Парни тут же взялись за дело, а мы с Парсонсом принялись разгружать ракету. День выдался насыщенный. Мы спустили на землю весь провиант, оставив в корабле неприкосновенный запас на обратную дорогу. Вытащили холодильник, чтобы мясо не протухло, – без него Вебер был как без рук. Выгрузили разное оборудование и кучу всякой всячины. Я был уверен, что она пролежит без дела, но, если оставить ее на борту, меня замотают: где то, а где это? Потом поставили палатки, и пошло-поехало: круглое неси, квадратное кати. Ближе к вечеру все грузы оказались под брезентом, и мы присели отдышаться.
Кемпер вернулся к своим бактериям. Вебер часами возился с животными. Оливер накопал травы и взялся ее исследовать. Парсонс же, бормоча проклятия, изучал местность.
Ему досталась самая скучная работа. Обычно экология даже наипримитивнейших планет – весьма сложная штука, и специалисту всегда есть чем заняться. Здесь же дел почти не было. Никакой борьбы за выживание. Никакого закона джунглей. Только пастбища, а на них стада скотины.
Я начал составлять отчет, понимая, что его придется переписывать снова и снова. Но мне не терпелось начать. Руки чесались сложить все воедино, хоть я с самого начала знал, что некоторые детальки пазла, как обычно, не подойдут к остальным.
Дела наладились. Иногда мне казалось, что все складывается чересчур аккуратно.
Ясное дело, не обошлось без происшествий: например, панкины прогрызли клетку и сбежали на волю. Увидев это, Вебер чуть не вышел из себя.
– Да вернутся они, – заверил его Кемпер. – Оголодают и придут. Ты и глазом моргнуть не успеешь, с их-то аппетитом.
Отчасти он был прав. Панкины и правда самые прожорливые создания во всей Галактике. Вечно голодные: что ни дашь – все сожрут. Причем им без разницы, чем их кормят. Главное, чтобы побольше. Именно из-за этой особенности метаболизма их считают бесценными подопытными животными.
Остальным же местный рацион явно шел на пользу. Плотоядные питались мясом бычков, а вегетарианцы – овощами и фруктами с кустов на шкуре. И те и другие были бодры, веселы, лоснились от сытости, и со здоровьем у них было получше, чем у контрольных особей на обычной диете. Даже приболевшие свинки с крысами поправились, набрали вес и обнаглели не хуже остальных.
– Это не просто еда, – сказал нам Кемпер. – Это лекарство. Так и вижу рекламу: «Ешьте этих тварей – будете здоровы!»
Вебер что-то пробурчал. У него и так не было чувства юмора, а теперь к тому же его что-то беспокоило. Человек основательный, он видел слишком много явлений, выходивших за пределы его понимания. Отсутствие мозга и нервной системы. Способность умирать по желанию. Множество признаков абсолютного симбиоза. Да еще и бактерии.
Думаю, бактерии произвели на него наихудшее впечатление.
Вид бактерий, как выяснилось, был лишь один. Кемпер неистово искал другие, но не находил. Оливер нашел таких же бактерий в траве, Парсонс – в воде и почве. В воздухе, как ни странно, их и вовсе не было.
Но беспокоился не только Вебер. Кемперу тоже было не по себе. Он разговорился перед отходом ко сну, примостившись на краешке койки. Хотел выговориться, пока я корпел над отчетами.
Но волновался он по совсем уж дурацкому поводу.
– Если сосредоточиться на частностях, – говорил он, – все это вполне реалистично. Существование животных можно объяснить с точки зрения симбиоза на планетарном уровне. Чрезвычайную простоту экологии – с той точки зрения, что в рамках законов логики может случиться что угодно, если хватит времени и пространства.
Можно представить, что бактерии заменили мозг и нервную систему, если считать эту планету миром, где царствуют бактерии. И даже отсутствие других видов бактерий тоже вполне объяснимо: допустим, все они слились воедино и образовали один гигантский интеллект. Тогда становится ясно, почему животные способны умирать по желанию, – ведь на самом деле это не смерть, а что-то вроде подстригания заусениц. Если это так, Фуллертон нашел свое бессмертие, хотя не в том виде, в котором искал, и толку от такого бессмертия ему не будет.
Но вот что меня тревожит, – продолжал Кемпер, наморщив физиономию. – У них, похоже, нет никакого защитного механизма. Даже если предположить, что животные – это всего лишь ширма для мира бактерий, такой механизм должен быть, хотя бы в качестве предохранителя. Все известные нам живые существа способны защитить себя или удрать от потенциальной угрозы. Они дерутся или прячутся, чтобы спасти свою шкуру.
Разумеется, он был прав. У здешних тварей не было никакого защитного механизма. Нам даже убивать их не приходилось.
– Может, мы ошибаемся, – заключил Кемпер. – Может, жизнь не такая уж ценная штука, и незачем за нее цепляться. В борьбе за выживание нет никакого смысла. Может, эти животные, умирающие по собственной воле, подобрались ближе к истине, чем мы, люди.
Так продолжалось каждую ночь: Кемпер ходил кругами, но выводов так и не сделал. Пожалуй, он беседовал сам с собой, проговаривал мысли вслух, чтобы нащупать окончательный ответ.
Потом мы выключали свет, ложились спать, и я подолгу ворочался на койке. Обдумывал слова Кемпера и понимал, что тоже топчусь на месте. Задавался вопросом, почему эти животные подходили к нам, падали и умирали без всякой на то причины. Может, смерть здесь привилегия лучших из лучших? Или все эти твари в одной и той же прекрасной форме? Есть ли основания считать, что они бессмертны?
Я задавал себе кучу вопросов, но ответов не было.
Мы продолжали работать. Вебер прикончил кого-то из подопытных животных, чтобы проверить, не повредила ли ему новая диета. В крови обнаружились следы здешних бактерий, но никаких антител – а значит, никаких болезней или неблагоприятных реакций. Кемпер продолжал исследовать бактерии. Оливер ставил всевозможные эксперименты над травой, а Парсонс сидел сложа руки.
Панкины так и не вернулись. Фуллертон с Парсонсом ходили их искать, но безуспешно.
Я работал над отчетом, и детальки пазла вставали на свои места лучше, чем можно было ожидать.
Нам начало казаться, что ситуация под контролем. Настроение было приподнятое. Мы уже решали, как распорядимся премией. Но в глубине души каждый, должно быть, думал: удастся ли нам выйти сухими из воды? Лично меня эта мысль не отпускала ни на минуту. Мне не верилось, что все пройдет гладко. Что ничего не случится.
И правильно, что не верилось.
Однажды мы зажгли фонарь и сели ужинать, но тут услышали непонятный звук. Позже до меня дошло, что мы слышали его уже какое-то время, но не обращали внимания. Сперва он был тихий и далекий, а потом нарастал, но постепенно – так что мы не встревожились. Поначалу он был похож на вздохи, словно ветерок перебирает листья невысокого деревца. Потом превратился в рокот, но отдаленный и безобидный. Я собирался сказать что-то про гром и вероятную перемену погоды, как вдруг Кемпер подпрыгнул и заорал что было мочи.
Что именно он орал, не помню. Может, и вовсе не человеческие слова. От его криков мы все взвились на ноги и сломя голову бросились к ракете, чтобы укрыться. За те несколько секунд, что понадобились, чтобы добраться до трапа, характер звука изменился. Ошибки быть не могло: это топот копыт, и он приближается к нашему лагерю.
У ракеты нас почти настигли. Трап был узкий, одновременно подняться нельзя, а гуськом – слишком долго. Я, как последний в очереди, понял, что мне ничего не светит. В голове промелькнуло штук десять планов спасения, но воплощать их в жизнь было поздно. И тут я увидел веревку, которую оставил болтаться после выгрузки зверинца. Подпрыгнул, ухватился. Я не особенный умелец лазать по канатам, но по той веревке вскарабкался как мартышка, а следом за мной Вебер, тоже не самый лучший канатолазец, но и у него неплохо вышло.
Я еще подумал: как же повезло, что я не потрудился отвязать эту веревку вопреки постоянному нытью Вебера. Хотел напомнить ему об этом, но дыхания не хватило.
Наконец мы выбрались на входную площадку. Внизу бушевал океан бычков. Если навскидку, их были миллионы. Что страшней всего, эти твари передвигались, не издавая ни звука, кроме топота копыт. Не было гневного рева: такое впечатление, что ими движет всепоглощающая слепая ярость, а это через рев не выразишь.
Они были повсюду, куда ни глянь, по всей залитой звездным сиянием равнине. Возле ракеты их поток разбился надвое. Площадку вокруг корабля они не тронули. Я предположил, что можно было остаться на земле, в пределах безопасного сектора, но в таких ситуациях предположениям грош цена.
Они топтали лагерь чуть меньше часа. Когда все закончилось, мы спустились, чтобы оценить масштабы катастрофы. Животные в клетках, стоявших рядом с ракетой, были целы и невредимы. Из всех палаток осталась одна. На столе по-прежнему горел фонарь. И все, больше ничего не уцелело. Провизию смешали с землей. Почти все оборудование исчезло или пришло в негодность. Почва по обе стороны от палатки была похожа на небрежно вспаханное поле. Хаос, да и только.
Короче говоря, у нас появились серьезные проблемы.
Наша с Кемпером палатка пережила нашествие, так что отчеты уцелели. Подопытные зверьки выжили. Вот и все, что у нас осталось: зверьки да отчеты.
– Дайте мне еще три недели, – сказал Вебер. – Всего лишь три недели, и я закончу работу.
– Нет у нас трех недель, – ответил я. – Еды не осталось.
– А в ракете?
– Это на обратный путь.
– Можем потуже затянуть пояса.
Он с мольбой посмотрел на нас, на каждого по очереди – мол, давайте затянем пояса потуже, – и добавил:
– Лично я эти три недели готов вообще ничего не есть.
– Можем питаться этими тварями, – предложил Парсонс. – Почему бы не рискнуть?
– Рано, – помотал головой Вебер. – Через три недели, когда я разберусь с анализами, этот вопрос прояснится. Может, по пути домой нам не понадобятся корабельные запасы. Забьем несколько тварей и будем питаться ими всю дорогу до Кафа.
Я посмотрел на остальных, уже зная, что́ увижу в их глазах. И сказал: