопливо встала на ноги и поправила волосы. Ох и девочка из нее получится!
Люблю я у них бывать. Здорово они живут. В квартире у них всегда стоит легкий, приятный запах спиртового лака. На стене висят две бандуры, еще одна, без струн, стоит в углу.
Дядя Петя подрабатывает тем, что ремонтирует бандуры для капеллы бандуристов, а иногда и сам их делает. Его бандуры ценятся за усовершенствования, которые он в них вносит.
Ни одна не бывает похожа на предыдущую.
Ужасно интересно смотреть, как он работает. Когда он сидит на низком своем табурете со стамеской в руках, он бывает похож на православного господа бога, такого же, как дядя Петя, беззлобного, терпеливого выдумщика, который с удовольствием вкалывал, сотворяя громадных динозавров и крошечных муравьев. И при этом вроде бы не спешил, а всегда успевал. И даже Иуде сказал бы: садись, выпьем пивка. По моему рецепту.
Только богу для полного сходства с дядей Петей пришлось бы обрезать кончик носа и сбрить бороду.
Дядя Петя сегодня раньше, чем обычно, вернулся из своего пивного бара. Вид у него был озабоченный.
— Здрасьте, эдрасьте. Вы-то мне и нужны…
У дяди Пети привычка со всеми здороваться за руку. Даже с Вилей и Наташкой.
Дядя Петя снял со стены бандуру и, медленно перебирая основные струны, без подголосков заиграл «Туман яром».
Затем, положив ладонь на струны, отчего бандура враз умолкла, сказал:
— Забота у меня. В Канаде, я забыл, как город называется, конкурс объявлен…
— В Оттаве, — подсказал Виля.
— Нет. По-другому.
— Монреаль.
— Верно, — удивился дядя Петя. — В Монреале. Так он и зовется.
— Какой конкурс?
— На лучший щипковый инструмент. И мне в капелле сказали, чтоб я бандуру сделал. На конкурс, значит. В Министерство культуры меня возили. Там говорят — можно. Говорят, сначала они свой конкурс проведут. И если моя бандура будет отобрана — тысячу восемьсот заплатят. Так что не задаром… Я эту бандуру вижу, можно сказать. Играть на ней можно будет и харьковским, и киевским способом. И сверху, значит, и снизу. И грунтовать я ее не буду, чтоб рисунок дерева был виден. Резонансная ель у меня имеется. Подходящая. Дека выйдет. Но вот для коряка нужен старый клен.
— Какого коряка? — спросил я.
— Ну, для корпуса. Вот достать бы старого, хорошо просушенного клена — была бы бандура. С серебряным звуком. Почище всякой арфы.
— А где его можно найти? — спросил Виля.
— Когда б я знал…
— А другое дерево не подойдет? — Я, правда, не был уверен, что смогу отличить кленовую доску от всякой другой.
— Можно, конечно, и явор. Или красную вербу. Только это уже не то будет…
Виля сказал, что мы «ударим в бубны ума своего», как писал Даниил Заточник в своем «молении» еще в тринадцатом веке, и добудем подходящий кусок старого клена.
Мы с Вилей вышли на балкон, перила которого были белыми, так их загадили голуби. На балконе к ограждению проволокой была прикреплена табличка: «Здесь голубей не кормят».
— Что с ними поделаешь, — сказал Виля, — если они, гады, неграмотные и все равно прилетают.
На другой день мы «ударили в бубны ума своего», но звук получился довольно глухой. Где можно было найти старый кленовый ствол или хоть доски? В известной песне говорилось: «І столи кленові ми сядемо вночі» 10. Значит, были где-то кленовые столы. Но где?
Мы смотали к мебельной фабрике имени Боженко. На мотоциклах. И там, у пивного киоска, мы решили приступить к сбору агентурных данных.
— Посмотри на этот нос, — сказал Виля.
— Обыкновенный украинский нос.
— Ну, положим, не совсем обыкновенный. Он стал бы обыкновенным, если бы на него смотреть в уменьшительное стекло. Кроме того, такая окраска встречается в природе только у некоторых плодов, а в животном мире неизвестна. Это наверняка тот, кто нам нужен.
Виля не ошибся. Это был тот, кто нам нужен. Старый краснодеревщик. Он сказал, что из клена они мебели не делают. Но на любом дровяном складе мы можем себе выбрать любое полено.
— А красная верба? — спросил я на всякий случай.
— Что значит «красная»? Всякая верба — дрова.
Поленья, которые можно найти на дровяном складе, нам не годились. Мы ехали назад очень медленно. Смотрели по сторонам. На дома. Может быть, в них было что-нибудь кленовое?
Виле помогло его знание путеводителя по Киеву. А может, у него наступило серендипити, о котором говорил Николай.
— Поедем в присутственные места, — предложил он. — В областной суд. Может, там еще с царских времен остались «столи кленові».
Мы поставили свои мотоциклы рядом с управлением милиции, которое находится в этом же здании на площади Богдана Хмельницкого. В областном суде я был впервые. В темноватом коридоре по правую и по левую руку были двери с табличками «Зал заседаний». Мы вошли в первый попавшийся зал. Нас никто не остановил. И в зале было совсем пусто. Там стояли черные скамьи со спинками, очевидно, для публики. На возвышении за длинным столом — кресло судьи с высокой спинкой. Я прикинул, что если судья нормального роста, то даже когда он встанет, спинка кресла будет выше его и голова судьи не закроет позолоченного герба Советского Союза на верхушке спинки. По бокам стояли два кресла со спинками пониже. На них золотом были изображены не гербы, а только серп и молот. По-видимому, на этих креслах сидят заседатели.
Мы осмотрели и стол, и кресла, и скамьи для публики. Все было покрыто черным лаком.
— Дуб, — определил Виля. — Навеки делалось.
За некрашеной загородкой из деревянных планок стояла скамья подсудимых — грубая и некрасивая. На ней даже не было инвентарного номерка. Овальные номерки украшали всю остальную мебель. Но ее ножки небольшими железными скобами были прикреплены к полу.
— Видно, на тот случай, — сказал Виля, — если подсудимый посчитает для себя обидными слова прокурора или свидетеля и захочет с помощью этой скамьи доказать свою правоту.
Эта скамья подсудимых и привлекла наше внимание.
— Может, это клен? — спросил у меня Виля.
— Старая она, как тут разберешь?
— Сто лет, — сказал Виля. — Она тут простояла сто лет. Представляешь, как ее просушили те, кто на ней сидел? Чует мое горячее сердце, что это она. Или он. Клен, я имею в виду. Произведем измерения.
Мы обмерили скамью с помощью Вилиной шариковой ручки, длину которой нам потом предстояло перевести в обыкновенные метрические единицы, и Виля ножом сколупнул щепку с нижней стороны скамьи подсудимых.
— Клен, — сказал дядя Петя. — И редкой текстуры. Рисунка, — пояснил он для меня. — Где такой?
— Вот, дядя Петя, — показал Виля наши расчеты, — такая скамейка. Получится из нее корпус?
— Вполне получится. Еще и на обечайки останется. Куда струны крепятся, — пояснил он для меня.
— Нам нужна на завтра такая скамейка. По нашим размерам. Взамен, — потребовал Виля.