Старый дом стоял в окружении старых деревьев и кустарников. Время от времени кто-нибудь подстригал траву и высаживал цветы на клумбах в благодарность за услуги Воспитательниц, которые не признавали денег.
Вероятно, они и впрямь не нуждались в деньгах, потому что им не требовалась пища, а еще они никогда не болели, – во всяком случае, никто не видел их больными. Возможно, порой в старом доме было холодно, но дров они тоже не покупали, а для уплаты налогов Лаймонт Стайлз оставил им некую сумму. По всему выходило, деньги им и впрямь были без надобности.
Давным-давно люди судачили о том, как они обходятся без пищи, – во всяком случае, никто не видел, чтобы они закупали провизию, но со временем и эти разговоры сошли на нет. Жители Милвилля решили, что повадки инопланетянина человеку все одно не понять, так нечего и пытаться.
И они, без сомнения, были правы.
Внезапно Дину пришло в голову, что дом Стайлза еще старше его собственного. В нем был всего один этаж – так строили до того, как в моду вошли разноуровневые полы.
Сквозь тяжелые занавески пробивался свет. Воспитательницы были на месте. Впрочем, они всегда были на месте, почти никогда не покидали дома, и у людей вошло в привычку самим отводить к ним детей. А дети, даже совсем крохи, и не возражали, они обожали своих Воспитательниц.
Дин позвонил у входа, дождался шороха за дверью.
Дверь отворилась, и на пороге показалась одна из них. Свет падал на нее сзади, и Дин осознал, что в последний раз видел Воспитательницу много лет назад.
Однажды, вскоре после возвращения Ламонта Стайлза, Дин встретил на улице сразу трех, потом они попадались ему на глаза поодиночке и на расстоянии. Время стерло первое впечатление, и сейчас его снова поразил их внешний вид: грация волшебных существ, удивительное ощущение, что ты стоишь лицом к лицу с прекрасным цветком.
Лицо, если это можно было назвать лицом, излучало такую нежность и ласку, что практически лишало черты индивидуальности. Удивительные кожистые лепестки окружали его, а тело поражало сочетанием хрупкой грации и силы, заставляющей забыть про хрупкость. Во всем облике дивного существа сквозили простодушие и мягкость, заставлявшие забыть обо всем остальном.
Неудивительно, подумал Дин, что дети от них без ума.
– Мистер Дин, – спросила Воспитательница, – не хотите ли войти? Ваш визит большая честь для нас.
– Спасибо. – Он снял шляпу.
Дин вошел и услышал, как за ним закрылась дверь, и Воспитательница снова стояла рядом.
– Садитесь в кресло, – промолвила она. – Мы приберегаем его для особых гостей.
Все это выглядело таким милым и дружелюбным, но одновременно непривычным и даже пугающим.
Откуда-то из глубин дома доносился детский смех. Дин повернул голову, чтобы определить его источник.
– Это из детской, – сказала Воспитательница. – Я закрою дверь.
Дин опустился в кресло и, разместив старую шляпу на узловатом старческом колене, принялся теребить поля узловатыми старческими пальцами.
Воспитательница вернулась и мимолетным грациозным движением опустилась на пол перед ним. Словно взметнулся летящий подол юбки, хотя юбок Воспитательницы не носили.
– Итак, – промолвила она, давая понять, что готова его выслушать.
Однако он молчал, потому что детский смех по-прежнему наполнял комнату. Даже при закрытой двери Дин слышал его. Казалось, он исходит отовсюду, самозабвенный детский смех, бездумный, радостный смех ребенка, поглощенного игрой.
Мало того, в воздухе ощущалось что-то неуловимо-детское, вневременное – веселье, которому не было конца. Словно в комнате подул ветерок из дальней волшебной страны, принеся с собой журчание лесного ручья, который нес по течению флотилии палых осенних листьев, а еще запах клевера и ноготков и непередаваемый аромат чистых смятых простыней в детской кроватке.
– Мистер Дин, – сказала Воспитательница.
Он виновато вздрогнул:
– Простите, я заслушался.
– Но дверь в детскую закрыта.
– Я слушал детей в этой комнате.
– Здесь нет детей.
– Разумеется, вы правы.
Но дети были, он ясно слышал их смех и топот маленьких ножек.
Дети были здесь; по крайней мере, тут ощущалось их присутствие вместе с душным ароматом давно засохших цветов. Равно как присутствие множества других прекрасных вещей: цветов, игрушечных бус, ярких картинок и цветных шарфиков, которые годами дарили Воспитательницам вместо денег.
– В этой комнате так хорошо, – Дин смутился, – что я бы не отказался сидеть здесь всегда.
Ему казалось, он тонет в молодости и веселье. И если он позволит этому бурлящему потоку подхватить себя, то и сам станет его частью.
– Мистер Дин, – сказала Воспитательница, – вы очень чувствительны.
– Я очень стар, – ответил он, – возможно, дело в этом.
Комната казалась древней и старомодной, словно застывший крик, звучащий через два столетия. Маленький кирпичный камин, отделанный светлыми деревянными панелями, арочные проемы окон и дверей от пола до потолка, тяжелые черно-зеленые портьеры с золотым шитьем. Нынешней архитектуре из алюминия и стекла не под силу создать это ощущение основательности и глубокого покоя. Должно быть, здесь хватало пыли и плесени и, вероятно, антисанитарии, но вместе с тем комната рождала ощущение дома.
– Я человек старого склада, – сказал Дин, – и, возможно, впадаю в детство, но я снова готов поверить в сказки и волшебство.
– Это не волшебство, – ответила Воспитательница, – так мы живем, и по-другому не умеем. Согласитесь, выживать нужно всем.
– Соглашусь, – ответил Дин.
Он поднял с колен потертую шляпу и медленно встал.
Теперь смех ослабел, топот стих, но в воздухе осталось ощущение юности, жизненной энергии и счастья. Именно оно придавало сияние потертой мебели, рождая в сердце пронзительную радость.
Воспитательница все еще сидела на полу.
– Еще чего-то хотите, мистер Дин?
Дин растерянно мял шляпу:
– Больше ничего. Я нашел ответ на свой вопрос.
Но даже сейчас в глубине души он не верил себе, зная, что стоит ему выйти за дверь, и его снова охватят сомнения.
Воспитательница встала:
– Вы придете еще, мистер Дин? Мы будем вам рады.
– Возможно, – ответил Дин и повернулся к двери.
Внезапно на полу возник золотой вращающийся шар, он искрился миллионами разноцветных граней. Вращаясь, шар испускал свист, который проникал в душу и размягчал ее, словно масло.
Дин чувствовал, что пора уходить, хотя чуть раньше, сидя в кресле, он и представить не мог, что способен встать и уйти. Снова звучал смех, внешний мир перестал существовать, и комнату наполнил волшебный рождественский свет.
Дин сделал шаг вперед и уронил шляпу. Он больше не помнил своего имени, не знал, кто он такой и как сюда попал, его переполняла бурлящая радость. Дин нагнулся, чтобы дотронуться до шара.
До шара оставалось один-два дюйма, Дин подался вперед, мыском ботинка угодил в дыру на старом ковре и рухнул на колени.
Шар исчез, рождественский свет погас, и на него снова навалился окружающий мир. Бурлящая радость куда-то испарилась, и он снова стал собой: стариком в доме, одержимом красотой, стариком, который силился встать с колен, лицом к лицу с инопланетным существом.
– Простите, – промолвила Воспитательница. – У вас почти получилось. Может быть, в другой раз.
– Нет! – Он затряс головой. – Сейчас!
– Большего мы дать не в силах, – вежливо промолвила она.
Кое-как нахлобучив шляпу, Дин на трясущихся ногах шагнул к двери. Воспитательница открыла ее, и он, шатаясь, вышел наружу.
На улице он прислонился к дереву, снял шляпу и провел рукой по лбу.
Потрясение сменилось страхом: что это за форма жизни, которая насыщается не так, как насыщаются люди, а вытягивает соки из юности и красоты, выпивает их досуха, отщипывая по кусочкам детский смех, перерабатывая его в пищу?
Неудивительно, что здешние дети взрослели не по годам. Их детство высасывалось голодной формой жизни, смотревшей на них как на еду. Вероятно, на долю человека выпадает немало детской безмятежности. Но если то, что полагается каждому ребенку, получит кто-то другой, то из ребенка вырастет взрослый, не способный радоваться жизни и смеяться.
Воспитательницы не брали денег. Они не нуждались в деньгах. Их дом ломился от яств, накопленных за долгие годы.
И за все эти годы он оказался первым, кто разгадал природу инопланетных существ, которых привез в город Ламонт Стайлз. Эта мысль отрезвляла. Должно быть, виной всему его преклонный возраст. Впрочем, это всего лишь пустые слова, нечего себя жалеть.
Впрочем, как посмотреть. Не компенсируется ли утрата способностей в старости чем-то иным? И пока тело слабеет, а разум тускнеет, старики обретают некие волшебные силы, нечто вроде собачьего чутья, словно угольки догорающей жизни.
Дин привык всуе поминать свой преклонный возраст, словно сам факт старения был некоей добродетелью. Постепенно выпадая из настоящего, он довел свою одержимость прошлым до опасной черты. Он чувствовал, что впадает в детство, – возможно, в этом и заключалась разгадка. И именно поэтому он видел сверкающий шар и рождественский свет?
Интересно, что случилось бы, коснись он того шара?
Надев шляпу, Дин отстранился от ствола и побрел домой.
Итак, что он должен делать теперь, раскрыв тайну Воспитательниц? Он может растрезвонить о них по всей округе, но едва ли ему поверят. Вежливо выслушают, стараясь не ранить его чувств, но про себя решат, что у старика разыгралось воображение. Неудивительно, ведь, кроме непоколебимой уверенности в собственной правоте, у него не было доказательств.
Дин по примеру Стаффи мог бы привлечь внимание земляков к тому, как рано стали взрослеть их дети. Но скорее всего, у жителей деревни найдется этому рациональное объяснение. Хотя бы из соображений родительской гордости. Разумеется, никого из родителей не удивляет, что их сыновья или дочери хорошо воспитаны и делают успехи в учебе.