Какой же он вкусный, хлеб, когда хочется есть и его только один кусок! Немыслимо! Я жевал медленно, чтоб продлить удовольствие и чтоб дождаться, пока этот Вилен сожрет свои шницель и сардельки. И кефир я отпивал медленно, интеллигентно, маленькими глоточками. Ой, как же мне хотелось есть! Как никогда в жизни!
Прежде я даже не представлял себе, что на улицах валяется столько сигарет. Не окурков, а целых сигарет, только закуренных и погасших. Они лежали на тротуаре и на мостовой возле троллейбусной остановки. Люди закуривали, делали пару затяжек, а тут подходил троллейбус, и они бросали сигарету. Одна сигарета, к тому же «ВТ», лежала даже не прикуренная. Кто-то уронил и поленился или побрезговал поднять. Это самые лучшие у нас сигареты — сорок копеек пачка. Значит, две копейки штука. Не такая уж большая цена за четырнадцать с половиной минут человеческой жизни.
Ну что тут такого — поднять сигарету? Может же быть так, что я сам ее и уронил. Но все-таки я никак не мог решиться. Я пропустил уже три троллейбуса, делал вид, что хочу почесать ногу, затем, что мне нужно завязать шнурок, и каждый раз мне казалось, что на меня смотрят, и я снова выпрямлялся. Потом я придумал свернуть трубочку из бумажки, как сигарету, бросил ее на землю и вместо нее поднял эту проклятую «ВТ». Вроде украл. Она чуть подмокла, но все равно я закурил ее с большим удовольствием.
Прежде, когда меня угощали сигаретами, я брал и даже не замечал этого. Подумаешь — сигарета. Но теперь, когда мне на заводе кто-нибудь протягивал пачку, я отвечал:
— Спасибо, только что курил.
В общем, я теперь думаю, что каждому человеку в нашей стране следовало бы хоть раз в год пять дней пожить на сорок копеек в день. Многие стали бы лучше понимать, что такое хлеб, что такое мясо, что такое табак, и какое удовольствие все это может доставить, когда его мало.
«Ешь ананасы и рябчиков жуй…»
Я не понимаю, чем ананасы и рябчики лучше яблок и колбасы. Может, они казались такими вкусными оттого, что были не всем доступны, что не все могли позволить себе их есть. А теперь в нашем «Гастрономе» очередь, когда продают ананасы. Я покупал. Кисловато. По-моему, их срывают незрелыми. Бананы вкусней.
Рябчики? Батя рассказывал, что в детстве у них в селе, если ребенок капризничал, не хотел есть, ему говорили: «Рябчика захотелось?» Батя считал, что это имеют в виду их кудлатого пса, которого звали Рябко. Только взрослым он узнал, что рябчик это совсем не собака.
Когда б не эти стихи Маяковского, которые мы учили на память в школе, мне бы и в голову не пришло есть рябчиков. А так я их заказал однажды в ресторане. И ничего особенного я в рябчике не нашел. Но сейчас я жрал бы этих рябчиков так, что только косточки б хрустели. И ананасами закусывал бы. Если, конечно, не нашлось бы свежей паляницы и доброго куска «любительской» колбасы. Вот черт — даже слюнки текут.
Когда я вернулся в гостиницу, дежурная по этажу — кокетливая девушка из так называемых блондинок — спросила:
— Как ваша фамилия?
— Пузо, — сказал я. — А ваше?
Дежурная смутилась.
— Вам телеграфный перевод. А моя — Гриднева. Но я не потому…
— Я тоже не потому, — перебил я дежурную. — Давайте перевод. Вы обедали?
— Обедала.
— А второй раз?
— Что вы?.. Я на работе.
— Ну, как хотите. У вас тут нет подмены?
— Есть, только я не могу.
— Тогда до свидания.
Не заходя в номер, я отправился в почтовое отделение. Но там было закрыто. Хорошо, что эта дежурная уже обедала.
Деньги я получил утром. Я был первым у кассы. Батя прислал пятьдесят рублей. И четыре из них я сразу же поставил ребром. С ходу прямо возле гостиницы в «Гастрономе» я купил три «городские» булочки, полкило колбасы «любительской», две бутылки напитка «Выставочный» на натуральных соках, мармелада и сигарет. Ох и рубанул же я!
А автооператор заработал у меня на четвертый день. Весь завод приходил смотреть. И было на что! Все любовались нашим роботом, а меня словно не замечали. Но теперь это меня не огорчало. Потому что когда режиссер поставит хороший кинофильм, зрители приходят смотреть на кинокартину, а не на режиссера.
Кто это понимает, тому легче живется на свете. Веселее.
— Выйди в «Гастроном», купи хлеба, — сказала мама. — Черного, украинского. Что, мне ходить хлеб покупать?
— Сейчас пойду.
Я взял какую-то старую газету, чтоб завернуть хлеб. Машинально посмотрел на четвертой странице сообщение о футболе. Там были старые данные, наша команда уже ушла далеко вперед. И вдруг ниже статьи футбольного комментатора я увидел маленькую заметочку, напечатанную черным шрифтом. Я прочел ее и сразу забыл. Но когда я уже купил хлеб и собирался завернуть его, неожиданно для самого себя я вырвал кусок газеты, на котором была напечатана эта заметка, сложил и спрятал в карман.
Заметка называлась «Награда за мужество». В ней сообщалось: «В ночь на шестнадцатое апреля в селе Залесье Черниговской области загорелся дом А. Голобуского. В пылающем помещении спали жена А. Голобуского Анна и трое детей. Сам А. Голобуский, завфермой колхоза, был в это время в соседнем селе. Первой увидела пожар ученица десятого класса средней школы № 1 комсомолка Людмила Петренко. Она, не раздумывая, разбила окно, вскочила в пылающий дом и, рискуя собственной жизнью, бросилась спасать сонных детей. Их мать Анна Голобуская потеряла сознание. Первой Люда вынесла младшую девочку — трехлетнюю Оксанку. На Люде тлела одежда, загорелись волосы. Но она снова вернулась в горящий дом, вынесла второго ребенка, затем, несмотря на ожоги, снова бросилась в огонь и спасла жизнь пятилетнего Павлика. После этого она вытащила через окно хозяйку дома и стала приводить ее в сознание, хотя и сама нуждалась в немедленной медицинской помощи. Такая помощь была ей оказана подоспевшими односельчанами. Все жители села предлагали свою кровь для переливания и свою кожу для того, чтоб сделать необходимые пересадки. Сейчас Людмила уже выздоровела и чувствует себя хорошо.
За смелость и отвагу, проявленные при спасении трех детей и их матери во время пожара, Президиум Верховного Совета УССР от имени Президиума Верховного Совета СССР наградил медалью «За отвагу на пожаре» ученицу десятого класса залесской средней школы № 1 Черниговской области Людмилу Петренко».
Я думал о том, что Люда Петренко — человек, на которого можно положиться. Во всем. Я понимаю — раз броситься за ребенком в огонь, ожечься, но вытащить его. Но ведь она это делала четыре раза. И наверное, ей было очень страшно и больно. Это не шуточки, когда горят волосы. Я, когда был в восьмом классе, сделал с ребятами ракету, которую мы набили спичечными головками. С десяти коробок. Выхлопом из этой ракеты мне обожгло руку. Я чуть не выл от боли. Врача вызывали. Все кончилось пузырем на пальце. А тут волосы горели. И ведь она понимала, чем ей это грозит. Но это ее не остановило.
Вечером я решил написать письмо этой Людмиле Петренко. Я никогда не думал, что сочинить письмо так трудно. Как ни крутил, а все сбивался на слова вроде «вашим подвигом гордятся все комсомольцы нашего цеха» или «ваши успехи в спасении детских жизней во время пожара показывают, что комсомольцы во всем впереди». В конце концов я сообщил, что только теперь прочел о ней в газете и хотел бы с ней переписываться.
Ответ я получил почти через месяц. За это время я уже позабыл о Людмиле и сначала был очень удивлен, что на мое имя пришло письмо из Черниговской области. Люда Петренко писала мне, что просит извинить за то, что задержалась с ответом, что сейчас у нее конец четверти, и пришлось много заниматься, что она пока не имеет ни одной тройки и четверок меньше, чем пятерок, что на письма ей трудно сразу отвечать, потому что она получила много писем, особенно от солдат Советской Армии, даже с Дальнего Востока. Но, несмотря на это, переписываться со мной она готова.
Письмо было написано аккуратным, ровным почерком на листках из школьной тетради в линейку, и я себе представил девушку, которая при свете керосиновой лампы сидит за столом и пером «86», опуская его в чернильницу-невыливайку и стряхивая лишние чернила, чтоб не получилось кляксы, пишет мне письмо. Смутили меня только послания от солдат.
Мне полагался отгул. Неделя. Я получил аванс, купил две коробки конфет, «Киевский» торт, бутылку одесского коньяка с тремя звездочками, сложил все это в свой старый чемоданчик, который приторочил к багажнику, и на рассвете выехал в Чернигов.
Я читал в журнале «Наука і суспільство» 36 о черниговском Спасо-Преображенском соборе, о том, что он был построен в XI столетии, ровесник Софии Киевской, что сейчас проводятся реставрационные работы и что сооружение это отличается совершенством, гармоничностью и суровой простотой.
Я осмотрел этот собор. Все имелось, так сказать, в наличии. И гармоничность, и суровая простота. Не было только реставраторов. Но здание и так было в большом порядке. Собор даже действовал. В него вошел старенький попик, за ним две старушки в черном.
Собор стоял на холме, а вокруг было несколько могил. На одной из них, на каменной плите, я увидел сделанную на фарфоре фотографию — парень лет двадцати с кудрявым чубом. Умер в 1921 году. И надпись со стершейся позолотой. «Суди, господи, не по делам нашим, но по милосердию твоему».
Кем он был, этот парень? Убийцей? Предателем? Почему его жизнь полностью осуждена его близкими? Почему они надеялись, что бог будет к нему милосерднее, чем были они?
Со странными просьбами иногда обращаются люди к богу… Мне вспомнилась песня парагвайцев. «Женщина, если ты когда-нибудь увидишься с богом, спроси у него…» «Парень, похороненный рядом с этим знаменитым собором, если ты когда-нибудь увидишься с богом, спроси у него…» Это не к богу обращаются. И не к людям. К совести.
Я спустился с холма и увидел странную штуку. Человек в синем пластмассовом шлеме, украшенном очками, со страхом смотрел на свой мотоцикл. «Паннония», венгерская дорожная машина. Выпускные трубы в цветах — от желтого до темно-синего. Плохо отрегулирован карбюратор. Либо недостаточно подается топлива.