За моим сараем прозябает самая злосчастная роза в городе. Я еще мальцом был, когда она там обосновалась, и для меня загадка, что ее заставляет из года в год цепляться за жизнь. Собственно, я ее не выкопал и не выбросил по той единственной причине, что земля, где она пустила корни, никому не понадобилась.
Вот и решился вопрос с поиском растения, которому нужна помощь. На эту роль желтая роза подходит как нельзя лучше.
Тайком от гостя я пробрался за сарай, встал перед розой – и давай думать про нее по-доброму, хотя, видит Бог, нелегко найти в себе сочувствие к этакой замухрышке. Чувствовал я себя при этом полным дураком и очень надеялся, что соседи меня за таким нелепым занятием не заметят.
Я не обнаружил, чтобы от моих усилий был какой-то прок, но все-таки не прекратил попыток. Через неделю я уже любил эту желтую розу до чертиков.
Еще через четыре или пять дней появились изменения. А к концу второй недели никчемная доходяжка превратилась в шикарный куст, которым мог бы гордиться любой розовод. Она сбросила изгрызенные жуками листья и отрастила новые, лоснившиеся так, будто их покрыли воском. Потом выбросила крупные бутоны, и я глазом моргнуть не успел, как она вся окуталась восхитительным желтым пламенем.
И все же мне не верилось, что это результат моих трудов. А ну как гость прознал, чем я занимаюсь, и решил подсобить? Поэтому я решил повторить эксперимент там, где мой приятель уж точно не сможет вмешаться.
Пару лет назад Милли принесла в контору горшок с африканской фиалкой. Но как ни выхаживала ее, недавно была вынуждена признать, что битва проиграна. Я не скупился на шуточки по этому поводу, причем иногда перегибал палку, и Милли обижалась. Фиалке, как и моей розе, выпала тяжелая судьба: то насекомые нападут, то Милли полить забудет, то с подоконника кто-нибудь ненароком сбросит. Посетителям горшок служил вместо пепельницы.
Конечно, я не мог уделять фиалке столько же внимания, сколько и розе, но каждый день делал перерывчик на пять минут, чтобы постоять рядом и облучить ее добрыми мыслями. Через пару недель она воспряла, а к концу месяца впервые на своем веку расцвела.
Тем временем я продолжал обучать инопланетянина.
Он поначалу наотрез отказывался входить в дом, но в конце концов доверился мне и вошел. Пробыл недолго, очень уж многое там напоминало о нашей растениеядной цивилизации. Мебель, одежда, пища, бумага и даже сами стены – все это сделано из растений. Я наполнил землей старый бочонок из-под масла, принес его в столовую и поставил в угол, чтобы пришелец всегда мог подкрепиться в доме, но не припомню, чтобы он хоть раз запустил в посудину корни.
В глубине души я понимал, хоть и не признавал этого, что наша затея обречена на провал. Может, кто-нибудь другой на моем месте справился бы лучше. Но я не видел способа найти такого умельца и боялся, что меня поднимут на смех. Жуткая эта штука, наш человеческий страх перед позором.
А еще я не мог не беспокоиться за судьбу пришельца. Каково ему придется, если отдать его в чужие руки? Бывало, уже наберусь смелости что-нибудь предпринять, и тут выходит из огорода мой друг и садится рядом на ступеньках, и мы заводим беседу – не о чем-нибудь конкретном и важном, а просто о счастье, о печали, о братстве. Глядишь, моя решимость развеялась без следа и надо начинать все сначала.
Мне часто думается, как же похожи мы были на потерявшихся детей – еще вчера незнакомых, выросших в разных странах, не понимавших языка друг друга, не умевших играть по единым правилам.
Да знаю я, знаю. Логика говорит, что в такой ситуации надо начинать с математики. Показываешь инопланетянину, что тебе известно, сколько будет два плюс два. Потом рисуешь Солнечную систему, тычешь пальцем в Солнце над головой, в Землю на рисунке и, наконец, себе в грудь. И до него доходит: ты в курсе насчет Солнечной системы, космического пространства, звезд и всего такого прочего.
А потом надо вручить ему карандаш и бумагу.
Но что, если математика пришельцу в диковинку? Что, если два плюс два для него пустой звук? Что, если гость даже рисовать не умеет, потому что ни он сам, ни его сородичи отродясь этим не занимались? Что, если он видит, или слышит, или чувствует, или думает совершенно не так, как мы?
Чтобы найти общий язык с инопланетянином, надо добраться до самых основ. И не факт, что среди этих основ окажется математика. Или рисование.
Значит, придется искать что-нибудь другое. Наверняка существует какая-то общая основа, иначе и быть не может.
Кажется, я знаю, что у нас с гостем общее. Уж на это-то он открыл мне глаза.
Нам обоим известно, что такое счастье. И что такое печаль. И благодарность, хоть это и менее важная эмоция. А еще доброта. Ненависть тоже… Правда, между мной и пришельцем она ни разу не возникала.
А еще братство. Искренне надеюсь, что оно есть – и послужит человечеству.
Но доброта, счастье и братство – не самые удобные инструменты, когда нужно достичь специфического взаимопонимания. Хотя допускаю, что в мире моего друга они вполне пригодны для подобных задач.
Близилась осень, и я забеспокоился: каково придется гостю в зимние месяцы? В доме жить он вряд ли сможет, там ему все ненавистно.
Однажды вечером мы сидели на заднем крыльце, слушали первых в том сезоне сверчков.
Корабль прилетел беззвучно. Я его не видел, пока он не снизился до макушек деревьев. Вот он плавно опустился и сел между домом и сараем.
Я растерялся на миг, но не испугался и, пожалуй, даже не слишком удивился. С самого начала где-то на задворках сознания жила мыслишка, что друзья пришельца не окончательно его потеряли.
И вот гляжу я на эту мерцающую штуковину, вроде сделанную не из металла, даже, пожалуй, не из твердого вещества, и вижу, что на самом деле она не приземлилась, а зависла этак в футе над травой. Но еще удивительнее, что у нее вовсе не было двери. Просто образовалось отверстие и затянулось, как только через него вышли три точные копии моего приятеля.
А он взял меня за руку и легонько потянул, давая понять, что хочет, чтобы я пошел вместе с ним к кораблю. И слегка облучил добрыми эмоциями, пытаясь успокоить.
И пока это происходило, я улавливал разговор между ним и его соотечественниками. Улавливал, но едва ли понимал, о чем идет речь.
А потом, когда мы приблизились к вновь прибывшим растениям, он ждал рядом, по-прежнему держа меня за руку. Его сородичи по очереди дотронулись до другой моей руки и постояли, разглядывая меня и излучая благодарность и счастье.
Эти же эмоции выразил напоследок и мой друг, а затем все четверо исчезли в корабле. Я стоял и смотрел, как тот поднимается, пока он совсем не растаял в ночном небе.
Я знал, что где-то в вышине ждет другой корабль, большой, со многими растениями-космоплавателями на борту. Это с него высадились мой друг и шесть его товарищей, погибших затем вблизи моего дома. И это он совершил посадку на поле Пита Скиннера, чтобы запастись плодородной почвой.
В конце концов я прекратил смотреть в небо. Мой взор привлекло светлое пятно за сараем, цветущий розовый куст, и я опять подумал об основах.
Нам, людям, верой и правдой служат науки. Что, если на родине пришельцев их роль досталась счастью и доброте и другим эмоциям, возможно, даже таким, которые человечеству неизвестны? Когда я слал благие мысли розовому кусту, он ожил и расцвел. И человеческое сочувствие подарило новую жизнь африканской фиалке.
Как бы дико это ни выглядело, как бы нелепо ни звучало, нельзя утверждать, что данный феномен – нечто из ряда вон выходящее. В мире хватает людей, умеющих творить чудеса на грядках и клумбах. Таких людей мы называем садовыми волшебниками.
Может быть, секрет волшебства кроется не в опыте ухода за растениями и не в количестве уделяемого им времени, а в доброте и участии?
Тысячелетиями человек относился к растительной жизни на своей планете как к чему-то само собой разумеющемуся. Она просто есть, и с чего бы питать к ней какие-то чувства? Растения сажают или сеют, дают им созреть, в надлежащее время снимают урожай.
Порой я задумываюсь вот о чем. Когда голод возьмет в ежовые рукавицы нашу перенаселенную планету, что, если не подлинный секрет садового волшебства, сможет нас спасти?
Если доброта и сочувствие способны побудить растение к отдаче рекордного урожая, не следует ли нам вооружиться этими эмоциями для предотвращения всемирного голода? Сколько центнеров снимет фермер с гектара, если полюбит свою пшеницу?
Глупо, конечно. Такая идея никогда не получит признания. Она принципиально не пригодна для цивилизации, беспощадно эксплуатирующей растения.
Как можно убедить растение в своем добром к нему отношении, если ты ежесезонно съедаешь его собратьев, делаешь из них одежду, пилишь их на дрова?
Я подошел к сараю и постоял, глядя на желтые розы и пытаясь найти ответ. Куст приосанился, как красавица, знающая, что на нее смотрят, но не послал мне никаких эмоций.
Благодарность и счастье в прошлом. Не осталось ничего, кроме одиночества.
Черт бы вас побрал, растения-пришельцы! До чего довели человека – он теперь не сможет спокойно есть на завтрак кукурузные хлопья…
Время висельников в аду
1За оскорбление платят смертью
Грант Калвер шел по своим делам и думал о Нэнси Этвуд, когда кто-то врезался в него, да с такой силой, что он шлепнулся с дощатого тротуара прямиком в грязную жижу, служившую главной улицей городка Ган-Галч.
Он упал на спину, шляпа слетела с головы и угодила под колеса проезжавшего мимо фургона. Заплечный мешок соскользнул с руки и отлетел в лужу в добрых шести футах. На крыльце бара «Кристалл» дружно загоготала толпа зевак, мужчины принялись радостно хлопать друг друга по плечу.
Калвер сел, ощущая, как струится по телу противная студеная грязь, и присмотрелся к веселящимся олухам. Верно, это здесь вроде посвящения. Такую штуку они наверняка проделывают со всеми чужаками.